Мария Фомальгаут
Филиант
Картина?
– …она ваша дочь? – спрашивает незваный гость.
Усмехаюсь:
– А вы сами как думаете?
Смущается, старается держать лицо, у него это получается плоховато, лицо выскальзывает из рук, падает, катится по полу – мой гость торопливо подбирает его, ставит на место.
– Право же… теряюсь в догадках и не могу ничего предположить… мне кажется, она могла быть вашей дочерью…
Снова смеюсь:
– А если девушка в окне моя молодая супруга?
– В таком случае мне не останется ничего кроме как откланяться и извиниться за причиненное беспокойство.
– Что же… спешу вас порадовать, она мне не жена, и сердце её свободно.
– Вы даже не представляете, как окрыляете мое собственное сердце.
– И вы уверены, что это единственное препятствие?
Старается держать лицо, снова чуть не теряет.
– Думаю, да… больше не вижу причин, которые мешали бы мне просить у вас разрешения повидаться с ней.
– Повидаться с ней… а мне нравится ваша самоуверенность… увидели мельком силуэт в окне, и уже намечтали счастливую жизнь и смерть в один день… Вы даже не знаете, какого она роду-племени, из каких краев, куда её завтра унесет судьба, не отвергнет ли она вас, не разобьет ли ваше сердце?
– По крайней мере… я попытаюсь…
Хитро прищуриваюсь:
– А скажите-ка… в каком окне вы её видели?
– В левом окне над кухней.
– И смотрели на неё довольно долго… скажите… она хоть раз шевельнулась?
– Нет, но… неужели вы хотите сказать…
– Знаете, современные живописцы умеют создавать настолько правдоподобные полотна, что вы ни за что не отличите такое полотно от живого, настоящего образа…
Делаю многозначительную паузу.
– И все-таки я хочу попытаться…
– Не боитесь ошибиться? Уверены в своих способностях отличать произведение искусства от живого человека?
– Думаю, что справлюсь.
– Право же, первый раз вижу настолько храброго молодого человека… слушайте, вы мне все больше нравитесь… если у вас ничего не получится с Бертой, имейте в виду, мне нужен толковый секретарь.
– Не хочу вас разочаровывать, но я уже посвятил себя медицине, и не вижу себя в другой роли.
– О, так это вообще великолепно, Берту ждет неплохое будущее… если, конечно, она окажется достаточно благоразумна, чтобы принять ваши ухаживания… что же… пойдемте, представлю вас моей… впрочем, не будем забегать вперед, вы сами догадаетесь, кто она…
– Добрый… добрый день, – мой гость замирает на пороге, смотрит на неподвижный силуэт в раме, хмурится, не понимает…
Пауза.
Ничего не происходит.
Берта не шелохнется, не дрогнет, будто бы не существует вовсе…
– Простите… я побеспокоил вас…
Берта, наконец, поворачивается к гостю:
– Да какой же день, вечер уже! – смеется чему-то, она всегда чему-то смеется, и трудно не засмеяться вместе с ней.
– Позвольте спросить… вы… вы не картина?
Вздрагиваю, чувствую, что никому не позволю оскорблять Берту, что он себе позволяет вообще, этот хлыщ…
Берта снова смеется:
– А вы-то сами как думаете?
– Я думаю… вы живая.
– Ну, пусть будет так, раз вы так хотите!
Слышу смех Берты на садовой дорожке, скрип повозки.
Сегодня Берта едет выбирать свадебное платье.
Мне не по себе, как-то быстро все получилось, а может, это я старомодный, мы-то годами ухаживали, не то, что молодежь сейчас, через пару месяцев решили обвенчаться. Ну да ничего, поживем-увидим, все будет хорошо…
– …нет ли препятствий для свадьбы?
Мертвая тишина в зале, все почему-то смотрят на меня, ждут от меня чего-то…
Откашливаюсь:
– Позвольте напомнить, что свадьба невозможна, если один из вступающих в брак является не живым человеком, а картиной.
Лекарь недоуменно смотрит на меня:
– Вы хотите сказать… что Берта…
– …ни в коей мере.
– Но тогда… в чем же дело…
– Взгляните на себя, друг мой, вас сделали настолько убедительно, что вас почти невозможно отличить от живого человека! И все-таки я это вижу… я вижу тончайшую рамку картины…
Вздох ужаса в толпе.
