Мария Фомальгаут
Ключи от ландышей
Где-то на западовостоке
Это же где-то на западе было, да?
Или на севере?
Или это же было где-то на юге?
Ну не на востоке же, в самом деле?
И меня спрашивают – и я спохватываюсь, отвечаю, ну конечно, конечно, где-то на западе, а может, на севере, а может, на юге, но уж никак не на востоке, ну не могла быть Восточная Империя на востоке, ну уж никак.
Я уже знаю – лучше сделать вид, что мне ничего не известно, совсем-совсем ничего.
И они заведут ничего не значащий разговор о ничего не значащих вещах, и останется только кивать и поддакивать, ух ты, да вы что, вот это да, быть того не может.
И про Восточную империю больше не вспоминать.
Совсем.
И когда кто-нибудь после третьей-четвертой рюмки скажет, что её вообще не было, никакой Восточной Империи, да откуда ей вообще взяться.
Кажется, это было где-то на востоке, скажут мне.
И я подхвачу – ну, конечно же, на востоке.
Или нет, постойте, на севере, перебьет кто-то.
Ну конечно, кивну я, на севере.
Или нет, на юге это было, возразят люди.
Ну, разумеется, на юге, соглашусь я, где же еще.
Не на западе же, вставит кто-то.
Конечно же, какой запад, быть того не может, чтобы на западе.
Я уже знаю – лучше сделать вид, что мне ничего не известно, совсем-совсем ничего.
И они заведут ничего не значащий разговор о ничего не значащих вещах, и останется только кивать и поддакивать, ух ты, да вы что, вот это да, быть того не может.
И про Западную империю больше не вспоминать.
Совсем.
И когда кто-нибудь после третьей-четвертой рюмки скажет, что её вообще не было, никакой Западной Империи, да откуда ей вообще взяться.
Сегодня у меня праздник.
Сегодня цветет вишня.
Праздную цветущую вишню, чтобы не забыть, кто я, и что я.
Рисую пагоду.
Опять же, чтобы не забыть, кто я, и что я.
Вырезаю фонарик из пустой тыквы, вставляю свечу, ставлю на окно.
Чтобы не забыть, кто я есть.
Когда-нибудь я построю свой замок, говорю я себе.
Когда-нибудь, говорю я себе.
Смеюсь сам над собой.
Уже знаю – этого не будет.
Когда-нибудь у меня будет пагода, говорю я себе.
И смеюсь.
Потому что знаю – никогда.
Смущаемся.
Когда нас представляют друг другу, уже не помним, где и как, и почему, какой-то вечер, какой-то праздник (не мой, не её), называют какие-то имена, смотрим, смущаемся, да мы немного знакомы, ну, не сильно, ну да…
Пожимаем руки.
Любезно улыбаемся.
Встречаемся за столиком в кафе.
Думаем, в который раз мы встречаемся здесь, в которой жизни.
Как всегда говорим о чем-то ни о чем, а где работаете, а кем, а как устроились, – хотя хотим спросить совсем другое, а чего, собственно, от нас хочет мироздание, зачем нас приводят сюда снова и снова, чего от нас ждут – что мы убьем друг друга, или что мы сыграем веселую свадьбу, и наш сын объединит два мира…
Мы не знаем.
Мы не думаем об этом, не хотим думать. Спрашиваем, кто где работает, кто как устроился, и вообще…
Мне снятся самолеты, говорю я.
Мне снятся самолеты, говорит она.
Они летят, говорю я.
Они летят, говорит она.
Они сражаются над городом на мечах, говорю я.
Она хмурится, она сомневается, она не верит, нет, мечи и самолёты – это как-то не вяжется одно с другим, в те времена мечей уже не было, самолеты на пистолетах сражались, не иначе…
Расходимся.
Кто-то там, кто вернул нас сюда, сердится, что опять ничего не получилось.
Думаю – что именно не получилось.
Это же где-то на востоке было, – спрашивают нас.
Спрашивают – где-то в большой компании.
И я говорю – ну, конечно же, на востоке.
Или нет, на севере.
Да разумеется, на севере.
Да нет же, на юге.
