Мария Фомальгаут
Филиант
Чимэг
Нам налево нельзя.
Там нет меня.
И направо нельзя.
Там нет Чимэг.
И прямо нельзя.
Там есть и я, и Чимэг, но мы не нужны друг другу.
И уж тем более нам нельзя назад.
Потому что там хан.
Выбираем извилистую дорожку, которую я присмотрел еще позавчера, прислушиваемся, – не сразу слышим топот копыт сзади…
Поблёскивает сабля палача, еще не обагренная моей кровью.
– Где ты был? – вопрошает хан, – куда ты шел?
Хан… если это малехонькое недоразумение вообще можно назвать ханом, крохотный властитель, властителишко со своей бандой головорезов, который даже армией назвать нельзя. Это я только думаю, этого я никогда ему не скажу, но кажется, он догадывается, о чем я думаю…
– Я… в степь… заплутал… овцу искал…
Вру, как дышу, даром, что не было к меня никогда никакой овцы, да какое это имеет значение, тут любое вранье сойдет, самое дерзкое, самое безумное, самое наглое. Даже если скажу, что ходил охотиться на дракона – и то сойдет, сгодится, даром, что драконы в степи не водятся, они ближе к горам…
Играют блики солнца на сабле, еще не залитой моей кровью, путы больно впиваются в запястья.
– Ты шел на запад, – говорит хан, не то мне, не то куда-то в пустоту – ты ехал на запад, не так ли?
Понимаю, что отступать бесполезно.
– На запад.
– Ты ехал на запад… с Чимэг…
– Я встретил её… случайно…
– И что же Чимэг, звезда сердца моего, случайно делала в чистом поле? Без лошади?
– Её лошадь… пала… сломала ногу… я вызвался подвезти её…
– И где же её мертвая лошадь? Да что ж ты несешь, исчадье ада, отрезать бы тебе лживый твой язык! Вы ехали на запад… зачем? Зачем?
Хочу ответить, что нам можно ехать на запад, что нет такого, чтобы нам нельзя было ехать на запад – не отвечаю, понимаю, здесь это не прокатит. Вот хану нельзя на запад, это да, там, ближе к западу, начинаются сюжеты в которых хана нет вообще. И Аяна там нет вообще, а Аян не знал, побежал со всеми, еще когда вместо настоящих мечей и сабель играли палками, кто со мной, все со мной, а ты чего, трусишь что ли, ах-ха-ха, зайчишка-трусишка, айда с нами, айда, айда… И Аян бежит со всеми через тонкие, едва ощутимые грани, где кончается одна история и начинается другая, чуть-чуть не такая как наша – и на этот раз это самое чуть-чуть в том, что Аяна нет…
…нет…
– Аян! Ая-а-а-н! Ая-а-а-н!
Надрывный, до слез, голос матери в ночной степи.
– Где Аян? Где братец? Вы вместе были, братец твой где?
Что-то реву, что-то второпях отвечаю, а мы туда-а-а-а пошли-и-и, а тама не сте-епь, а тама ле-е-ес, а тама грибы во-о-от такуущие, а Аян маленький у юрты остался, а то мало ли там чего в лесу-у-у… Мать ругается, чего оставил маленького, и на Эрдэнэ ругается, чего за маленьким не уследила, и снова рыдает, Аян, Аян, Аян… я говорю что-то – осторожно, почти шепотом – а давай пойдем мы все, а давай поищем Аяна – мать гневается, ух, тебя еще не хватало, чтобы ты пропал, у-ух, придет отец, ух, задаст вам всем…
…перевожу дух, обошлось, пронесло.
Никто и не пойдет туда, неведомо куда, никто и не будет проверять, что в этой реальности Аяна не было. Вечером собираются у костров, говорят про страшных алмасов и шулмасов, про страшного колчина, которые рыщут по степи, уносят детей…
Сжимаю зубы, может, и здесь обойдется, может, поверит хан (да что хан, мелкий ханишко, не сегодня-завтра теряющий власть), может, замешкается, а там, глядишь, и свергнут его братья, а что его братьям до меня и драгоценной моей Чимэг – будем надеяться, ничего, и мы снова поедем с ней на запад…
…тянется по ветру дым от костра.