Ободряюще киваю Бетти, спасибо, милая, отлично сработано. Оглядываю сидящих в зале, ударяю молоточком:
– Итак, дамы и господа, сегодня на торги выставляется полотно «Сельский лекарь»! Стартовая цена – тысяча таймбургеров! Кто больше?
Ветер из настоящего
Сегодня на городок обрушился ветер прошлого – пригнал пески времени, устроил настоящую песчаную бурю, так что на улицу страшно было не только выйти, но и выглянуть в окно. Сидели по домам, пили чай, прислушивались к завыванию ветра. Наутро осторожно выбирались на крыльцо, расчищали ступени от обломков прошлого, которые принес ветер – осколки амфор, старинные монеты, кости древних животных, легенды о богах и героях. Ближе к вечеру нашли человека, изможденного долгой дорогой: когда-то белые, а теперь потускневшие одежды укрывали его тело, обожженное солнцем. Человек на ломаном, всеми забытом языке сказал, что странствует из прошлого в будущее уже давно, и стремится в дальние века, где все так хорошо и безоблачно. Мы пытались разуверить его, объяснить, что в будущем все может оказаться вовсе не так и хорошо, как ему хочется, а может, там одни руины и время, глодающее истлевшие кости – но он и слушать нас не хотел.
В понедельник ветер переменился, – теперь он дул со стороны будущего, принося с собой туман и холод. Мы не хотели верить, что будущее будет туманным и холодным, искали туману и холоду какие-то другие причины. Ветер из будущего набросал на город что-то легкое, невесомое, призрачное, тающее. Принес ветер и обрывки наших судеб – они цеплялись за ветви деревьев, повисали на фонарных столбах, трепыхались на крышах, вертелись на тротуарах, как осенние листья. Люди бросались подбирать их – скорее, скорее, – и кто-то наступил на обрывок моей судьбы за секунду до того, как к нему протянулась моя рука – и когда судьба оказалась в моей руке, там уже было ничего не прочитать, только чей-то жирный отпечаток ботинка.
Долгие дни стояло полное безветрие, и гость из прошлого нервно расхаживал взад-вперед по холлу, смотрел в окно, не заколышутся ли верхушки деревьев, предвещая новые ветра. Деревья и правда согнулись под ветром, но то оказался ветер из какой-то другой реальности – он принес нам узорчатые листья, обрывки газет на непонятных языках, рисунки причудливых зверей и птиц. Кто-то нашел газету, где на первой полосе было его фото, и очень этим гордился, всем и каждому показывал газету. Мы мягко намекали ему, что радоваться нечему, это может быть статья о его казни, или о том, как он совершил страшное преступление. Он и слушать нас не хотел, кажется, обиделся не на шутку.
Через неделю снова подул ветер из прошлого – на этот раз намного сильнее, яростнее, он налетал на наши тополя и клены, превращал их в причудливые араукарии, куксонии, сильфии. Мы попрятались по домам, боялись высунуться, чтобы не столкнуться с прошлым, настолько далеким, что про него толком никто и не знал.
А вот наш гость, напротив, обрадовался, так заторопился, что даже не попрощался с нами – просто расправил свои одежды, как паруса, и полетел по воздуху, только мы его и видели. Долго потом гадали, жив он или нет, и что ждало его там, в завтра, и какое оно вообще, это завтра.
Ждали пасмурных вечеров, когда уже не осень, но еще не весна (а зим у нас не было), и дует ветер из тех краев, где крылатые звери, говорящие птицы и деревья, которые видят сны. Мы все выходили на улицы, собирали молодильные яблоки, фляги с эликсирами бессмертия, страницы книг с заклинаниями, – на улицах стояла полиция, ловила листки, чтобы никто не прочитал заклятие смерти или неурожая, и какая-то ветхая старушка тянулась через ряды бравых солдат, дайте, дайте, сын умирает, сын умирает… мы вместе вступились за женщину, в кои-то веки делали что-то все вместе, да совесть имейте, в конце-то концов, сын же у неё… Старушке отдали листок, наутро сгорело полгорода, заклинание оказалось, чтобы вызвать пожар, старушка мстила городу, что тот когда-то казнил её сына, убийцу молодых девушек…
…мы ждали.