Ну, кто бы сомневался, конечно, на юге.
Но не на западе же, говорят мне.
Ну, конечно, соглашаюсь я, как Западная Империя может быть на западе, откуда е й взяться на западе в самом-то деле…
Это же было где-то на западе, спрашивают меня…
Пять граней
…нельзя не упомянуть еще одну немаловажную опасность, которая подстерегает Города – это бездомные паразиты, которые проникают в города, паразитируют на них, живут за счет городов. Если паразитов будет слишком много, город умрет. Более того, у паразитов есть такие способности, которые и не снились добропорядочным горожанам. Поэтому будьте осторожны…
…не то.
В гневе захлопываю справочник – все не то, не то, не то, никто не скажет мне, что делать, если город рушится, если под городом подтекают ручьи, точат камни…
Мой город умирает.
Я первый раз говорю себе это – мой город умирает, первый раз с ужасом признаю жуткую истину. Устрашающие картины оживают в моем воображении, я начинаю понимать, что это и есть те самые паразиты, которые медленно подтачивают город изнутри, шаг за шагом…
«Там река».
«А?»
«Река там… под городом…»
«Река?»
«Ну да, да, река… вы ей трубу сделайте, туннель, чтобы ей было, где течь, а то она в земле течет, город подтачивает…»
«А… как…»
«…из бетона трубу… давайте я вам чертежи скину…»
Даже не сразу понимаю, что говорю сам с собой, вернее, не с собой, а с…
«…с кем?»
Я оглядываюсь, я ищу его, не нахожу, да кто здесь есть кроме меня на этой сырой пустоши…
«А меня здесь нет… а я дальше…»
Смотрю на горизонт, дальше, дальше, ничего не видно, ничего нет…
«А я совсем далеко… А это неважно, а давайте я вам чертежи скину… вот… смотрите…»
Смотрю. Я еще не верю себе, что все так просто, и одновременно так сложно, проложить трубу…
…город будет жить.
Я уже понимаю это, уже чувствую – мой город будет жить.
Спохватываюсь, вспоминаю про того, который говорил мне что-то, про того, которого рядом нет, и в то же время есть. Я понимаю, что должен чем-то отблагодарить его, что должен сделать что-то для него, весь вопрос – что он потребует взамен…
«Позволь мне быть в твоем городе».
«А?»
«Позволь мне быть в твоем городе».
«Но…»
Хочу сказать – но, не успеваю, не могу, понимаю, что не может быть никаких – нет. Что он придет. Понять бы еще – кто он.
Я не понимаю, что я вижу – человек, и в то же время не человек, потому что я первый раз вижу человека без города, без своего города. Он входит в ворота – первый раз за столько веков вижу, чтобы кто-то входил в ворота – низко кланяется, оглядывает дома, идет по улицам, сворачивает в переулки, выискивает таверну, в которой можно поужинать…
Что происходит, спрашиваю я себя, что, черт возьми, происходит.
И не нахожу ответа.
– Вы… что вы делаете?
Я и правда не могу понять, что он делает, что творит на этот раз. А вроде бы я уже начал привыкать к нему, как он расписывает тончайшей кистью своды храмов, как вырисовывает причудливые узоры на кирпичных стенах, как возводит на пустырях воздушные замки, на которые остается потом только нарастить каменную плоть, как поправляет покосившиеся домики, оживляет какие-то полуистлевшие руины, про которые я уже почти забыл, что они есть…
Но это что-то новенькое.
Очень новенькое.
Первый раз вижу, чтобы он водил тончайшей кистью по пустоте, кистью без туши, вырисовывал невидимые узоры…
– Вы… что вы делаете?
Он вздрагивает, оборачивается:
– А?
– Вы… что вы…
– А-а-а, расписываю купол…
– Но…
– …хотите сказать, здесь нет никакого купола?
– Да, именно так… – подбираю слова, думаю, как объяснить ему, что сначала строят собор, и только потом расписывают его купол, но уж никак не наоборот.
– А купол не здесь, купол в другом городе.
– В другом…
– …в другом городе. В Букбурге. Там, к западу – показывает куда-то в никуда.
