Мария Фомальгаут
Бесхозные Лондоны
Восстановлению не подлежит
Смотрю на идущего передо мной. Как его зовут. Ну да. Майкл. Михаил. Михаэль. Мишель. Светлые волосы. Шрам на затылке, интересно, откуда. Окликаю. Мишель оборачивается, смотрит непонимающе.
Спрашиваю:
– А ты в каком году родился?
Он начинает что-то высчитывать, кивает:
– В восемьдесят восьмом.
Снова толкаю его в спину:
– А умер когда?
Он фыркает:
– Пош-шел ты.
Смотрит на меня так, что понимаю: я спросил что-то неприличное. Очень неприличное.
– Нет, правда, когда?
– В двадцать седьмом.
Хочу спросить – как.
Не спрашиваю.
Оглядываю идущих. Думаю, кто из них кто. Кто из них такой, а кто другой. Смотрю на идущего рядом со мной, крепко сжимаю его ладонь. Рука холоднее самого льда. Он пожимает мне руку в ответ, хлопает по плечу – мол, всё хорошо.
Кто-то сзади стучит мне по спине. Оборачиваюсь, смотрю на молоденького солдатика.
– Проверяешь?
Он улыбается.
Киваю:
– А по мне ничего не поймешь. На мне доспехи.
Он фыркает:
– Хитро устроился. А если попросим снять, тогда чего?
– Да оставь ты его…
Понимаю.
Мы все хотим знать, кто есть кто.
И все боимся знать.
Бетти, – говорит он себе.
Надо думать про Бетти.
Не про дождь, не про холод, не про слякоть, не про это вот всё. Про Бетти. Бетти, Бетти, Бетти. Тонкие пальчики перебирают пальцы его руки, пухлые губки бормочут какую-то считалку, как же там… Эники-Беники ели вареники… нет, не так… Сорока-ворона кашу варила… тоже не так… он уже не помнит… не помнит…
Бетти…
Еще один дом срывается с места, надвигается огромной массой, угрожающе скрежещет колоннами, ощеривается башнями.
Он сворачивает в проулок, стены которого тут же приходят в движение, опрометью бежит по лестнице, которая извивается под ногами.
Бетти.
Выжить. Ради Бетти. Вернуться. Ради Бетти.
Сорока-ворона кашу варила…
Дома обступают – величественные дворцы, исполинские замки, анфилады, колонны, бельведеры, бельэтажи; угрожающе поводит башнями горделивая ратуша, рядом извиваются причудливые ступени какого-то дворца…
(Бетти).
Он бежит в последний оставшийся проулок между домами, маленький проулок, который сужается всё больше…
(Бетти)
…он спотыкается, заставляет себя не падать…
(Бетти, Бетти, Бетти)
…а дальше города нет, а дальше трасса, уходящая из ниоткуда в никуда, а дальше…
Кто-то хватает его, тут же получает кулаком в грудь, кто-то орет – ты чё, блин, своих не признал, тут же добавляет слова, от которых даже у бывалого солдата уши сворачиваются в трубочку…
Он переводит дух.
(Бетти)
Свои.
(Бетти)
В изнеможении опускается на траву, только сейчас понимает, как все тело бьет мелкая дрожь…
Враги близко.
Еще не здесь, нет-нет, вы их не увидите на широких улицах, на площадях, на извилистых лестницах, на бульварах. Их здесь еще нет. И даже на горизонте вы не увидите темную полосу, которая неумолимо приближается, и в небе не разглядишь темные вражеские стаи.
Но враги близко.
Город замирает, затихает, прислушивается.
Вздрагивает, потревоженный далеким шорохом.
Снова ждет.
Враги близко.
– Стой!
Здание оперы уже готовится раздавить крохотную фигурку солдата – человек разворачивается, вытягивает руку:
– Стой! Не прогоняй меня.
Опера замирает, взбрыкивает колоннами. Тут же корит себя, зачем она застыла, зачем, зачем, негоже людям знать, что понимают оперы и дворцы человеческие слова. И что не может дом растоптать человека, не поднимется у дома ни колонна, ни башня, чтобы превратить живое человеческое сердце в кровавые ошметки, – про то людям тоже знать не положено.
