Мария Корелли
Скорби Сатаны
II
С трудом успокоившись, я еще раз внимательнейшим образом перечитал документ, и мое изумление только усилилось. Наверное, я сошел с ума? Нет ли у меня высокой температуры? Может ли это невероятное, это удивительное известие действительно быть правдой? Потому что… если бы это было правдой… Боже мой! Да от одной мысли об этом кружилась голова… Одна только сила воли удерживала меня от обморока, столь велики были волнение, изумление и восторг. Если бы это оказалось правдой – тогда весь мир лежал бы у моих ног! Из нищего я превратился бы в короля. Стал бы кем только пожелал бы стать! В письме – удивительном письме, украшенном вензелем известной лондонской юридической компании, – в скупых и точных выражениях объявлялось, что дальний родственник моего отца, о котором я слыхал разве что в детстве, да и то крайне редко, внезапно скончался в Южной Америке, оставив меня своим единственным наследником.
Недвижимое и движимое имущество оценивается в настоящее время более чем в пять миллионов фунтов стерлингов, и мы сочтем за честь, если Вы соблаговолите зайти к нам в любой день на этой неделе, чтобы мы могли вместе выполнить необходимые формальности. Бóльшая часть наличных денег хранится в Банке Англии, другая значительная часть размещена в ценных бумагах французского правительства. Мы предпочли бы обсудить дальнейшие детали с Вами лично, а не путем переписки. В надежде, что Вы, досточтимый сэр, свяжетесь с нами незамедлительно, остаемся вашими покорными слугами…
Пять миллионов! Мне, голодающему литературному поденщику, не имеющему ни друзей, ни надежд, обивающему пороги низких газетных притонов, мне достается «более пяти миллионов фунтов стерлингов»! Я пытался осознать это поразительное известие – ибо оно, по всей видимости, было реальностью, – но никак не мог. Оно казалось диким бредом, следствием головокружения и тумана перед глазами, происходившими от недостатка пищи. Я оглядел комнату: убогая жалкая мебель, нерастопленный камин, грязная лампа, хлипкая низкая кровать – все свидетельствовало о нужде, доходящей до нищеты. Какой контраст между окружавшей меня бедностью и только что полученным известием! Дичайшее, нелепейшее несоответствие, о котором никто никогда не слыхивал, которого никто и вообразить бы не смог!
Я разразился хохотом…
– Случался ли когда-либо раньше столь безумный каприз Фортуны?! – вскричал я. – Кто бы мог подумать! Боже! Меня! Из всех людей на свете именно меня избрало Провидение! Клянусь небом! О, если все это правда, то я не заставлю себя ждать! Теперь все это общество завертится, как волчок, от одного движения моей руки!
И я вновь расхохотался. Я смеялся так же, как прежде бранился: просто чтобы облегчить душу. И тут послышался ответный смех, который, казалось, вторил моему. Я испуганно смолк и прислушался. За окном лил дождь и ветер завывал, как сварливая карга. Скрипач по соседству отрабатывал на своем инструменте блестящую руладу, мелодия взлетала вверх и падала вниз. Но других звуков, кроме этих, слышно не было. И все же я был готов поклясться, что различил громкий мужской смех где-то совсем неподалеку.
– Должно быть, почудилось, – пробормотал я, прибавляя в лампе огня, чтобы осветить комнату. – Должно быть, я слишком разволновался, да это и неудивительно! Бедняга Боффлз! Добрый старый друг!
Я вспомнил о чеке на пятьдесят фунтов, который всего несколько минут назад казался мне манной небесной.
– Какой сюрприз для тебя, Боффлз! Не успел ты отправить мне денег взаймы, как получишь их обратно, да еще с добавкой в пятьдесят процентов за щедрость. А что касается нового мецената, которого ты рекомендовал мне в качестве помощника в затруднениях, то, должно быть, это превосходный старый джентльмен, но на этот раз он остается не у дел. Мне не нужно ни помощи, ни совета, ни покровительства, я могу купить все! Титулы, почести, имущество – все это можно купить! Любовь, дружба, положение в обществе – все это продается в наш восхитительный коммерческий век. Все достанется тому, кто предложит наивысшую цену. Клянусь душой, твоему состоятельному «меценату» будет непросто сравняться со мной! Держу пари, что у него не найдется пяти миллионов на то, чтобы потратить их впустую! А теперь надо подумать об ужине. Мне придется жить в долг, пока я не получу наличные. И кстати, почему бы мне не покинуть эту убогую дыру прямо сейчас и не отправиться в лучшую из гостиниц!