– Но как же вы…
Он загадочно улыбается:
– Вот так.
– …им там еще ограда нужна… и шпиль… – бормочет он.
Я уже понимаю, что происходит. Он все больше уходит мыслями туда, в Букбург, и я понимаю, что скоро уйдет не мыслями тоже.
И я ничего не смогу с этим поделать.
– …мне было очень хорошо у вас, – он кланяется, – спасибо.
Бормочу какие-то слова благодарности, слова прощания, как положено.
Он исчезает на горизонте.
Спрашиваю себя, кто это был, что это было, – не нахожу ответа.
И понимаю, что не найду.
На кирпичной стене мерцает его рисунок – дорога, уходящая к звездам…
Нас семеро.
То, есть, я не знаю, может, есть еще кто-то, где-то, как-то – но скорее всего, нет.
Поэтому нас семеро.
Я.
И еще шестеро.
Нас зовут…
…мы не таскаем с собой свои имена, они слишком тяжелые, чтобы тащить их от города к городу. Имена есть только у двух, его зовут Черри, его зовут Джем.
Нет, мы не слышим далеко-далеко.
Это другое.
Нет, мы не видим, что в других городах.
Это другое.
Я не могу объяснить.
Я просо пишу картину здесь – и она появляется за много километров отсюда.
Просто…
– …а что с вами случилось?
– Ничего не случилось.
– Тогда почему у вас нет своего города?
– А почему он должен у меня быть?
– Вы разве не хотите свой город?
– Представьте, нет.
– У вас было какое-то разочарование, связанное…
– …нет.
– Тогда почему…
…потому.
Пересечемся, говорит Чарли.
Пересечемся, говорит Джем.
Пересечемся? – спрашивают меня.
Я смотрю – они едут в Клокбург, я еду в Таймбург, нам не по пути.
Не сегодня, говорю я.
Не сегодня, говорят остальные.
– …что вы делаете? – спрашивает Таймбург. Я не нравлюсь ему – несмотря на то, что уже столько всего сделал для города.
– Вашу копию.
Я уже предвижу вопросы, – так и есть, Таймбург боится:
– Копию? А мне это не повредит?
– Что вы, ни в коей мере… Вот, посмотрите, я делал копии множества городов, и…
– Вы… вы делаете копии городов?
Таймбург возмущен, я понимаю, что попал, и попал крепко, что я не смогу ему объяснить, как это я хожу по городу, делаю его копии, улицу за улицей, дом за домом, где и как я храню их – воспоминание о городах…
– Вы… вы хотите навредить городу?
Не успеваю ответить – что-то обрушивается в мое сознание, даже не сразу понимаю, что именно, а вот…
СРОЧНО!
ВСЕМ!
Узнаю.
Это Черри.
И Джем.
Только они там, а я здесь. Бежать, бежать из города, срочно, со всех ног, может, успею в Клокбург, да черта с два я успею в Клокбург, в спешке пишу сообщения – кто ближе к Клокбургу, скорее туда…
«Они мертвы», – сообщает мне кто-то из наших.
Рушится мир под ногами, в отчаянии перебираю новости, новости, новости городов, городов, городов, вот оно, случилось то, чего мы боялись, два паразита в городе, сегодня два, завтра сто, послезавтра миллион, спасайте себя…
…понимаю.
Клокбург испугался и убил их.
Смотрю на Таймбург – здесь надо как-то откланяться и уйти, понять бы еще, как…
– …прячьтесь, – говорит Таймбург.
– А?
– Прячьтесь. Они будут искать вас… таких, как вы… вам надо затаиться, всем…
– С-спасибо, – мой голос меня не слушается.
– А копию мою уберите… или это повредит мне?
Понимаю, что тут нужно соврать, что увы, это навредит городу, еще как навредит, так что придется оставить…
…прячусь в маленькой гостинице на маленькой площади, молюсь, чтобы не нашли…
…Клокбург. Город часов, безумный часоворот, затягивающий в бесконечность, часы, которые показывают не время, а что-то, что пожелают сами…
…Букбург, город – раскрытая книга на неведомом языке, город, который хочется читать страницу за страницей.