Смотрит на дальние горизонты Сохор Тарба пустыми глазницами…
– Сказки… – говорит чуть с хрипотцой – много сказок… вест мир уже, считай, сказками усеян… где одна сказка кончается, там другая начинается, и пошло, и пошло… тесно им уже, друг на друга лезут… вот в нашей сказке мальчик в степи пропал, думали, колчин его забрал, а оказалось, дядя от племянника избавился, чтобы власть захватить… А вон за той горой, – слепец показывает куда-то на север, – там и правда колчин мальчика забрал, там по-другому сказка пошла… А вон за рекой там малец в степь сбежал, запрятался, чтобы на дядю его подумали, да казнили дядю… а там и вернуться решил малец, да не успел, дикие звери его там растерзали… сам себя наказал… а вон там мальца дракон унес, дядя его спасать ходил… – Сохор Тарба задумывается, видит что-то невидимое, не подвластное нашим глазам, – много сказок есть, много… вот про меня тоже… черная оспа пришла, кто здоровый был, те бежали, меня оставили… тело все как в огне горит… думаю, срок мой вышел, пора уже в подземные края к Эрлик-хану… а Эрлик-хан смиловался, домой отпустил… сказал, возьми с собой, что душа пожелает… много чего там было, ой, много… а я выбрал сказки… – голос слепца чуть теплеет, – много сказок, не счесть… А вот дальше граница там, а дальше история, только я уже не Сохор Тарба, а Дуранте Дельи Альигеро, и спускался я по кругам подземного царства… А от той истории новые ростки пошли, вон… ла комеди хумани… инферно какое-то там… далеко уже, не знаю я толком… там меня уже нет, меня туда нельзя, где меня нет… ты смотри, малец, если в какой сказке нет тебя, ты в такую сказку не ходи, а если в какой сказке убили тебя, то и подавно, нечего там тебе делать…
– …поехал на запад с драгоценной моей Чимэг, исчадье ада… – хан (да что хан, мелкий ханишко) смотрит на меня со страхом и ненавистью, – почему на запад? Потому что не было меня там? Так, да? Отвечай, исчадие ада, не было меня там? Да?
Понимаю, что уже не отвертеться:
– Да… да…
Взмахивает клинок.
Мир замирает в ожидании неведомо чего…
Хромой Тимур смотрит на меня узкими глазами:
– Видел, значит… видел края, где меня нет… много мест исходил, много чего видел… а еще чего видел?
Спохватываюсь. Только сейчас понимаю, что у меня есть козырь, такой козырь, что мало не покажется…
– …великий хан…
…усмешка.
– …я видел края, где ты станешь величайшим властителем, множество земель подчинятся тебе!
– Врешь? Врешь, чтобы увести меня туда, в историю, где меня нет?
Кровь приливает к щекам – назад, назад, тп-р-ру, стоять, никто не должен знать, что я вру…
– Это правда, Великий хан… там… за холмами…
Сжимается сер…
…ется сердце, ну пожалуйста, пожалуйста, пусть мне повезет, пусть там за холмами будет сказка, в которой хана нет, пусть, пусть…
…стук копыт.
Хромой Тимур пришпоривает коня, замирает возле меня:
– Ай, молодец, ай, удружил так удружил! Проси, чего душа хочет, ничего не пожалею для любезного друга!
Не верю себе, неужели и правда там, за холмом открылась сказка, в которой Хромой Тимур, упавший с лошади, стал властелином мира…
…некогда рассуждать, некогда задумываться, говорю то, что вертелось на языке так давно:
– Чимэг…
– Ай, будь по-твоему, забирай свою Чимэг, пусть вам счастье будет! – скачет туда, в пустоту неведомой сказки, – не понимай лихо-о-ом!
– …да как же… как так-то? – Сохор Тарба смотрит на меня в ужасе, кажется, вижу его взгляд, хотя быть не может у него никакого взгляда…
– Что же… негоже Хромому Тимуру становиться безжалостным тираном, хорошо хоть не в нашей сказке, а в другой…
– Ты сказал… что повел его туда… – Сохор Тарба безошибочно показывает в пустоту горизонта, куда уходит солнце, – да? Да?
– Да, и…
– Да как же ты не понимаешь, что не сказка там! Не сказка!