Исполненный волнения и радости, я собирался уже выйти из комнаты, как вдруг свежий и сильный порыв ветра попал в каминную трубу. Клубы копоти обрушились на мою отвергнутую рукопись, которая так и лежала забытая на полу – там, где я бросил ее в отчаянии. Я торопливо поднял ее и принялся стряхивать мерзкую сажу, гадая при этом, какой окажется теперь судьба моего сочинения? Теперь, когда я мог себе позволить не только издать его сам, но и обеспечить рекламой, да не просто разрекламировать, а вызвать к нему интерес с помощью тех хитроумных способов, которые имеют конечным результатом то, что в издательских кругах именуют «фурором»! Я улыбался при мысли, как отомщу всем тем, кто пренебрегал мной и моим трудом. О, как они теперь будут посрамлены! Как начнут пресмыкаться у моих ног, словно побитые псы, как будут скулить, как бесстыдно льстить! Все жестокосердные склонятся предо мной! Я был уверен в этом, и хотя деньги побеждают и не всегда, но они терпят неудачу, только если не направляются умом. Совместными усилиями разум и капитал способны перевернуть мир. Ведь это часто удается и одному только уму, без денег, а такое серьезное и доказанное обстоятельство следует принимать во внимание тем, у кого нет ума!
Занятый своими честолюбивыми устремлениями, я тем не менее то и дело улавливал теперь уже дикие звуки скрипки соседа: ноты, похожие на всхлипывания от боли, которые сменял беспечный женский смех. Вдруг я вспомнил, что еще не открыл третье письмо, увенчанное ало-золотой коронкой. Оно так и лежало, забытое на столе. Я взял его и, чувствуя едва ли не в самих пальцах какую-то странную неохоту, стал неспешно вскрывать плотный конверт. Достав оттуда не менее плотный лист писчей бумаги (также украшенный коронкой), я прочитал следующие строки, написанные превосходным – разборчивым, мелким и выразительным – почерком:
ДОРОГОЙ СЭР,
я имею на руках рекомендательное письмо от вашего бывшего соученика по университету мистера Джона Каррингтона, проживающего ныне в Мельбурне, который был столь любезен, что предоставил мне возможность познакомиться с человеком, наделенным, насколько мне известно, исключительным литературным даром. Я зайду к Вам сегодня вечером между восемью и девятью часами. Надеюсь застать Вас дома и незанятым. Прилагаю свою карточку и адрес, по которому я проживаю в настоящий момент.
Остаюсь искренне преданным Вам,
Лусио Риманес.
Визитная карточка выпала из конверта на стол, когда я закончил читать письмо. На ней была маленькая, изящно выгравированная коронка и надпись:
КНЯЗЬ ЛУСИО РИМАНЕС
Ниже был небрежно нацарапан карандашом адрес в «Гранд-отеле».
Я перечитал послание еще раз. Оно было написано достаточно просто, ясно и вежливо. В нем не было ничего примечательного, ничего особенного, и все же оно показалось мне весьма многозначительным – непонятно почему. Характерный смелый почерк странным образом задерживал мой взгляд, и казалось, что человек, написавший это письмо, должен мне понравиться. А ветер тем временем ревел и соседская скрипка завывала, словно мятущийся дух какого-то погибшего в мучениях забытого музыканта!
Сознание мое помутилось, сердце упало. Капли дождя снаружи звучали, как крадущиеся шаги некоего шпиона, следившего за всеми моими движениями. Я сделался раздражительным и нервным. Предчувствие зла отчего-то омрачило светлый праздник внезапного счастья. Но тут я испытал прилив стыда – за то, что этот иностранный князь, если он действительно являлся таковым, да еще и несметный богач придет навестить меня – меня, теперь уже миллионера! – в столь убогом жилище. Еще даже не вступив во владение своим состоянием, я оказался охвачен жалким мещанским желанием притвориться, что никогда не был действительно беден, а только испытывал временные финансовые трудности! Если бы у меня имелся в кармане хотя бы шестипенсовик (а у меня его не было), я послал бы телеграмму своему будущему посетителю с просьбой отложить визит.