Таймбург – город времени, нет, не так, город – само время, в котором можно заблудиться, блуждая от эпохи к эпохе…
Атемпус – город-безвременье, город по ту сторону времен и пространств.
Ищу, в какой город отправиться дальше, смотрю города – на расстоянии, ищу, чем помочь где какому городу, – советом, делом, словом, где написать легенду, где картину, где чертеж замка…
«…не получается», – говорит мне город, – «шпиль рушится».
Понимаю, что учел не все, далеко не все, что не все я могу увидеть и понять на расстоянии…
«Иду… уже иду в город…»
Спешу к городу, через полдня пути уже вижу в отдалении исполинский мегаполис, закрученный в спираль, в ракушку, в которой прячется создатель города. Он как всегда недоуменно смотрит на меня, он не может понять, кто я, и что я, как такое возможно, чтобы сам по себе…
Настраиваю шпиль, все и правда оказалось сложнее, чем я думал, – первый раз за столько лет чувствую настоящее воодушевление, попалась действительно сложная задача…
…не сразу спохватываюсь, что так и не рассмотрел город как следует, – что-то неуловимо знакомое в этих краях, что-то, что-то…
– Вы родом отсюда, – говорит город.
Он не спрашивает. Он утверждает. Когда я разламываю хлеб, не режу – разламываю, сам не знаю, почему – разламываю, да потому что, потому что так делали там, где я родился и вырос, так делает этот город…
– Вы родом отсюда, – говорит город.
Вечер.
Сумерки ноября.
Шорохи подступающей ночи.
Свет фонарей.
Города собираются в круг, разжигают костер, греют озябшие руки у очага, рассказывают друг другу страшные истории о далеких краях. Снова вспоминается что-то давно отжившее, забытое, как грелись у костра в сумерках подступающей зимы, говорили о чем-то страшном, от чего хотелось придвинуться поближе к огню…
Там чудища, говорит Часоград.
Там чудища, говорит Луноград.
Там чудища, говорит Времяград.
Их имена кажутся мне рычащими, спотыкающимися о самих себя, родными – и в то же время непривычными, так бывает, когда не слышишь их много лет, когда они уходят куда-то в глубину памяти, а потом вскрываются, как старые раны, кровоточат…
Понимаю, что ничего не знаю про мир, в котором я родился и вырос.
Ничего…
Они там людей едят, говорит Сонград.
Они там людей едят, вторит ему Хлебград.
Там нет городов, говорит Звездоград.
Там нет городов, вторит Часоград.
Там ужасы, говорит Времяград.
И смотрит вопросительно на меня, ждет, когда я скажу – там ужасы.
Мотаю головой, говорю – быстро, отрывисто, нервно, что там, там, там, за горизонтом, за краем земли, там города, такие, же как, вы, у них тоже раковины закручены в спираль, у них тоже свои дома и улицы, свои колокольни, свои лестницы и мосты…
Надо мной посмеиваются, хорош завирать в самом-то деле…
Я не выдерживаю, я показываю им копии городов, которые натащил со всего мира, вот, смотрите, это Таймбург, город времени, да, Времяград, а это Темпополис, он тоже… тоже город времени, а это Луневилль, да, господин Луноград, там тоже месяцы на башнях, а это…
Они смотрят. Они не верят мне. Они изумлены, они даже и представить себе не могут, что где-то там, за горизонтом, куда не заглянуть, такие же города, и улицы, и дома, и жители, и часы, бьющие на башне, и изящные ограды мостов…
Они нас не любят, наконец, говорит Сонград.
Они нас не любят, подхватывает Звездоград.
Я снова показываю копии – имбирный пудинг, которым кормил меня Пудигн-сити, пряники от Таймбурга, уютная постель в половинке луны, куда устроил меня на ночлег Старбург.
Показываю купола и шпили, мосты и туманы, туманы над мостами, мосты над туманами, Туманоград не верит, так это же я, не-е-е, это Смогбург…
Потрескивает пламя костра.