А тут на тебе.
– Стой! Не прогоняй!
Опера не согласна, опера грозно скрежещет, надвигается, всем своим видом показывает, что она тоже не лыком шита,, что нечего живым людям в городе делать, не для людей здесь место…
– Да ты погоди! – солдат колотит себя кулаком в грудь, слышится звон металла, – слышала, да? Слышала? Чугунный я! Чугунный! Слышал, да?
Опера вздрагивает, отступает, смущенная. Солдат не унимается, солдат выговаривает опере, хоть бы посмотрела сначала, с кем дело имеешь, а то вам всем лишь бы народ разогнать. Опера окончательно смущается, втолковывает что-то – ошиблась, ошиблась, с кем не бывает, солдат меняет гнев на милость, даже идет в ближайшую стекольную мастерскую подобрать опере стекла взамен выбитых – повылетети стекла, когда возле города разорвалась бомба.
– Да где я их тебе возьму, стекла-то? У меня тут что, стекольная мастерская, что ли?
– Ну… вообще-то да…
Стекольная мастерская смущается, вспоминает, что она действительно стекольная мастерская, а значит, в ней должно быть стекло, а стекла нет, всё побилось, и ей, стекольной мастерской, стыдно, что у неё нет стекла.
А?
Нет, это не солдат пришел за стеклом, это до солдата было, где-то за год до него. И перед мастерской стоит белоснежный храм, у которого взрывом повыбило стекла – а стекол нет.
– А цемент у вас есть?
Это старенькая церквушка спрашивает.
– И цемента нет, и не было никогда.
– А…
– Тоже нет! И тоже не было никогда!
Из толпы зданий выступает нечто футуристическое, непонятное, смущенно откашливается. Все смотрят на нечто, с ненавистью смотрят, тут и на хорошие здания материала не хватает, еще и уродцев всяких архитектурных чинить будем…
– Что надо-то?
Всё-таки спрашивают – что надо-то. Куда деваться, все жить хотят, не время решать, кто красивый, кто некрасивый, кто город портит, кто украшает…
– А вот для таких материалы есть у вас?
Все смотрят на то, что показывает архитектурный уродец.
Вздрагивают.
Все.
Разом.
– Это… это не восстанавливается.
– То есть, нет материалов?
Стеклянная мастерская откашливается:
– Это… невозможно. Для них запчастей вообще не бывает.
– Не делают?
– Не делают.
Архитектурный уродец смотрит на то, что принес с собой.
– А я запчасти для них видела… там… в земле… – говорит молодая башенка, её построили совсем недавно.
– И как ты их приставишь? И как? – сердится старый музей.
– Не приставишь ты их, – поясняет кто-то.
– Вон туда и отнеси, – кивает опера, – в землю. Стой, не бросай так просто, тут надо землю рыть. И это еще… – смотрит на крест на верхушке стоящего поодаль храма, пытается сложить то же самое из досок.
– Постойте-постойте, – храм не согласен, храм волнуется, – может, там и не крест, может, там полумесяц надо…
– А как узнать?
– А на шее посмотрите…
– А вроде нельзя сразу в землю, вроде ящик надо…
– А цветы будут? Еще цветы положено…
– Исполнять.
Это ратуша говорит, она тут за главную. Ну есть еще, правда, королевский дворец, но он так, сбоку припека, а за главную – ратуша.
Вот ратуша и говорит:
– Исполнять.
Это приказ, значит, надо исполнять – королевские казармы исполнять будут.
А приказ такой:
– Вывезти из города всё, что не подлежит восстановлению.
– Так мы же вывезли.
Это казармы говорят. Вроде бы уже всё вывезли-попрятали от врага, и картины, и книги, и всё-всё…
– Я сказала – ВСЁ, что не подлежит восстановлению.
– Но…
– Всё. Вы понимаете?
Казармы думают, что ослышались.
Ну конечно, ослышались, быть такого не может.
– Госпожа… вы сказали… всё?
– Да. Всё.
Бетти, – говорит он себе.