– Но в любом случае, – произнес я вслух, обращаясь к пустой комнате и отголоскам бури, – не следует встречаться с ним сегодня вечером. Я уйду, не оставив записки, а если он явится, пусть подумает, что я еще не получил его письма. Договорюсь о встрече, когда устроюсь получше и оденусь в соответствии со своим новым положением. Впрочем, нет ничего легче, чем держаться подальше от этого так называемого благодетеля.
Не успел я закончить свою речь, как мерцавшая лампа, зловеще вспыхнув, погасла, и я остался в кромешной тьме. Я издал вопль – отнюдь не благоговейный – и принялся разыскивать спички или, если они не обнаружатся, шляпу и пальто. Эти досадные и бесплодные поиски все еще продолжались, когда послышался стук копыт приближающихся галопом лошадей. Затем этот звук оборвался: кони остановились под моим окном. Окруженный мраком, я замер и прислушался. Внизу засуетились: слышался нервно-учтивый говорок моей хозяйки, который смешивался с мягкими переливами низкого мужского голоса. Но вот на лестничной площадке перед моей дверью послышались твердые и ровные шаги.
– Что за дьявольщина! – досадливо пробормотал я. – Прямо как моя своенравная удача! Сюда идет тот самый человек, от которого я хотел ускользнуть!
III
Дверь отворилась, и в окружающей меня мгле я различил силуэт стоявшего на пороге гостя. Я хорошо помню замечательное впечатление, которое произвели на меня тогда одни только очертания едва видимой фигуры. С первого взгляда меня так заворожила величественность его роста и осанки, что я не мог оторвать от него глаз и почти не слышал слов квартирной хозяйки:
– Этот джентльмен желает вас видеть, сэр!
Впрочем, она тут же сбилась и что-то смущенно пробормотала, увидев, что комната моя совершенно темна.
– Ах, Боже мой! Должно быть, керосин весь вышел! – воскликнула она, а затем, обратившись к господину, которого сопровождала, добавила: – Боюсь, мистера Темпеста все-таки нет дома, сэр, хотя я точно видела его около получаса назад. Если вы не против подождать здесь минутку, я принесу лампу и посмотрю, не оставил ли он записку на столе.
Она поспешно вышла. Я понимал, что пора что-то сказать, но странный и необъяснимый каприз заставлял меня молчать. Отчего-то мне совсем не хотелось объявлять о своем присутствии. Тогда высокий незнакомец шагнул вперед, и звучный голос не без насмешки окликнул меня по имени:
– Джеффри Темпест, вы здесь?
Почему я не ответил? Странное противоестественное упрямство связало мне язык, и я молчал, спрятавшись во мраке своей жалкой писательской норы. Меж тем величественная фигура приблизилась и, казалось, совсем затмила меня. Голос снова позвал:
– Джеффри Темпест, вы здесь?
Чувство стыда не позволило мне больше таиться, и решительным усилием воли я преодолел необъяснимое заклятие немоты, из-за которого я, словно трус, безмолвно прятался в укрытии. Я смело выступил вперед и предстал перед моим гостем.
– Да, я здесь. Прошу прощения за прием, который вам оказываю. Вы князь Риманес, я полагаю? Я только сейчас прочел ваше письмо и надеялся, что квартирная хозяйка, увидев темную комнату, решит, что я вышел, и проводит вас обратно вниз. Как видите, я с вами предельно откровенен!
– Да, действительно, – ответил незнакомец. В его низком, словно вибрирующем серебристым металлом голосе все еще чувствовалась насмешка. – Вы так откровенны, что вас невозможно не понять. Кратко и без экивоков вы даете понять, что вам не по душе мое посещение и вы не хотели бы меня видеть!