– Да как не сказка, я же видел, там…
– О-ох, что ж ты наделал, горе ты мое… ох, непросто тебе будет выгнать оттуда завоевателя… ох, непросто…
Сжимаю зубы:
– Выгоним… обязательно… вернем его сюда… клянусь… вернем…
Чувствую, что краснею, хорошо, что он не видит, как я краснею, хорошо, что не знает, что никудашеньки-никуда я не пойду, останусь здесь в сказке, которая наконец-то стала доброй, в сказке, где нет Хромого Тимура, где я навсегда останусь с драгоценной моей Чимэг…
…просыпаюсь – обнимаю спящую Чимэг, мягкую, теплую, родную, отгоняю от себя непонятный сон, откуда он вообще взялся, какие-то пирамиды из черепов, горы черепов на выжженных пустошах насколько хватает глаз. Надо бы оберег повесить от дурных снов, ладно, успеется…
История про детство и юность, про молодость и старость, про жизнь и смерть, про лето и осень, про маленький городок
…вы меня просили написать историю про детство и юность, про молодость и старость, про жизнь и смерть, про лето и осень, про маленький городок… Собственно, я даже не знаю, с чего начать, мне никогда раньше не приходилось писать историю, где будет так много персонажей. Я вот даже не представляю, как их всех разместить… Ну ладно, пусть они живут в трехэтажном доме с эркерами и эклерами, балясинами и балюстрадами, анфиладами и амфитеатрами. На первом этаже у них будет холл, кухня и ванная, на втором этаже будет спальня жизни и смерти, это будут супруги, и еще две комнаты – лета и осени, это брат и сестра. А на третьем этаже будет спальня для детства и юности, и еще две комнаты для молодости и старости. Вот так, вроде никого не за… а-а-а, нет, придется к дому пристраивать мансарду, потому что в ней будет жить маленький городок, он маленький, за ним старшие присматривают, особенно старость – смотрит и неодобрительно качает головой.
Вот теперь вроде никого не забыл. По утрам молодость будет заваривать кофе, лето будет готовить завтрак, и все будут сидеть в холле, или на веранде, пить кофе… а потом жизнь посмотрит на часы и пойдет на работу, а старость будет прибирать в доме, а осень…
…нет, стоп-стоп, что-то же должно произойти, интересно вот, что… А вот, например, пусть пропадет юность, и все будут подозревать в её пропаже детство, ведь они же супруги. Но смерть быстро расследует это дело, она быстро поймет, что виной всему осень, потому что… ну… потому что должен же кто-то быть виновен…
А… а что не так? Что вам не нравится? Я все сделал, как вы просили, написал про детство и юность, про весну и осень, про жизнь и смерть, и про маленький городок. Вы бы хоть намеки какие дали, ну что там будет, в каких отношениях будут детство и юность, кем работает молодость, какое лицо у осени, сколько лет смерти, на каком этаже живет старость… А то как же я сочиню, если вы мне толком ничего не сказали.
Ну ладно, тогда давайте так. Детство работает в бюро расследований, и однажды к нему приходит лето, и рассказывает, что кто-то убил смерть. И детство со своим новым напарником – маленьким городком…
Шьевр
Я хочу Париж – но Парижа нет, вернее, он есть, но его нет, вместо Парижа железная дорога и нависающая над ней отвесная скала, на которой ютятся дома, непонятно, как не падают. Я не верю, что такое есть в Париже, но память подсказывает – да, есть. Я смотрю дальше, на обшарпанные улицы, облепленные строительными лесами, на нагромождение часов – нет, это не часы, это памятник какой-то… часам…
…снова пробую Гент – Гент получается какой-то блеклый, тусклый, дождливый, весь в узких тесных улочках, зажатых между крохотными домишками. Я хочу другой Гент, изящный, ажурнвй, мистический, – но его нет, покойный даже не подумал пройти по площадям и мостам, видно, был проездом, скорей-скорей, на пару часов, по какому-то делу, что-то кому-то передать, бумаги какие-то, и дальше, дальше, бегом, бегом, в тряском поезде… Ух ты, у поезда два этажа, я хочу на второй этаж – но покойный как назло не поднимается на второй этаж, ну встань ты, ну поднимись ты, ну же, ну… черт…