Надо думать про Бетти.
Еще один дом срывается с места, надвигается огромной массой, угрожающе скрежещет колоннами, ощеривается башнями.
Он сворачивает в проулок, стены которого тут же приходят в движение, опрометью бежит по лестнице, которая извивается под ногами.
Бетти.
Дома обступают – величественные дворцы, исполинские замки, анфилады, колонны, бельведеры, бельэтажи; угрожающе поводит башнями горделивая ратуша, рядом извиваются причудливые ступени какого-то дворца…
(Бетти).
Он бежит в последний оставшийся проулок между домами, маленький проулок, который сужается всё больше…
(Бетти)
…он спотыкается, заставляет себя не падать…
(Бетти, Бетти, Бетти)
В изнеможении опускается на траву, только сейчас понимает, как все тело бьет мелкая дрожь…
Враги близко.
Да они уже не просто близко, они уже здесь. Небо гудит, потревоженное самолетами, дрожит земля, придавленная танками. У ратуши сбили выстрелами два главных шпиля, у главного собора повалили левую башенку…
– Цельсь… пли!
Это кто-то из солдат.
То ли чугунный, то ли мраморный, отсюда не разобрать.
Старые генералы смотрят на солдата с автоматом, с завистью смотрят: у них автоматов нет, удружил скульптор, посадил на коня, выдал саблю, и воюй, как хочешь, да кто же знал, что придется воевать…
А вот пришлось.
Пуля вонзается в солдата – это еще что, ух ты, батюшки, какие мы нежные, в него попали, он дыру от пули зажимает. Других вон изрешетили сплошь, и ничего…
Солдат падает, чугунные изваяния бегут к нему, – понимают, что случилось. Откуда он здесь, как пробрался, надо бы в землю его, да некогда в землю, небо гудит, потревоженное самолетами, дрожит земля, раздавленная танками…
– А ты в каком году родился?
– В восемьдесят восьмом.
– А умер когда?
– Пош-шел ты.
– Нет, правда, когда?
– В двадцать седьмом.
Хочу спросить – как.
Не спрашиваю.
Оглядываю идущих. Думаю, кто из них кто. Кто из них такой, а кто другой. Смотрю на идущего рядом со мной, крепко сжимаю его ладонь. Рука холоднее самого льда. Он пожимает мне руку в ответ, хлопает по плечу – мол, всё хорошо.
Мы все хотим знать, кто есть кто.
И все боимся знать.
Потерянное измерение
Потеряно измерение.
Особых примет – нет.
Просьба вернуть за вознаграждение.
Видели объявления такие?
Ну, признайтесь, видели, не обращали внимания, да кто там вообще смотреть будет, что там по столбам по всяким развешано.
А вот. Теряют измерения. Теряют. Еще как теряют.
Кто?
Да много кто.
Вот, кочевники, например. Вы их видели? И не увидите. Только если очень-очень присмотритесь, заметите, промелькнет что-нибудь плоское по тротуару и скроется. Ну, может, замрет на секунду-другую объявление тиснуть – пропало измерение, и всё такое.
Почему плоское?
Потому. Вы посмотрите, как кочевники испокон веков жили? Скачут в чистом поле на юг, на восток, на север, на запад – куда глаза глядят. Туда, где сама бесконечность, выдыхаясь, падает без сил. А кочевники скачут. Разбивают шатры, жгут костры, поют песни о дальних странствиях. Ну, нет-нет да посмотрят в небо, где парит высоко-высоко степной орел.
А видели вы когда-нибудь, чтобы какой-нибудь кочевник в небо полетел? Вот так – крыльями замахал и полетел? Нет? То-то же, мы тоже нет. Кочевники, они всё по земле, по земле, а вверх? А? Видели вы, чтобы у степного всадника крылья выросли? Нет? Вот то-то же.
А природа, она умная. Она поумнее нас с вами будет. Природа, она что? Она как увидит, что кому-то что-то не нужно, она тут же скажет: ах, не пользуетесь? А тогда я это у вас заберу. Вон киви-киви, птица такая, где у неё крылья? А нету. А вон черви под землей слепые живут, где у них глаза? А нет у них глаз.