Это прямое заявление о моем настроении прозвучало так резко, что я поспешил опровергнуть его, хотя сказанное им было правдой. Правда всегда кажется неприятной даже в мелочах!
– Пожалуйста, не сочтите меня грубияном, – сказал я. – Дело в том, что я прочел ваше письмо всего несколько минут назад, и, прежде чем я успел принять какие-либо меры, чтобы подготовиться к вашему визиту, внезапно погасла лампа. Это и привело к нынешней неловкой ситуации, когда я вынужден приветствовать вас в кромешной тьме, столь плотной, что мы даже не можем пожать друг другу руки.
– Попробуем? – предложил мой посетитель.
Тон его голоса внезапно смягчился, что придало его словам особое очарование.
– Вот моя рука, – продолжал он, – и если в вашей есть хоть немного дружеского инстинкта, то наши руки встретятся – вслепую и без всякого руководства!
Я тотчас протянул руку, и ее тут же пожала теплая и властная рука моего гостя. В этот момент комната осветилась: квартирная хозяйка принесла зажженную «лучшую лампу», как она ее называла. Поставив лампу на стол, она увидела меня и удивленно вскрикнула. Впрочем, возможно, она что-то сказала, но я не слушал, настолько зачаровал меня вид человека, чья длинная тонкая рука все еще держала мою.
Мой рост выше среднего, но гость был выше меня на целых полголовы, если не больше, и, глядя на него, я думал, что никогда еще не встречал человека, в чьем облике было бы такое же сочетание изящества и ума. Красивой формы голова, какая может быть только у сильного и мудрого человека, а плечи подошли бы самому Гераклу. Лицо овальное, чистое и необычайно бледное, причем эта бледность подчеркивала почти огненный блеск больших темных глаз. Их взгляд – проникновенный и завораживающий – казался веселым и страдающим одновременно. Пожалуй, самой выразительной чертой этого замечательного лица был рот: идеальной красоты изгиб губ, придававший лицу выражение твердости и решительности. Рот был не слишком маленьким, ничего женственного. Я заметил, что когда губы оставались неподвижными, то его лицо выражало горечь, пренебрежение и даже жестокость. Но когда лицо освещалось улыбкой, на нем появлялось – или казалось, что появляется, – выражение более тонкое, чем может дать любое чувство, имеющее название на человеческом языке. И я мгновенно поймал себя на мысли: а что же это неуловимое выражение может значить?
С первого взгляда я уловил все эти главные черты внешности своего нового знакомца, необычайно располагающего к себе, и когда моя рука выскользнула из его крепкого пожатия, я уже чувствовал себя так, словно знал его всю жизнь! Стоя с ним лицом к лицу при ярком свете лампы, я опомнился, где в действительности нахожусь: в голой холодной комнате, с нерастопленным камином и засыпанным черной копотью полом без ковра. Я увидел свою ветхую одежду, в которой имел довольно жалкий вид – особенно по сравнению с этим величественным человеком, одетым в пальто, подбитое мехом русского соболя. Распахнув с небрежно-царственным видом это длинное пальто, он смотрел на меня с улыбкой.
– Я знаю, что явился в не самый удачный момент, – сказал он. – Со мной всегда так! Таково мое несчастливое свойство. Воспитанные люди никогда не вторгаются туда, где их не хотят видеть, и в этом отношении мои манеры, боюсь, оставляют желать лучшего. Простите меня, если сможете, хотя бы по этой причине.
Тут он протянул мне письмо, написанное знакомым почерком моего друга Каррингтона, и добавил:
– И позвольте мне присесть, пока вы читаете мои рекомендации.
Он подвинул стул и сел. Я с новым восхищением следил за его прекрасным лицом и изящными манерами.
– Никаких рекомендаций мне не требуется, – сказал я с той сердечностью, которую теперь действительно чувствовал. – Я уже получил от Каррингтона письмо, в котором он отзывается о вас в самых высоких и благодарных выражениях. Но в действительности… право, князь, простите меня, если я кажусь сконфуженным или ошеломленным… Я ожидал увидеть пожилого человека…
Я смешался и смолк под внимательным взглядом блестящих глаз, неотрывно смотревших в мои.