Я говорю – покойный, хотя правильнее сказать – умирающий, ведь он еще не умер, я еще только высасываю из него все соки – вместе с памятью. В отчаянии я пробую на вкус его родной городок – городок получается неживой, никакой, привычный до тошноты, когда его перестаешь замечать, когда проходишь мимо ратуши – и в упор её не замечаешь. Это невыносимо, говорю я себе, лучше никак, чем так. Я отбрасываю от себя измочаленное тело, черное от запекшейся крови, – и знаю, что буду возвращаться к нему снова и снова, пока будет что высасывать из прошлого…
И все-таки я недоволен, я поднимаюсь из подвала по извилистой лестнице, я выговариваю старому Барриджу, – я же просил туристов, туристов, настоящих, долго странствующих, видавших все и вся, а не какого-то там сидельца на одном месте, который изредка мотается по городам, чтобы что-то где-то подмахнуть и подписать… Старый Барридж извиняется, но тут же добавляет, а как же я узнаю, сэр, кто из них кто, сэр, это же вы умеете вот так, к человеку в память, а не я, сэр… Даже не поправляю, что не в память, а в прошлое, старый Барридж все равно не поймет. Осторожно говорю, что ну хоть бы поговорил сначала с людьми, дал им чашечку чая или чего покрепче, подбросил бы парочку вопросов, а вы кто, а откуда… Смотрю мысли старого слуги, понимаю, он и правда спрашивал, и человек с воодушевлением рассказывал ему что-то, да, я бывал в Париже, в Брюсселе, в Генте, – хе-хе, кто ж знал, что он мотался проездом туда-сюда, не более того…
Снова спускаюсь в подвал по извилистой лестнице, соскальзываю по ступеням, оставляя блестящий след, снова пускаю корни в измочаленное тело, снова слушаю, пытаюсь найти хоть что-нибудь. Как назло ничего, ну хоть бы что-нибудь про первый летний день, или как первый раз весной босиком по траве, или тени от облаков на земле, или… наконец, нащупываю что-то в каком-то ресторане, где все блестит и сверкает, он пробует (и я пробую) что-то изысканное, пахнущее не пойми чем, ему не нравится – соответственно, мне тоже, тьфу ты, черт…
Мне все скучнее с каждой секундой, я хочу отбросить растерзанный труп – но не отбрасываю, я привык допивать прошлое до конца, кто знает, что отыщется там на самом дне. И терпение вознаграждает меня, – я чувствую жар знойной весны, я чувствую разгоряченное тело женщины, обнимающей меня, я чувствую её раскаленные губы, я знаю её имя… нет, не то имя, не то название – весна, весна, и мысли убитого – это моя весна только моя, она моя, моя, ничья больше. Чуть погодя замечаю оковы на тонких руках не то женщины, не то весны, длинную цепь, ведущую к стене темной башни. Я не могу видеть что-либо из окна башни, я могу только догадываться, что мы очень высоко над землей.
Я (он) оставляю в комнате чашу с водой и чашу с солнцем, я (он) не отвечаю на её мольбы снять цепь.
Я (он) спускаюсь по бесконечным ступеням, я спешу куда-то через маленький городок мимо ратуши, которую не замечаю…
…прошлое обрывается, я высосал его дочиста – теперь передо мной лежит опустошенный, высушенный остов. Пытаюсь понять – отчаянно, лихорадочно, скорей, скорей – где может быть ратуша, про которую я ничего не знаю, знаю только, что не Гент и не Париж…
Отчаянно перебираю увиденные образы, отчаянно листаю атласы, нахожу что-то невнятное, непроизносимое – Шиеврес, Шьевр, какой-то городок где-то неведомо где.
Мне страшно.
Я никогда не пробовал ничего подобного, я вообще не представляю себе, что могу сделать что-то подобное, выбраться за пределы поместья, ускользнуть туда, неведомо куда, по глухим лесным тропкам…
Прислушиваюсь к тишине дома, старый Барридж, должно быть, уже спит, тем лучше, не будет задавать вопросов, да он хоть как не будет задавать вопросов, ему не положено.
Уже ускользая в темноту ночи, спохватываюсь, успею ли до рассвета, – и чем дальше в бесконечную темноту ночи, тем больше мне кажется, что нет.
Оборачиваюсь, – за деревьями чуть виднеются огни замка, отгоняю от себя тревожную мысль, что еще можно вернуться, еще можно забыть весну, прикованную цепями…
Ускользаю в темноту, извиваюсь между корней, – лес кажется бесконечным, ночь тоже, но я боюсь, что ночь кончится раньше, чем лес, намного раньше. Хуже всего, что мир перед глазами все больше тускнеет – из глаз, взятых у убитого, все больше уходит жизнь. Я отчаянно цепляюсь за остатки восприятия, я боюсь остаться наедине с пустотой внутри меня, с миром, которого я больше не смогу видеть.