А вон кочевники живут, которые на север, на юг, на запад, на восток… а вверх не летят. Вот природа их в два измерения и засунула.
Потеряны измерения…
А?
Нет, не измерение.
Измерения.
Это уже не кочевники объявления вешают, это другие. Кто другие? Да вон…
…нет, они с вами разговаривать не будут, они люди занятые, им некогда. Они в горах жили. Или на островах. Где-то, где земля дорогая очень. Вот так придете вы на такой остров, скажете – я землю купить хочу. А вам такую цену за землю за эту заломят, вы про эту землю думать забудете. Вот как.
А жить-то на острове всем хочется, а куда деваться? А что им делать? А вот. Придумали. Стали дома вверх тянуть. Выше, выше, выше. А в сторону? А влево? А вправо? А на север? А на запад? А на юг? А на восток? А не-ет. А дорого потому что. Вот так и живут люди. Вверх, вверх, вверх. Миллион сто тысяч двести какой-то этаж. Смотровая площадка. Ресторан. Дорого, дорого всё, а вы как хотели…
А природа что? А природа, она умная. Она, природа, видит, что людям север-юг-запад-восток не нужен, тогда она что?
То-то же.
Уж кто и когда хватился, что влево-вправо свернуть не получается – теперь не узнать, только хватились – а где измерения? А нету. Вот то-то же.
Ну мы-то ничего, мы-то свои измерения держим, мы…
– Ложь.
– А?
– Ложь. Что врете-то?
Смотрю на него, не понимаю. Откуда он взялся вообще. И кто он. И почему ложь.
– Сколько измерений вы потеряли? Сколько? Сколько?
Наскакивает, наседает на меня, срывается на крик.
– Но…
Он не дослушивает. Уходит. Исчезает. Остаюсь наедине с тремя измерениями, спрашиваю себя, сколько мы потеряли.
Маленький город
Мьяу-У.
Нет, это не кошка кричит.
Мьяу-У.
Да говорю вам, не кошка.
А что?
А это город.
Нет, не кричит город, а просто – город такой:
Мьяу-У.
Маленький город.
Ну, вот так посмотрите на карту, вон крохотный городок – Мьяу-У, а вон вокруг него чужое царство.
Карты нет?
Ну, крылья расправьте, поглядите.
Крыльев нет?
Ну, вон, воздушный шар изобрели, попробуйте на шаре.
Вот и посмотрите.
А?
А на самолете не получится, не-ет… Самолет еще не изобрели. Ну, если вы изобретете, так мы вам только спасибо скажем. Не изобретете? Не знаете, как? Ну, ладно.
Бенгальская кошка выгибает спину, точит когти о толстую ветку, смотрит на город, говорит, как он называется:
Мьяу-У.
Умные здесь кошки.
Бенгальские.
А город в осаде.
На город напали.
Кто напал?
Царство.
Какое царство?
Чужое. Вражеское. Все-то неймется ему, царству, все-то хочет под себя подмять, чтобы весь мир был его.
Большое царство.
Тянется и тянется на весь белый свет, последняя препона осталась, последний клочок земли, город —
– а как называется город, вам бенгальская кошка скажет:
Мьяу-У.
Правильно.
Город. Маленький город. А вот спросите у жителей города, что больше – их город или вражеская страна?
Вот спросите.
Ничего, что языка не знаете.
Они поймут.
Посмотрят на вас, рассмеются, скажут:
Конечно, наш город.
И атлас вам покажут.
И карту.
Там, где нарисовано вражье царство – всего-ничего – а вокруг город Мьяу-У в бесконечность расстилается.
Скажете, так не бывает?
Вот так прямо горожанам и скажете?
Ну-ну.
Вы волнуетесь, ходите по городу, втолковываете людям, что городок их крохотный-крохотный, и что не выстоять им против многомиллионной армии…
Люди слушают.
Смеются.
Поговаривают – смотришь, да не видишь.
Бенгальская кошка выгибает спину, говорит про город:
Мьяу-У.
Город в осаде.
Город штурмуют.