– В наше время никто не стар, мой дорогой сэр! – объявил он небрежно. – Даже люди, достигшие шестого десятка, оказываются резвее, чем были в пятнадцать. В приличном обществе теперь вообще не говорят о возрасте: это невежливо и даже грубо. О неприличиях даже не упоминают, а ведь возраст стал неприличием, поэтому его и избегают в разговоре. Вы говорите, что ожидали увидеть старика? Что ж, не буду вас разуверять: я стар. На самом деле вы даже и представить себе не можете, сколько мне лет!
Я посмеялся над этой нелепицей.
– Да полно, вы моложе меня, – сказал я. – А если старше, то выглядите моложе.
– Ах, моя внешность мне изменяет! – ответил он весело. – Этим я похож на некоторых самых известных светских красавиц: на самом деле мне гораздо больше лет, чем кажется. Однако не отвлекайтесь, прочтите рекомендательное письмо, которое я вам принес. Я не успокоюсь, пока вы не сделаете этого.
Услышав эту просьбу, я, желая возместить свою резкость соразмерной ей учтивостью, тотчас развернул послание своего друга и прочитал следующее:
Дорогой Джеффри,
податель сего, князь Риманес, – выдающийся ученый и джентльмен благородного происхождения, принадлежащий к одному из старейших родов в Европе, а может быть, и во всем мире. Тебе как исследователю и любителю древней истории будет небезынтересно узнать, что его предки изначально были владетельными князьями Халдеи, осевшими затем в Тире, оттуда они впоследствии перебрались в Этрурию, где пребывали несколько столетий. Последний отпрыск этого рода – человек талантливый до гениальности, которого я и имею удовольствие представить твоему благосклонному вниманию как своего доброго друга. Некие тягостные и непреодолимые обстоятельства вынудили его покинуть родные края и лишили значительной части владений, поэтому он – теперь в какой-то мере скиталец по свету – путешествовал в далеких краях, многое повидал и имеет большой опыт познания людей и разных вещей. Он весьма незаурядный поэт и музыкант, и, хотя занимается искусствами исключительно для собственного удовольствия, я полагаю, что ты найдешь его практические знания в области литературы чрезвычайно полезными для твоей непростой карьеры. Должен добавить, что он несомненный мастер во всех вопросах точных наук. Желаю, дорогой Джеффри, чтобы между вами завязалась сердечная дружба.
Искренне твой,
Джон Каррингтон
По всей видимости, на этот раз мой друг счел неуместной подпись «Боффлз», и меня это несколько раздосадовало. В письме чувствовалось что-то формальное и натянутое, словно его писали под диктовку и под давлением. Не знаю, что натолкнуло меня на эту мысль. Я взглянул украдкой на своего молчавшего визави. Он поймал мой мимолетный взгляд и посмотрел на меня в ответ на удивление серьезно и сосредоточенно. Опасаясь, как бы мимолетное смутное недоверие не отразилось в моих глазах, я поспешил заговорить:
– После прочтения этого письма, князь, я еще острее переживаю свой позор и еще сильнее сожалею о том, что столь грубо встретил вас. Никакие извинения не загладят этой грубости, но вы не представляете, как мне стыдно, что я вынужден принимать вас в этой жалкой норе. Мне хотелось бы приветствовать вас совсем в другом месте, но…
Почувствовав раздражение, я сам оборвал свою речь. Я вспомнил, что на самом деле я теперь богат, однако, несмотря на это, вынужден выглядеть бедным.
Князь отклонил мои извинения небрежным жестом.
– К чему унижаться? – спросил он. – Не лучше ли гордиться тем, что вы можете обходиться без вульгарных атрибутов роскоши. Гений процветает на чердаке и умирает во дворце, разве это не общепринятая идея?
– Полагаю, эта идея довольно заезженная и в то же время ошибочная, – ответил я. – Гению может захотеться хоть раз в жизни попробовать пожить во дворце, потому что обычно он испытывает чувство голода.
– Истинная правда! Однако подумайте, сколько дураков потом, умерев, он кормит! В этом есть воля премудрого Провидения, милостивый государь! Шуберт умер от нужды, но посмотрите, какую прибыль получают от его произведений нотные издатели! Это прекраснейший закон природы: честные люди должны быть принесены в жертву, чтобы обеспечить пропитание мошенников!