Ждали, когда во всю мочь подует ветер с другой стороны, принесет серые будни и тусклый реальный мир. Мы ждали этого ветра – чтобы, наконец-то поднять паруса и отправиться на нашем кораблете по ветру из реального мира дальше, туда, в ту сторону, где все больше и больше чудес…
На главную роль
– …я еще Гамлета могу… – говорю, сам не знаю, зачем, они меня уже не слушают, я это понимаю, – быть или не быть… вот в чем вопрос…
Они молчат – там, по ту сторону экрана. Я даже не знаю, есть ли там кто-то по ту сторону экрана, мне все больше кажется, что нет, что это насмешка какая-то, розыгрыш, или что похуже, и сейчас начнется – переведите на такой-то счет все свои сбережения… нет у меня никаких сбережений, да мало ли…
Мы с вами свяжемся, – пишут оттуда, пишут таким тоном, что непонятно, свяжутся или нет, да что непонятно, у них таких, как я, вагон и маленькая тележка…
У нас таких, как вы, вагон и маленькая тележка… мы не знаем, кого выбрать…
Вздрагиваю. Меня пугает их непосредственность, они говорят, что думают, вот так, откровенно, у них так принято, у кого, у них, когда, у них, через три тысячи лет, когда-то там никогда…
У вас новое сообщение.
Добрый день.
Высылаем вам сценарий.
Хорошего дня.
Холодеет спина, руки становятся раскаленными, я не верю себе, этого просто не может быть, чтобы мне сценарий, чтобы выбрали меня, из миллионов, из миллиардов – меня…
…тут же одергиваю себя, это ничего не значит, ничегошеньки-ничего, потому что… что-то подсказывает мне, что сценарий отправляют всем, всем, всем, и это еще не значит, что выбрали меня, это еще ничего не значит.
Что такое полиполис, спрашиваю я себя.
Что такое акциация, спрашиваю я себя.
Что такое кумолактика, спрашиваю я себя.
Не понимаю.
Продираюсь сквозь малопонятные слова, сквозь перевод с какого-то там на наш, современный, – кто-то пытался перевести мне сценарий, кто-то вспоминал слова, которых никогда не знал, кто-то писал – комната, чтобы отключиться, я понимал – спальня, и тут же через пару страниц хлопал себя по лбу, нет, никакая не спальня, они там правда что-то выключают, не пойми что. А надо понять, потому что я буду играть все это, я буду заходить в комнату и что-то выключать. И почему надо выбирать между акциацией и кумолактикой, тоже надо понять, и почему нельзя выбрать ни то, ни другое, просто невозможно выбрать, и все-таки надо выбирать – я тоже должен понять. Потому что это я буду выбирать, и не смогу отказаться от выбора.
Они обещали связаться.
Они не связываются.
Не связываются уже который месяц, и эти месяцы плавно перейдут в годы, в десятилетия, а я буду ждать неведомо чего до самой смерти, а они спохватятся через какие-нибудь двести лет, а это был, а как его, а не знаем, а где он, а как нет, а был же, а как это люди столько не живут, а сколько, а почему, а как…
Стоп, снято.
Опубликовать.
Почему вообще связались со мной, почему не с какими-нибудь бредопитами и томакрузами, почему меня, чей потолок – ютубовские видосики, полтора подписчика, три лайка…
Я представляю себе комнату для выключения, – не могу представить, я изображаю, как захожу туда и выключаю что-то… что-то… что, черт побери, я должен выключить. Я читаю сценарий дальше, герой убивает своих соперников, убивает какими-то древними, давно забытыми методами – долго думаю, что за методы, наконец, спохватываюсь, что прекрасно их знаю, – показываю на камеру, как закалываю кого-то ножом, раз, два, три, больше, больше, больше…
Вам сообщение.
Спина холодеет до абсолютного нуля, руки раскаляются до температуры поверхности солнца.
Покажите, как вы выключаете в комнате выключения.