А вы волнуетесь, вы идете в королевский дворец, вы хотите предупредить военачальника…
Военачальник сидит в зале дворца.
Не торопится отдавать приказы.
У начальника круглый стол из мрамора, а на круглом столе у него земля.
Тоже из мрамора.
Вон все материки, моря-океаны, да вы не бойтесь, посмотрите, военачальник вас не прогонит, вон он уже слугам кивает, чтобы вино вам налили и персиков принесли. Так что и на глобус посмотрите, да, тут и Австралия нарисована, и Антарктида, ну и что, что люди про то еще не знают, а глобус знает.
А враги атакуют город.
Это они могут.
Ломают стены.
Это они тоже могут.
А вот посмотрите, круглый стол.
А на нем круглый мир лежит.
А на верхушке круглого мира маленький городок.
А как зовут городок, вам бенгальская кошка скажет, вон она, лежит на мраморном полу, подставила солнцу пятнистое брюшко.
А вот что будет, если круглый мир на плоский стол развернуть?
А?
А вот посмотрите.
Вот расстилается круглый мир, разворачивается из шара на плоский стол.
Какие города поближе, те на плоский стол ложатся такими же, какими были. А какие города подальше, там город был маленький, а на плоском столе развернулся вширь, вширь, вширь. А какой город совсем далеко от стола на шарике земли – тот и совсем вширь развернется…
А вот городок маленький…
(а как его зовут, вам кошка скажет)
Вот он на плоскость разворачивается, развора…
…а где город кончается?
А нигде.
В бесконечность разворачивается.
Идут вражеские войска вражеской страны, идут, идут – а что они сделают против города, имя которому – бесконечность…
И кошка бенгальская поправляет:
Мьяу-У.
Вот и скажите теперь, что больше – маленький городок или большая земля?
То-то же.
А люди не верят.
На карту смотрят, руками разводят.
Где страна большая, а где городок маленький.
Городок.
Маленький.
Мьяу-У.
Мясо на рождество
Алан ведерко малины собрал.
Домой принес.
Алан мальчик послушный.
Не то, что Ив.
Ив вообще сегодня играл, окно раскокал.
Папа с мамой ругались.
Ну, еще бы не ругаться, осень скоро, в школу скоро, дети взрослые уже, а ведут себя как маленькие…
Мама недовольна.
Мама вспоминает Берти, вот Берти такой не был…
Берти…
Когда он родился…
В прошлом году…
Нет, десять лет назад…
Или…
Мама окликает папу:
– Миленький, а когда у нас Берти родился?
Папа задумывается:
– Это который Берти?
Мама показывает на картину на стене:
– Ну, вот же, он меня рисовал. Десять лет назад же было?
Папа фыркает:
– Окстись, этой картине двести лет исполняется.
Мама вздрагивает.
– Как время-то летит…
Папа кивает:
– Да не говори.
Папа заваривает маме кофе.
А мама пирог испечет.
Лето в этих краях долгое, теплое, по полгода лето.
А скоро осень.
А осенью в школу.
Мама Алана к школе готовит.
И Даниэллу.
И Ива.
И Зои.
Спрашивает:
– На мельнице кто работает?
– Мельник!
– Правильно, мельник. А в булочной кто?
– Булочник!
– Правильно! А в кузнице кто?
– Кузнец!
– Верно, верно! А в школе кто?
И все молчат.
И Алан кричит:
– Мясник!
Мама в ладоши хлопает.
– Правильно, мясник!
Скоро осень.
А пока лето.
Хорошее лето выдалось, благодатное, урожайное.
Вон сколько малины.
И черники.
И тыквы вон какущие.
И пшеница.
И репа.
И детей народилась куча, в каждом доме штук пять да есть, не детишки – загляденье.
В церкви хвалу небесам поют за благодатный год.
Много еды зимой будет.
Зимой еще мясо будет, совсем станет хорошо.
– А мясо, это как?
Это Зои спрашивает. Смотрит на картину в кафе, там окорок на картине, и елка праздничная, и много чего.
Папа кивает:
– А вот увидишь.
– А когда?