Снова прислушиваюсь к воспоминанию – все больше тускнеющему, стремительно тающему, – образ весны уже не кажется таким ярким и четким, я уже начинаю сомневаться, видел ли его вообще.
Понимаю, что надо спешить, что времени осталось катастрофически мало, мир тускнеет, мир меркнет – прислушиваюсь к тишине ночного леса, не сразу замечаю чуть слышные шорохи на шоссе. Выбираюсь на ленту дороги, чуть подсвеченной фонарями, прислушиваюсь, – так и есть, слышу поскрипывание самоходного экипажа, он приближается, он почти совсем рядом. Бросаюсь в полоску света, бросаюсь в экипаж, скорее, скорее, там же весна, весна, как вы не понимаете. Зима-то уже затянулась на годы и годы, никто понять не может, что случилось, а случилось-то вот что, весну заперли в заточении, надо освободить. Экипаж несется в холод ночи, в темноту зимы, смотрю на лицо водителя, покрасневшее от легкого морозца, я хочу сказать ему, чтобы поторапливался быстрее, быстрее, мы же так ничего не успеем, весна зачахнет там, в башне, и все. Экипаж выруливает к городку, в котором с трудом узнаю этот самый Шиеврес или Шьевр, или как его там, городок, заметенный снегом, ждущий весну, которая совсем близко, только об этом никто не знает.
Я хочу сказать ему, чтобы остановил здесь – я настолько забываюсь, что трогаю возницу за плечо – в ту же секунду тишину ночи пронзает оглушительный вопль, я сам не понимаю, как меня отбрасывает прочь выстрелом в упор, буквально разносит на клочки. Я не успеваю сказать ему ничего, совсем ничего, а как же весна, заточенная в башне, а как же, а как же…
…сознание возвращается не сразу, если я вообще могу говорить про какое-то сознание у меня. Мир постепенно собирается – по осколкам, по кусочкам, я уже различаю город вдалеке, и башню чуть ближе – причудливую, остроконечную, оскаленную шпилями. Пытаюсь понять, как я чуствую, как я это вижу единственным оставшимся глазом, слышу остатками каких-то ушных нервов, отобранных у того, убитого, который запер весну в башне…
Спешить.
Скорее.
Пока не поздно.
Скольжу по снегу, обгоняя рассвет, уже готовый зардеться над лесом, беспомощно ударяюсь в запертую дверь, просачиваюсь корнями в замочную скважину, чтобы открыть. Еще одна дверь, потом лестница, которая кажется бесконечной, потом еще одна дверь…
Поворачиваю замок, открываю дверь, уводящую, кажется, в никуда, пытаюсь разглядеть что-то в непроглядном мраке – наконец, вижу тусклое мерцание впереди, тянусь туда, ближе, ближе, чтобы почувствовать весну совсем рядом…
Она коротко вскрикивает, отскакивает, хчет бежать от меня – как будто цепи дадут ей бежать – я настигаю её в углу, я вонзаюсь в цепи, чтобы открыть хитроумные замки – обессилевшее тело весны буквально падает в мои объятия…
– Не бойтесь… – с трудом выдавливаю из себя звуки, похожие на человеческую речь, – по-жа-луй-ста-не-бой-тесь… я-ос-во-сво-бо…
Не могу выговорить – освобожу, слова не слушаются меня, – но весна понимает, весна кивает, пытается встать, я поддерживаю её, обвиваю, обволакиваю, не то весну, не то женщину…
Вонзаюсь в пронизанную солнцем плоть, пронзаю корнями, колющими иглами, глубже, сильнее, больнее, высасываю – до крови, досуха, дочиста, чувствую, как мой разум буквально переполняется чужой памятью, которая хлещет через край…
Весна – или женщина – падает на каменные плиты пола, – я уже не замечаю её, я перестаю её замечать, в ней не осталось ни капли света, ни капли солнца, теперь самое время перебрать по каплям, по мгновениям, по нотам то, что впитал в себя…
Солнце обжигает – больно, сильно, безжалостно, я пытаюсь вырваться от обжигающего света, – не могу, слепящее сияние испепеляет меня дотла…
Город наоборот
– Почему легенды? – спросил он.