Города с завистью смотрят на горизонт, где там, там, там…
Часоград с тоской говорит, вот бы тоже поехать куда-нибудь, посмотреть мир, так это же как трудно, где это видано, чтобы города так далеко ходили, да еще и через границы, где это видано, неприлично просто, да и как этот город исполинский на себе потащишь…
Звездоград с тоской говорит.
Туманоград с тоской говорит.
Так говорят города.
Мне уже и самому неловко, что я был там, я видел города, я ходил по улицам, я писал картины на стенах, я ел луну, запеченную в соусе из погасших звезд, я пил рассветы первого вешнего дня, я был там, где не бывает снега, а бывает безнег, а они – нет.
Враки все это, – не сдается Сонград.
Враки, – вторит ему Хлебград.
Остальные думают, подхватить про враки, или нет.
Не подхватывают.
Нас пятеро.
По числу стран.
Вернее, это я уже потом спохватился – что нас пять человек, по числу стран, раньше я об этом не размышлял.
«…я помогу вам», – говорю я городу.
«А?»
Город пугается, я понимаю – этот город раньше не видел меня, он первый раз слышит мой голос издалека, он еще боится. Я пытаюсь объяснить ему, кто я, и что я, – тут же понимаю, что это бесполезно, он не может понять, он должен увидеть…
…и почувствовать.
«Я сделаю вам ограду», – говорю я.
«А?»
«Я сделаю вам красивую кованую ограду. Больше никто не упадет за край земли».
«А вы…»
«…умею».
«А…»
«…умею», – я торопливо показываю городу эскизы моих оград, это вот в Таймбурге делал, это в Сонграде, это в Мунсити, это…
Городу нравится – я это чувствую, но город все еще сомневается, он не знает меня, он…
Тут, главное, не торопиться. С одной стороны – не хватать за горло, не торопить, пусть он подумает – но не сильно, надо бы поднажать, намекнуть, другие дороже возьмут, да и сделают поплоше, не то, что вот, например, я…
Он задумывается. Я подбрасываю ему пару писем из других городов, отличный парень, что есть, то есть, жалко, мало у нас пожил, столько бы еще сделал…
Город замирает.
Ну же, ну же, ну…
Наконец, осторожно замечает, ну, мы бы были рады вас видеть при определенных обстоятельствах…
Я плохо понимаю язык города, я хватаюсь за это – рады видеть, я даже не обращаю внимания на какие-то там обстоятельства, я даже толком не перевожу эту фразу – она переводится как-то коряво, неумело, спотыкается сама об себя.
Ладно.
Главное – рады видеть…
Я спешу к городу – я здорово вымотался за последние дни, но я спешу к городу, ведь он ждет меня, он волнуется, он нетерпеливо смотрит на часы, которые высоко на башне, в которых живут летучие мыши и летучие совы.
Легкая пыль клубится на горизонте пустыни.
Еще не верю, что вижу.
Еще не верю себе.
Нет.
Никакой ошибки.
Город спешит мне навстречу.
Сжимается сердце – первый раз вижу, чтобы город сам шел ко мне навстречу, чтобы вышел встречать меня…
Взмахиваю крыльями, сильнее, сильнее, к черту усталость, к черту всё, я должен поспешить к нему…
…пуля прожигает крыло.
Еще одна.
Еще.
Еще.
И снова – не верю себе, не понимаю, взмахиваю белыми крыльями, распускаю за плечами белый плащ, белый флаг, что им еще нужно, чтобы понять…
…это уже потом, потом – что ничего он не понимал, этот город, что боялся, что он стрелял, потому что хотел стрелять, что…
…мир заливается кровью.
Песчаная пустошь бьет по лицу, ломает крылья.
Лететь.
Бежать.
Ползти.
Если это можно назвать – лететь, бежать, ползти, прочь от смерти, прочь от выстрелов, прочь от города, который хочет убить меня, – что-то темнеет там, впереди, обрыв, пусть это будет не обрыв, пусть это будет граница, города не ходят через границы, если я дотащу свое тело, такое тяжелое, такое будто бы не мое, холод, холод, как холодно, красные дорожки уходят в песок…
Граница…
Граница…
…грани…
Хватаюсь за грань, переползаю через острый угол, мне кажется, что сейчас развалюсь пополам – падаю на песок.