Чувствую, что должен признаться, что никак, что я вообще не понимаю, что показывать. Мне пишут, что комната для выключения должна быть наверху, совсем-совсем высоко. Пишут так, что я снова не понимаю, взяли меня или нет, или можно не рассчитывать…
Начинаю понимать, что единственное, что я нормально могу сыграть в фильме – это финальную сцену, когда герой сидит на каменистом острове, на берегу ледяного моря перед остовом какого-то древнего вымершего животного, сидит, не то победивший, не то побежденный, и то ли это финал, то ли только начало настоящих приключений героя, то ли он не знает, что делать дальше – я так и не понял. А придется понять, придется играть все это…
Оно того стоит, говорю я себе.
Черт возьми, оно того стоит.
Чтобы увидеть мир через три тысячи лет, чтобы жить в пять тысяч каком-то там году, где-то там, впереди всех, вперед по стреле времени…
Интересно, как они это сделают, говорю я себе.
Хочу спросить у них.
Не спрашиваю.
Вместо этого спрашиваю другое, а когда вы, наконец, поймете, что вам нужен именно я, не какие-то там остальные восемь миллиардов, а я, единственный, неповторимый, полтора ролика на Ютубе, полтора подписчика, полтора лайка…
Они снова пропадают – на месяц, на два, на три, я живо представляю себе, как чего-то не хватает для фильма, денег там или ночлег каких-нибудь, и сценарий задвигают на дальнюю полку, в список Топ гениальных фильмов, которые никогда не были сняты.
А работу когда найдешь, а никогда, а жизнь когда нормально обустроишь, а никогда, и вообще, моя жизнь, а не ваша, и вообще, не скажу же я, что на хрена мне вообще все это, квартиры-работы-машины, я же жду, они же не сегодня-завтра постучатся в дверь, или что я говорю, ни в какую дверь они не постучатся, снова будет – вам сообщение, вы приняты, собирайтесь, интересно, как собираться… и буду ждать еще сколько-то-дцать лет, и смотреть в пустоту уходящей жизни тускнеющими глазами, не мелькнет ли сообщение, вы приняты…
А сколько еще таких, думаю я, скольких еще они подбирают для роли, – я все больше боюсь, что восемь миллиардов, не меньше, а то и больше, кто сказал, что им интересны только мои современники, они, может, перебирают актеров в театре Глобус, нет, мистер Шекспир, вы нам не подходите, или проводят кастинги в следующем столетии через какие-нибудь навороченные приложения, которые вставляются прямо в голову…
– …а я это… жду… на роль… ну, что мне роль дадут…
Мысленно хлопаю себя по лбу, на кой черт я это ляпнул, на кой…
Ника (если она правда Ника, не только по Инстаграму, а по паспорту какая-нибудь Дуся-Фрося окажется), так вот, Ника брезгливо морщится:
– Ой, да ну их, то да, то нет, ни му, ни хрю, то мы с вами свяжемся, то сценарий читайте, то не читайте, то так, то эдак, то вообще не пойми что… я вот и не жду уже… ну как… ну так, ну если позовут, ну я пойду, ну а так, чтобы ждать…
Руки нагреваются до температуры большого взрыва.
Абсолютный нуль в груди.
– Ты… ты тоже… тоже?
– Так все тоже, Ритка вон, Юлька… Ритка такая их все видосами забрасывает, как она эту кумолактику ищет, а сама не понимает ни черта, думает, её возьмут…
– А ты… – мой голос меня не слушается, – кумолактику понимаешь?
– Ну-у, так… понимаю, объяснить не могу…
Смотрю на Нику, или как её там, нутром чую, шансов у неё больше, просто… потому что больше, и мы здесь одни, здесь, в парке, и никто не видит, никто-никто, и сколько раз я это делал на камеру, колол воображаемого соперника, раз, два, три, больше, больше, больше…
…получилось, говорю я себе, – это уже потом, когда читаю – убийца до сих пор не найден…
Получилось.
Перебираю ролики на Ютубе, ищу, как кто-нибудь колет невидимого противника, или выбирает между неведомо чем и чем… потом догадываюсь искать по тэгам, кумолактика, полиполис, акциация… у них сотни просмотров, сотни лайков, обскакали меня, черт бы их драл…
Вам сообщение…
Мне сбрасывают какие-то штрихи, какие-то наброски, финальная сцена, каменистый остров, герой, не то победивший всех и вся, не то проигравший, не то завершивший свою историю, не то только начинающий – он и сам не знает, сидит возле остова давно вымершего существа… мне пишут – обратите внимание на эту сцену, порепетируйте как следует, это важно, очень-очень важно.