Мы посмотрели на него недоуменно. Собственно, мы все думали об этом – почему легенды, почему, почему, – но никому и в голову не приходило, что можно сказать это вот так, вот вслух, при всех…
– А почему легенды? – спросил он.
И продолжил – хотя никто не просил его продолжать, хотя и этого было достаточно еще как:
– Вот с чего наш город начался? С легенд. Со слухов. С обрывок каких-то баек непонятно о чем…
Мы кивали – хоть это мы могли делать без страха, кивать, а говорить вслух еще никто не решался. Что город начался с легенд, которые потом сложились в историю города – хотя обычно бывает наоборот, сначала получается история города, а потом распадается на мифы и легенды.
– А потом были дома… – не унимался он…
Тут уже мы хотели зашикать на него – но не зашикали, потому что все думали именно это, что сначала у нас появились дома (Почему? Почему?), а только потом в этих домах поселились люди, и моим первым воспоминанием было – я сижу на веранде своего дома, пью кофе, и тут же спохватываюсь – а я вообще, кто, откуда я, почему я здесь…
– Сначала дома, потом люди… а дома кто построил?
Я подскочил, как ошпаренный, хотел зашикать на того, кто это сказал, и тут же спохватился, что это говорил я сам. И ладно бы замолчал, так нет же, продолжал, как ни в чем не бывало:
– Кто-то же должен был построить эти дома… но кто, если людей не было? Не легенды же их возвели, в самом-то деле?
– А что, интересная версия… – добавил старый дом, – легенды построили дома, дома породили людей…
– Позвольте-позвольте, ничего подобного, – возразила старая легенда, – мы не создавали людей, они появились сами… и историю мы тоже не создавали.
– А чем живет наш город? – спросил тот, кто начал разговор.
Мы стали отвечать что-то про театры, про праздники, – но он резко оборвал нас:
– Ну, вы же понимаете… сначала люди находят что-то хорошее… нефть, уголь… или ловят рыбу на берегу моря… потом там строятся хижины, одна, другая, третья, маленький городок, а там и складывается город…
– Верно, а у нас-то все наоборот, – подхватил я, – сначала появился город, а уже потом море, в котором мы ловим жемчуг и продаем свежий жемчуг на уху…
– …еще копченый жемчуг хорош… – вспомнил кто-то. На кого-то зашикали, нечего было дразнить нас вкусным копченым жемчугом. И то правда, лучше было подумать, что за чертовщина происходит в нашем городке…
– Может, время идет назад? – предложил кто-то.
Мы не могли сказать ни да, ни нет – мы не знали.
– Я знаю, – сказал человек, имени которого никто не помнил, – мы умерли.
– Умерли? – меня покоробило.
– Умерли… наш город умер, мы все умерли, мы живем в царстве мертвых…
– Постойте! – я хлопнул ладонью по столу, – но ведь в других городах все в порядке, сначала там появились море, или горы, или еще что хорошее, потом хижины рыбаков или горняков, потом город, потом у города появилась история, обросла легендами, мифами… а с нашим-то городом что не так?
– А может… – спросил тот, кто начал разговор, – может, кто-то убивал город… постепенно… сначала мифы и легенды, потом историю города, переврал её, например… потом забрал у людей дома, потом умертвил самих людей, или обрек их на смерть…
– Но… кто?
– Думаю, рано или поздно он тоже умрет… и окажется здесь, чтобы снова разрушить наш город…
– …тогда мы должны ждать его… и встретить достойно, – сказал я.
– Отлично, так составите мне сегодня компанию? – спросил тот, кто начал разговор.
– В смысле?
– Ну, кто-то же должен караулить город, ждать, когда он придет… этот… давайте сегодня ночью мы с вами постоим на страже…
Соглашаюсь – сам не понимаю, зачем, стою на карауле на площади возле дворца, почему-то мы решили, почему-то мы решили, что он живет где-то в центре города, значит, и умрет там же, и появится на площади…
Светает.
Я уже понимаю, что никто не появится, никто не придет, по крайней мере – не в эту ночь…
– Никто не придет, – говорю я.
– Не сегодня, – поддакивает он, чьего имени мы даже не знаем, – вы… вы что?
Разряжаю в него всю обойму, смотрю, как обмякшее тело падает на асфальт.
Спохватываюсь, что я хотел спросить у него, какого черта он делал с нашим городом – понимаю, что уже не успею, он уже ушел куда-то туда, дальше, в какую-то другую смерть, которая будет после смерти…