Стихают выстрелы.
Он не погонится за мной.
Я знаю.
Не погонится.
Заставляю себя поднять голову, заставляю себя посмотреть на пустыню передо мной, на два города поодаль – поднимаю руки, падаю на колени, ору что-то, что я не виноват, за что меня, за что, за что, за что…
Города испуганы ничуть не меньше, города утешают меня, что вы, что вы, все хорошо, все в порядке, позвольте пригласить вас в гости…
Я хочу домой, говорю я себе.
Первый раз за столько десятков лет я говорю себе – я хочу домой, первый раз вспоминаю, что у меня есть какой-то дом, где снег прячется от языков костра, где черное небо утыкано звездами, где страшные истории у очага, про то, что там, там… мне тоже теперь будет что рассказать, что там, там…
Обращаюсь к нашим.
Ко всем.
В отчаянии кричу в пустоту, как добраться до дома, где он вообще – дом, мир слишком быстро меняется, вертится волчком, бешеным лабиринтом, все города превращаются в город из древней сказки, до которого три года скачи – не доскачешь…
А мы тебе говорили, – говорит Хлебоград.
А мы тебе говорили – говорит Часоград.
Молчу.
Зализываю раны.
Я до сих пор не понимаю, что произошло, почему город набросился на меня, почему он хотел растерзать меня…
…и у меня так же было – говорит кто-то из наших, от волнения я даже не могу понять, кто именно.
Кто-то рассказывает, как его чуть не сожрал город, кто-то жалуется, как три года, три месяца, три недели, три дня и три ночи шел к городу, и еще три часа, три минуты и три секунды, упал в изнеможении у врат града обетованного, но град закрыл золотые врата.
Они нас боятся, – говорит кто-то из наших.
Они нас боятся, – говорит еще кто-то из наших.
А мы тебе говорили, – говорит Луноград.
А мы тебе говорили, – говорит Соноград.
И хлопочут вокруг меня, сам, сам виноват, чего не сиделось, вот теперь вишь, чего оно случилось, говорили тебе, чудища там живут…
– Говорили, – у меня даже нет сил сопротивляться.
– Ну, вот то-то же…
Дома… пробую на языке это сладкое слово, дома, и ничего, что у меня своего дома еще нет, я построю свой город, я буду таскать его на себе, как улитка ракушку, я…
…не понимаю.
Что значит – явиться в пункт призыва, что значит – немедленно…
…и самое главное – что значит – война…
Отчаянно перебираю сводки новостей, пытаюсь понять, что случилось, не понимаю, информация путается сама в себе. Осторожно спрашиваю у наших, что случилось, – вздрагиваю, когда меня обжигают болью и ненавистью.
Не верю себе.
Не понимаю.
– А… а что? А в чем дело?
Снова поток ненависти, сильнее, сильнее, сильнее. Сквозь бурю негодования еле-еле пытаюсь понять, что происходит, почему они все, разом, возненавидели меня, люто, бешено, отчаянно, обжигают, кусают, жалят…
– Нет… нет… – еще пытаюсь возразить, – Часоград, и Луноград, и Времяград… они ни на кого не нападали, они никого не…
…снова буря негодования, да это же все они, они, они…
И снова не понимаю.
Что значит – явиться в пункт призыва.
Что значит – Таймург напал, Таймбурга вообще не было возле наших границ…
Что значит – Атемпус хочет повернуть наше время вспять, Атемпус вообще про нас не знает…
Отчаянно напрягаю сознание.
Вижу – все пять граней нашего мира, сто городов на каждой грани, по двадцать городов подходят к каждой границе, грохают выстрелы, рушатся шпили, охваченные пламенем, храмы проваливаются сами в себя, пепел, подхваченный ветром…
Холодеет сердце.
Там города, говорю я себе, там Клокбург, которому я расписывал купол в соборе, там Таймбург, которому я выстраивал шпиль, там Атемпус, которому я делал кованую решетку, и Мунсити…
Бежать.
Бежать туда.