Я знаю, что они шлют такое же сообщение миллионам.
Миллиардам.
Я уже знаю, что делать.
Перечитываю страницы сценария, где герой истребляет конкурентов – беспощадно, безжалостно.
Раз.
Два.
Три.
Удар.
Удар.
Удар.
Перелеты куда-то никуда, Москва, Рим, Токио, Катманду, Канберра… нет, в Канберру визу не дали, черт, черт, черт, а ведь там эти двое, так и кажется, первые претенденты на роль…
…по подозрению в убийстве арестован…
…не я.
…ваша задолженность по кредиту составляет…
…не хочу слышать, не хочу знать. Выискиваю в сети еще какую-то фифу, у которой больше шансов, фифа в Финляндии, меня с моими долгами даже туда не пустят, фифа живет и здравствует…
Вам сообщение…
Они пишут, они зовут меня здесь, сейчас, куда-то в никуда на каменистый остров, где герой сидит на берегу в финале. Какого черта я срываюсь с места, вот так, с собеседования, не видать мне нормальной работы, как своих ушей, какого черта бегу куда-то в никуда, на автобус, межгород, билетов нет, такси, такси, да что вы цены такие заламываете, вы люди или где… уже заснеженные поля на севере, черт, ну и холодина, маленькие городки, продуваемые насквозь ветрами, а где у вас тут куртешку купить можно, что значит, нигде, какие-то дороги, ведущие в никуда, на самый край земли…
Не выдерживаю, пропади оно все, пропади, пропади, пропади пропадом, хороши издеваться уже, ищите кого хотите, только не меня, хороши издеваться уже со своими кумолактиками, пусть кто угодно под вашу дудочку пляшет, только не я…
Вам сообщение.
Читаю, не понимаю, что значит, вы приняты, что значит, согласны ли вы, это ошибка, это не может быть мне, а даже если мне, еще передумают сто миллионов раз…
…нет.
Не передумают.
Удобно ли вам на съемки, и все такое.
Очень удобно, думаю про себя, на ледяном ветру на краю земли. Это я только думаю, а отвечаю – Да.
Да.
Люди в маленьком автобусе косятся на меня, – я понимаю, что ехали сюда за тем же, зачем и я, и еще понимаю, что они каким-то образом узнали, что выбрали меня, меня, не их, и я уже догадываюсь, что будет дальше…
…я не зря репетировал так долго, я блестяще играю свою роль, раз-два-три-еще-еще-еще, вонзаю заточку в бесконечные тела, тела, тела…
…только потом понимаю, что лодкой управлять не умею, и черта с два доберусь до островка, чертов ветер, чертовы волны, чертова лодка, чертово все…
Лодка беспомощно врезается в скалы, оглушительно трещит – успеваю выскочить на камни, скольжу, падаю куда-то в никуда, держусь-держусь-держусь…
…смотрю на обломки лодки, пишу им, а как я буду домой добираться – мне отвечают, никак, ведь мы берем вас в фильм.
Я все еще не понимаю, как они собираются взять меня в фильм, я все еще жду чего-то, сам не знаю, чего, – ничего не происходит, день сменяется ночью, ну и холодина, ночь сменяется днем, и все равно холодина, смартфон жалобно пищит, я пишу на остатках заряда – так меня берут, или нет, или что – оттуда отвечают, да успокойтесь, да уже взяли, да вы уже в фильме, да все прекрасно получилось.
В остатки заряда мне сбрасывают фото, не фото, не пойми, что, смотрю, – только сейчас до меня доходит вся правда, жуткая, обжигающая…
…три тысячи лет спустя…
…не то растерянный, не то нашедший себя герой на каменистом острове возле остова вымершего существа…
…три тысячи лет спустя…
Белые книги
– Понимаете… я сегодня не получил книгу… – говорит он вам.
Вы примирительно отвечаете:
– Ну что же, почта иногда запаздывает… и если бы только иногда…
– Да нет, вы не поняли… да вы и не поймете…
– …постараюсь понять, – говорите вы.
– Понимаете… – ваш гость хрустит пальцами, вы ненавидите этот хруст, да прекрати же ты, прекрати, – каждый год я получал от неизвестного адресата белую книгу…
– Книгу в белом переплете?