– А на Новый Год. Окорок, знаешь, его коптят, дух такой идет… а пироги с фаршем твоя мама какие делает, пища богов…
Зои ждет Новый Год.
Придет осень – осень в наших краях коротенькая – а там и зима, долгая-долгая, там и новый год.
Мама открывает книгу.
Выпадает зажатый между страницами белый цветок.
Вспоминает.
Это было весной.
Весна в этих краях коротенькая, быстро сойдет редкий снег да проклюнутся молодые подснежники – а там через неделю и лето, буйное, жаркое, красочное.
А подснежник весной был.
Тогда как раз Алан вылупился…
…то есть, нет, не вылупился, еще никто не вылупился, еще лежали в детской в кроватках пять яиц, одно белое, четыре в крапинку.
Вот тогда папа маме подснежник подарил, благодарил за детей.
Еще кулончик серебряный подарил, только мама уже не помнит, куда его спрятала.
…или нет, это позапрошлым летом было, а может, три года назад, или еще когда, мама уже и не помнит, года сливаются в единую серую массу…
Скоро осень.
Папа заваривает маме кофе.
Мама режет тыкву, будет делать консервы.
Надо будет папе напомнить, чтобы крышу подлатал.
И еще что-то…
А.
Да.
– Миленький, а может, это…
– Что?
– Алан…
– Что натворил?
– Да не натворил… может… его наследником сделать?
Папа думает.
Хмурится.
– Ты подумай, зима-то холодная будет, лютая…
Мама кивает.
– Холодная.
– Ну вот, а ты…
Осень пришла.
Постучалась в дверь, звякнула в колокольчик.
Дети по дорожке бегут.
Радуются.
– О-о-о-сень!
Осень.
Алан букет берет.
И Зои берет букет.
И Ив.
И Даниэлла.
И Перри.
И в школу бегут, со всех домов бегут, со всех ног:
– Шкоо-о-о-ла-а-а-а-а!
Бегут.
Радуются.
Папа с мамой пьют вино.
Вечером приходит мясник, приносит мясо, много мяса.
Маме с папой хлопот привалило, мясо коптить.
Мама закрывает дверь детской.
До следующей весны.
Новый год.
Елка.
Мама разливает по бокалам вино.
Папа режет окорок.
Ужинают.
– А ведь здорово получилось…
Это мама про окорок.
– Ну вот, а ты – наследник, наследник…
Мама кивает.
– Ты смотри, сейчас-то годы так себе, середка на половинку… а дальше, говорят, неурожайные годы обещали… ты погоди, лет через десять изобилие будет, там и наследника выберем толкового…
Мама кивает. Толкового. Думает. Правда что, что за Алан, подумаешь, Алан, то ли дело Берти был, вот Берти, это да… когда это было… мама не помнит, может, десять лет назад, может, еще когда…
За окнами летит снег, зима в наших краях долгая, морозная…
Ледник
Он придет сегодня.
Октахор Симплекс смотрит на заснеженные холмы на севере, думает:
Он придет сегодня.
Ну, может, завтра.
Но скоро.
Октахор Симплекс подметает крыльцо музея, смахивает с картин невидимую пыль.
Входит в гостиницу, проверяет белоснежные простыни в номере.
Все готово.
– А когда ледник вернется?
Туристы оборачиваются, оторопело смотрят на тощего человека, откуда он здесь вообще…
– А когда ледник вернется?
Люди смотрят с ненавистью, тебе это как вообще в голову пришло…
А вот пришло.
А только что:
– Миллионы лет назад на месте нашего славного Таймбурга был ледник, но позже ледник ушел на север, за полярный круг…
Октахор Симплекс думает, почему ушел ледник, что ему не понравилось.
А потом спрашивает:
– А когда ледник вернется?
И люди оборачиваются, смотрят, тебе это как в голову пришло вообще…
А вернется.
А вы историю посмотрите.
Ледниковый период.
Оледенение.
И потепление – на какие-то короткие десять тысяч лет, которые вместили в себя всё – первые костры, рисунки на скалах, колесо года – Самхейн, Йоль, Имболк – амфитеатры Рима, крестовые походы, поиски философского камня, первые крылатые машины, белые паруса, пирамиды из черепов, взломанные аккаунты…
А потом вернется ледник.