Спасти хоть что-нибудь, что еще успею спасти.
Замираю на границе, смотрю на города, которые виднеются на горизонте, вспоминаю костры, окруженные метелями, сказки Часограда и Сонограда, хлеб, который надо не резать, ни в коем случае не резать, только ломать…
Падаю на песок.
Хочется выть, выть, выть, – во весь голос, как наши дикие предки, которые еще не умели строить города.
Выть – чтобы услышали…
Делаю то, что делал всегда – бросаю в информационное пространство образы городов, городов, городов, памятник Хлебу на площади Хлебограда, памятник Прянику в сквере Джинджербурга, картину-зеркало в картинной галерее Дримбурга, флюгер в Таймбурге, который показывает не потоки ветра, а потоки времени, Мунсити, который спас меня от верной смерти в пустыне, ночные огни Звездограда, песни бессмертия в Инфинити, город такой на берегу вечности…
…пусть видят.
Пусть знают.
Пусть.
Отчаянно сигналю своим, пусть делают то же самое, – я уже не верю, не надеюсь, что они услышат меня, что они поймут меня, я жду нового всплеска боли, гнева, ненависти…
…понимают.
Бросают в пустоту эфира песни Клокбурга и колокольные звоны Светограда, запах жареных фантазий на площадях Букбурга, танцующие памятники Смогбурга, театр Тенеграда…
…сам не замечаю, как замирают выстрелы, как обрушивается такая пронзительная тишина, что я даже слышу чью-то промелькнувшую мысль: черт возьми, там такие же города, у них даже зрачки так же сжимаются в щелки…
Понимаю, что это временное затишье.
На мгновение – не больше.
А потом все начнется сначала, и снова, и снова придется бросать в пустоту копии городов, цветущие парки Блумбурга, осенние перелеты книг в Книгороде, тайны Таймбурга…
Выпускаю их – все, все, все, все воспоминания, бережно сохраненные за века и века. Кого-то подбивает шальная пуля, кого-то сшибают метким выстрелом, чер-р-рт, как хочется загнать их назад, назад, назад, пока еще живы…
…нет.
Вперед, – в мир, чтобы все видели, все слышали, песни живой музыки в Саундбурге и голоса привидений в старинном замке…
«…ты идиот».
«А?»
«Идиот, что непонятно-то».
Пытаюсь понять, кто это говорит, – никогда не слышал голоса оттуда, никогда…
«Нет, ты, молодец, конечно… везде был, все видел… но идиот…»
«Но…»
«…ты бы хоть представил, зачем все это».
«Ч-что з-зачем?»
«Все зачем».
«А…»
«Вот тебе и „А…“ Знаешь, сколько здесь было городов»?
Перечисляю по именам…
«…нет, а до них?»
Пугаюсь – тут же беру себя в руки, нет, не проведешь…
«Не было никаких городов, что вы, в самом-то деле, в жизни я не видел здесь руин, или…»
«…конечно, не видел. Война сметает всё…»
«Тогда тем более надо сберечь то, что…»
«…а когда придут новые города – куда они денутся, если старые не уйдут?»
Понимаю.
Страшная догадка обрушивается на меня ушатом ледяной воды… Хочу спросить, и сколько раз города меняли города, сколько десятков, сколько миллионов раз – не спрашиваю.
«Шестьдесят семь миллиардов раз…» – говорит он.
Я так до сих пор и не знаю, кто он.
«Ты лучше подумай, сколько их будет еще… сколько их могло бы еще быть, если бы не…»
Я понимаю. Я хочу связаться с остальными, но понимаю, что они уже слышат его…
Мне страшно. По-настоящему страшно – уже не за себя, и даже не за нас за всех, а за города, я могу перечислить их по именам – и не только каждый город, но и каждую улицу, и…
«…они останутся».
«Но вы сами говорили, что…»
«…они останутся…»
«…да вы же сами сказали, что…»
«…останутся. Я заберу их. Я о них позабочусь…»
Посылаю ему знак благодарности.
Замолкаем.
Все.
Разом.