Он рассмеялся, а я взглянул на него несколько удивленно. Его замечание оказалось так близко моему собственному мнению, что я не мог понять, шутит он или говорит серьезно.
– Вы, конечно, иронизируете? – спросил я. – На самом деле вы не верите в то, что говорите?
– О нет, верю! – ответил он, и его прекрасные глаза вспыхнули, как молнии. – Если бы я не верил тому, чему учит меня мой собственный опыт, то что мне оставалось бы делать? Я всегда помню о необходимости. Как гласит старая пословица, «когда правит Дьявол, правит необходимость». Никто не сможет назвать это выражение неверным. Дьявол правит миром с кнутом в руке и, как ни странно, – учитывая, что некоторые отсталые люди воображают, будто где-то существует Бог, – умудряется управлять своей командой с необычайной легкостью!
Лоб его нахмурился, горькие морщинки вокруг рта углубились, но князь тут же рассмеялся и сказал:
– Не будем морализировать, мораль отравляет душу всякого, кто находится и в церкви, и вне ее. Любой разумный человек терпеть не может, когда ему говорят, кем он мог бы стать и кем он не станет. Я явился, чтобы подружиться с вами, если позволите. И чтобы положить конец церемониям, не согласитесь ли вы проехать со мной в гостиницу? Я заказал там ужин.
К этому времени я был уже полностью очарован его непринужденностью, прекрасной внешностью и сладкозвучным голосом. Сатирический тон речей князя вторил моему настроению, и я чувствовал, что мы с ним поладим. Первоначальная досада оттого, что он застал меня в столь плачевных обстоятельствах, несколько поутихла.
– С удовольствием, – ответил я. – Но прежде позвольте мне немного разъяснить суть происходящего. Вы много слышали обо мне от моего друга Джона Каррингтона, и из его личного письма ко мне следует, что вы пришли сюда, движимый исключительно доброжелательностью. Благодарю вас за это щедрое намерение! Я знаю, что вы ожидали увидеть несчастного литератора, борющегося с тягчайшими обстоятельствами – разочарованием и бедностью. Пару часов назад ваше ожидание вполне оправдалось бы. Но теперь все изменилось: я получил известие, которое совершенно меняет мое положение. Да, сегодня вечером я получил нечто удивительное и чрезвычайно важное…
– Надеюсь, известие было приятным? – учтиво спросил мой собеседник.
Я улыбнулся:
– Судите сами.
С этими словами я протянул ему письмо стряпчих, в котором сообщалось о внезапно обретенном богатстве.
Он быстро просмотрел его, сложил и вернул мне с учтивым поклоном.
– Полагаю, вас следует поздравить, – сказал он. – Поздравляю! Хотя это богатство, которое, похоже, кажется вам более чем достаточным, мне представляется сущим пустяком. Его можно с легкостью промотать лет за восемь или даже быстрее, и потому оно не гарантирует избавления от забот. По-моему, чтобы чувствовать себя действительно богатым, надо иметь около миллиона в год. Тогда есть надежда избежать работного дома!
Он рассмеялся, а я глядел на него в недоумении, не понимая, следует ли принимать его слова за правду или за пустое хвастовство. Пять миллионов – сущий пустяк?!
Мой собеседник тем временем продолжал, по-видимому не замечая моего изумления:
– Человеческая жадность, милостивый государь, никогда не насытится. Людей вечно снедает стремление то к одному, то к другому, и их вкусы, вообще говоря, весьма дороги. Например, несколько хорошеньких и недобросовестных женщин быстро избавят вас от пяти миллионов: их можно потратить только на покупку драгоценностей. Скачки сделают это еще быстрее. Нет, вы не богаты, а все еще бедны, только нужды ваши стали менее насущными. И признаюсь, я несколько разочарован, ибо я пришел к вам в надежде хоть раз в жизни повернуть чью-нибудь судьбу к лучшему, сыграть роль приемного отца для восходящего гения, но меня, как всегда, опередили! Странно, но факт: всякий раз, когда у меня появляются особенные намерения по отношению к кому-либо, меня всегда кто-то опережает! Это действительно тяжело!