– Не только в переплете… она вся белая.
Вы смеетесь:
– Уж не хотите ли сказать, что страницы тоже были чистые, без единого знака?
– Вот именно.
– И ни слова на обложке?
– Ни слова… если не считать моего имени и фамилии.
– Интересно… может, кто-то присылал вам… именной ежедневник?
– Нет… понимаете… – снова хрустит пальцами – я прямо чувствую, что это не ежедневник, а что-то иное… понять бы еще, что именно…
– А когда вы получили первую книгу?
– Двадцать лет назад.
Вы присвистываете.
– Ну, ничего себе… это у вас уже двадцать книг…
– Больше, много больше… иногда я получал три книги в год, или даже четыре, был один год, когда мне прислали сразу шесть книг… вернее, не сразу, а где-то по книге раз два месяца… И понимаете… на каждой еще стоял год выпуска… и каждый раз это был следующий год, понимаете, следующий!
– Книги… из будущего?
– Да я сам не понимаю, что это, черт возьми, такое…
– Интересно… но… собственно, я не понимаю вашей тревоги… кто-то подшутил над вами, кто-то разыграл вас, а теперь ему это наскучило…
– …мне бы тоже хотелось так думать, но боюсь, здесь все намного сложнее… что-то происходит, но я не могу понять, что именно… и от этого становится страшно…
– Что же… я обещаю, что сделаю все возможное, чтобы разобраться в вашей ситуации…
Он суетится, сует вам какие-то банкноты, вы тоже суетитесь, не надо, не надо, я же еще ничего не сделал…
Вы же разберетесь с этим?
Верно?
– Что же… думаю, я разобрался в вашей ситуации.
Он вздрагивает, бледнеет, похоже, не ожидал…
А вы говорите:
– Это ваши книги.
– Мои… книги?
– Книги… которые вы написали…
– Вы с ума сошли, я в жизни ничего не… хотя вру, было время, пытался что-то сочинять…
– Извините, не так выразился… не написали, а могли написать. Но не сделали этого, что-то помешало вам… да что, да все помешало, выбрали себе какую-то другую стезю…
– Ну да, на книжечках-то много не заработаешь…
– Вот они и приходили к вам, ваши ненаписанные книги… год за годом…
– Что значит, приходили, их кто-то присы…
– …никто их не присылал, в том-то и дело…
– Ну не скажете же вы, что они сами…
– …скажу.
– И почему же тогда… – омерзительно хрустит пальцами, спохватывается, – а-а-а, похоже, я все-таки перестал писать?
– Нет, боюсь, это означает другое… что вы… что в следующем году вас уже не будет в жи…
Он грохает кулаком по столу:
– И даже не смейте мне такое говорить, чтобы я даже не слышал этого!
Выскакивает прочь из комнаты, грохочет сапогами по лестнице, похоже, ему и правда страшно…
– …нет.
Это вам ответили на ваш вопрос – можете ли вы поговорить с господином, который снимает комнату…
– Но понимаете, дело сложное…
– Понимаю, – кивает сухонький старичок, – только умер он вчера, вот в чем дело-то…
Холодок по спине, нет, не может быть, а ведь может, вы бормочете какие-то объяснения, а комнату его можно увидеть, даже странно, что вас пускают, даже не спрашивают, кто вы вообще…
Вы оглядываете комнату, снова холодок по спине – книги, книги, книги, сколько их тут, белые-белые книги, ослепительные в своей белизне… смотрите на распахнутую книгу на столе, на перо и чернильницу рядом, похоже, он пытался написать что-то… Сами не знаете, почему окунаете в чернильницу перо, пытаетесь что-то вывести на бумаге, – чернила не оставляют следа…
Вы стараетесь забыть об этом. Просто забыть. Ну, вы не смогли ему ничем помочь. Ну, вот так получилось. В конце концов, это не ваши проблемы и не ваша вина. Вы идете домой, дома вы не сразу понимаете, почему видите на столе белую книгу, как она оказалась здесь, но еще больше удивляетесь, когда видите на обложке свои имя и фамилию.
Открываете.
Смотрите на чистые страницы.
Понимаете, что еще можно что-то изменить…