– Наш славный Таймбург славится своими музеями и театрами, дворцами и замками, многие из которых вошли в мировой фонд архитектуры…
– А что будет с Таймбургом, когда придет ледник?
Это Октахор Симплекс спрашивает.
И другие косятся, смотрят – тебе это как в голову вообще пришло…
Ледник.
Не было, не ждали, а вот – ледник.
Люди уходят.
Уходят из города.
И кто-то спрашивает:
– А… а Таймбург?
И люди фыркают, какой Таймбург, ишь, чего выдумал, до Таймбурга ли сейчас…
Люди уходят.
Последний автобус, груженный непонятно чем, катится в туман.
Октахор Симплекс остается один на ступенях большого музея.
– …а у нас в эфире снова «Жизнь удивительных людей» и сегодня мы гостим у необычайного человека – Октахора Симплекса. Господин Симплекс, как мы понимаем, вы решили остаться в покинутом всеми Таймбурге?
– Да, это так.
– И что же вас заставило остаться в обреченном городе?
(сглатывает)
– Я подготовлю город… к приходу ледника.
Октахор Симплекс готовится.
Знать бы еще, как это – готовиться к леднику.
Он заказал в гостинице номер для ледника и заказал в кафе ужин. Потом Октахор подобрал для ледника экскурсии в музей, хотел было заказать представление в опере, но вспомнил, что людей в городе нет.
А потом пришел ледник.
В половине третьего ночи.
Ледник очень волновался, он так боялся опоздать, ведь у него не было часов. Ледник не знал, что ему надеть, галстук или бабочку, тем более, у него не было ни того, ни другого. Наконец, ледник нашел галстук-бабочку и подхватил её на себя.
Ледник осторожно прошел по улицам, заглянул в музей – и замер, пораженный красотой. Он подолгу останавливался перед каждой картиной, и даже оставил запись в гостевой книге.
Потом ледник вошел в маленькое кафе и заказал себе кофе. В этот вечер он вошел в концертный зал, а на следующее утро отправился в королевский дворец.
– Вам нравится? – спросил Октахор Симплекс.
– Да, – сказал ледник, – какой красивый город… а вы кто?
– А я… слежу за городом, – сказал Октахор Симплекс.
Ледник очень беспокоился, что с таким красивым городом что-то случится – ведь он читал умные книги и знал, что все города рано или поздно разрушатся.
– Не волнуйтесь, дорогой ледник, я слежу за городом, – сказал Октахор Симплекс…
– Господин Симплекс!
– А?
– Господин Симплекс! Время подточило часы на Старой Ратуше… они могут обрушиться…
Октахор Симплекс с трудом разлепляет веки, пытается поднять голову, не может.
– Я… я не могу это… исправить.
– Что вы такое говорите, у вас это всегда прекрасно получалось…
– Всегда… – Октахор говорит с трудом, голос его не слушается, – но не теперь…
Ледник выслушивает. Думает.
– А что… люди тоже ветшают?
– Тоже…
– А я думал, только города ветшают…
– Нет… и люди тоже…
– А кто вас реставрировать будет?
Симплекс сглатывает:
– Ни… никто.
Октахор пытается поправить стрелку в треснувших часах – понимает, что никакую стрелку он уже не поправит.
– Не беспокойтесь.
– А?
– Не беспокойтесь, пожалуйста… я буду следить за городом…
– Вы…?
Это Октахор Симплекс.
– Я буду следить за городом.
Это ледник.
– Вы будете…
– …следить за городом. Не беспокойтесь, я всё сделаю… как надо…
Ледник бережно окутал городскую ратушу, и башню с часами, и музеи, и театры, и дворцы, и замки, и всё-всё…
А под конец ледник поймал время – время долго не ловилось, пыталось убежать, но наконец, ледник схватил время и спрятал в треснувших часах – чтобы время остановилось.
И только тогда ледник успокоился и замер, бережно храня драгоценный город.