Он смолк и поднял голову, прислушиваясь.
– Что это? – спросил он.
Это был сосед-скрипач, исполнявший известную «Аве Мария».
Я сказал об этом.
– Уныло, очень уныло! – заметил он, презрительно пожав плечами. – Терпеть не могу всю эту слащавую религиозную чепуху. Итак, миллионер, каковым вы стали, и известный светский лев, каковым вы вскоре станете, надеюсь, не возражает против предложенного мной ужина? А потом мы могли бы посетить мюзик-холл, если захотим. Что скажете?
Он добродушно похлопал меня по плечу и посмотрел мне прямо в лицо. Ясный и властный взгляд его чудесных глаз, как будто полных слез и огня, зачаровал меня. Я не пытался сопротивляться пробудившейся во мне необычайной тяге к человеку, с которым я только что познакомился: ощущение было слишком сильным и слишком приятным, чтобы с ним бороться. Я колебался лишь мгновение – из-за своего потрепанного платья.
– Я не гожусь вам в спутники, князь, – сказал я. – С виду я скорее бродяга, чем миллионер.
Он оглядел меня и улыбнулся.
– Клянусь жизнью, так оно и есть! – воскликнул он. – Но будьте довольны тем, что есть! В этом отношении вы очень похожи на многих других Крезов. Одни лишь бедняки и гордецы заботятся о том, чтобы хорошо одеваться. Только они и легкомысленные кокотки беспокоятся о своем внешнем виде. Плохо сидящий фрак часто украшает фигуру премьер-министра. Но если вы увидите женщину, одетую в платье ужасного покроя и расцветки, то можете быть уверены, что она в высшей степени порядочна, известна добрыми делами и, вероятно, носит титул герцогини!
Князь встал и запахнулся в свое пальто с оторочкой из соболя.
– Кому какое дело до платья, если кошелек полон! – весело продолжал он. – Как только в газетах напечатают, что вы миллионер, какой-нибудь предприимчивый портной тут же пошьет плащ «Темпест» того же артистично-заплесневелого цвета, что и ваше нынешнее одеяние. А теперь пойдемте! Известие от стряпчих должно было возбудить у вас хороший аппетит, иначе оно оказалось бы не так ценно. Мне очень хочется, чтобы вы оценили мой ужин. Я привез с собой повара, мастера своего дела. Кстати, не окажете ли вы мне небольшую услугу: позвольте мне побыть вашим банкиром до тех пор, пока не закончатся переговоры и не уладятся формальности?
Это предложение было сделано столь вежливо, деликатно и дружелюбно, что я не мог не принять его с благодарностью, так как оно избавляло меня от всех текущих затруднений. Я торопливо черкнул несколько строк квартирной хозяйке о том, что она получит причитающиеся ей деньги по почте на следующий день. Затем, сунув в карман единственное мое достояние – отвергнутую рукопись, погасил лампу и вместе с новообретенным другом навсегда покинул свое унылое жилище, желая поскорей забыть все, с ним связанное.
Я и не подозревал, что настанет день, когда я буду вспоминать время, проведенное в этой маленькой жалкой комнате, как лучший период моей жизни; когда буду смотреть на тогдашнюю горькую бедность испытанием строгого, но святого ангела, который вел меня к высочайшим и благороднейшим целям; когда буду отчаянно, с горькими слезами молиться о том, чтобы вновь стать таким, как в прежние годы, а не таким, каков я теперь! Хорошо или дурно то, что будущее скрыто от нас? Стали бы мы увереннее избегать зла, если бы представляли его последствия? Этот вопрос не имеет ясного ответа, но в любом случае мое неведение в тот момент действительно являлось залогом блаженства. Я радостно покинул унылое пристанище, где провел столько дней среди разочарований и трудностей жизни, и повернулся к нему спиной с таким чувством облегчения, какое невозможно выразить словами. Последнее, что я услышал, проходя по улице с моим спутником, был жалобный, протяжный звук минорной мелодии, который, казалось, посылал мне вдогонку в качестве прощального оклика неведомый и невидимый скрипач.