Зову свои воспоминания назад, ко мне, ко мне, ко мне… Они не летят, они боятся, они чуют свой удел…
«Я позабочусь о них, – кто-то перехватывает мои воспоминания, – позабочусь…»
Снова выс… нет, это уже не выстрелы, это уже что-то другое, мир горит, все горит, города горят, извиваются еще живые тела в треске пламени, а потом мир заполняется болью, нет, не так, мир – и есть сама боль…
– …а ведь вкусно… – он разламывает еще одну раковину, вытягивает оттуда сочную аппетитную мякоть города, – умеешь ты готовить… умеешь…
– Еле-еле на этот раз состряпал…
– А что такое?
– Да паразиты…
– Это еще что, первый раз слышу…
– Вот я тоже первый раз… как тебе объяснить… сами ничего не строят… только шастают туда-сюда…
– Ну и пусть их шастают… у меня вон тоже шастали какие-то… и ничего…
– Да ладно бы просто шастали, они же что устроили под конец, когда уже города на всю землю разрослись, когда грызня пошла…
– А что?
– Додумались правду городам показывать… про другие города.
– Прав-ду? Да вы что, вы…
– …вот-вот…
– Ну, так под корень их резать, правдорубов этих…
– …вот в следующий раз и зарежу… Пусть только вылезут… у них как-то так получалось, что они видели весь мир… весь мир одновременно… все грани…
– Немыслимо…
– Вот-вот, и я про то же, немыслимо…
…доделываю анфиладу, ведущую в бесконечность.
Смотрю вдаль.
Нет, не на горизонт, а за горизонт, где бесконечно далеко затаился Мемориград со своим величественным лабиринтом памяти, по которому можно бродить до бесконечности.
Сегодня я буду в Мемориграде.
Дома – и одновременно в Мемориграде.
Не успеваю подняться по бесконечной лестнице в лабиринте, – тревожный сигнал вырывает меня из сладкого оцепенения. Не сразу понимаю, что случилось, а вот – Снегород зовет, Снегород просит помочь, чахнет зимний сад, в котором растут зимы…
Понимаю, что на расстоянии тут много не насоветуешь, надо подбираться ближе к городу, смотреть, что там случилось, как можно спасти снежное великолепие…
– …ну что… паразитов повывел?
– Какое там…
– А что такое?
– А то такое… слушай, как такое вообще может быть, чтобы теперь города дргу друга издалека видели?
– Технологии…
– …нет, это у них от рождения… врожденное что-то… а-а-а, понял, понял!
– Что понял?
– Да вот же, смотри… предыдущих-то сожгли, прах в землю упал… а новые-то из того праха выросли, а прах-то перемешался, вот они теперь все… такие…
– Так сожгите еще раз!
– А если не поможет?
– Еще… еще… еще… пока не подействует…
Он сожжет нас.
Мы уже понимаем – кто-то там, наверху, сожжет нас.
– Мы ничего про них не знаем, – Часоград обречённо смотрит на меня, – совсем… совсем ничего.
Хочу поддакнуть, не поддакиваю, спохватываюсь, черт возьми, а ведь все так просто…
– Знаем, – говорю я, – знаем.
– Ч-что знаем?
– Пять стран, – говорю я, – пять стран.
– И?
– Пять граней.
– И?
– Ты представляешь себе планету с пятью гранями?
Город давится улицами.
– То есть… то есть то, что нам веками втирали, что земля плоская, можно забыть?
– …как и то, как нам втирали, что земля круглая.
– Пять граней… и что?
– Да вы хоть представляете себе фигуру с пятью гранями?
– Ну… э… а… а вот, пирамида! – Часоград рисует в воздухе чертеж пирамиды с четырехугольным основанием, – вот…
– Да, а ты не заметил, что у нашего мира все грани одинаковые? Мир из пяти пятиугольников?
– Мир из пяти… стой-стой, тогда уж должно быть шесть граней… додека…
– …то-то и оно, что никакой мы не додекаэдр…
Отчаянно пытаюсь представить себе фигуру из пятиугольников, немыслимо изогнутую в пространстве, явно превышающем трехмерное…
Когда мы поймем это, мы сможем бросить ему вызов.
…Может быть…
