Мария Корелли
Вендетта. Викторианский триллер
© Мария Корелли, 2016
© А. В. Боронина, перевод, 2016
ISBN 978-5-4474-4501-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Чтобы тот, кто прочтет следующие страницы, не счел эту историю совершенно невероятной, возможно есть необходимость сообщить, что ее ключевые моменты основаны на реальных событиях, которые имели место в Неаполе во время опустошительной эпидемии холеры в 1884 году. Нам достоверно известно из хроник ежедневной прессы, что неверность жен, к несчастью, принимает повсеместное распространение и становится даже слишком частой для миролюбивого общества с хорошей репутацией. Не так широко известны случаи мести оскорбленного мужа, нечасто он смеет взять правосудие в собственные руки, поскольку, в Англии по крайней мере, подобная смелость с его стороны несомненно была бы воспринята, как еще худшее преступление, чем то, которым лично он был обречен на страдания. Однако в Италии дело обстоит иначе: многословие, бюрократия и нерешительные вердикты присяжных там не считаются достаточно эффективными средствами для того, чтобы восстановить поруганную честь и опозоренное имя мужчины. И, таким образом, правильно это или нет, но часто там происходят странные и ужасные случаи, о которых мир обычно ничего не знает и которые, когда выплывают наружу, принимаются с удивлением и недоверием. И все же любовные истории, созданные фантазией романиста или драматурга, бледны в сравнении с реальной жизнью, с жизнью, которую ошибочно называют банальной, но которая фактически изобилует трагедиями, столь же грандиозными мрачными и мучительными для души, как и любая созданная Софоклом или Шекспиром пьеса. Ничто не может быть удивительнее истины и ничто порой – ужаснее!
Мария Корелли,Август, 1886 г.
Глава 1
Я, пишущий эти строки, мертвый человек. Мертвый официально и в полном соответствии с законом, мертвый и давно похороненный. Если вы спросите в моем родном городе, то местные жители расскажут, что я стал одной из многочисленных жертв холеры, которая свирепствовала в Неаполе в 1884 году и что мои бренные останки покоятся в фамильном склепе моих предков. Итак, я мертв, но в то же время я живу! Я чувствую горячую кровь, бегущую по моим венам, – кровь тридцатилетнего сильного мужчины в самом расцвете молодости, которая поддерживает во мне жизнь и придает глазам яркость и остроту, мускулам – стальную силу, рукам – железную хватку, – и все это составляет мое крепкое тело, которым я счастлив обладать. Да! Я жив, хоть и объявлен мертвым; жив и исполнен человеческой силы; и даже скорбь не оставила на мне значительных отметин, за исключением одной. Мои волосы, бывшие когда-то эбеново-черными, стали теперь белыми, словно снег Альпийских гор, хотя тугие кудри и продолжают виться, как прежде.
«Наследственность?» – удивился один из врачей, когда осматривал мои матовые локоны.
«Внезапный шок?» – предположил другой.
«Последствие воздействия сильного жара?» – сказал третий.
И ни один из них не ответил верно. Вот что я сделал однажды. Я поведал свою историю одному человеку, с которым познакомился случайно, – одному известному своими медицинскими познаниями и добротой. Он выслушал меня до конца с очевидным недоверием и даже тревогой, предположив, что я, возможно, сумасшедший. С тех пор я никогда и никому больше об этом не рассказывал.
Однако сейчас я пишу. Я далек от всех преследований, так что могу откровенно изложить всю правду. Я опущу перо в свою собственную кровь, если захочу, и ни один человек не сможет помешать мне! Зеленая тишина обширного южноамериканского леса окружает меня – это величественная тишина девственной природы, почти нетронутой безжалостной цивилизацией, приют тихого спокойствия, деликатно нарушаемого лишь трепетом крыльев да мягкими голосами птиц, а также нежным или бурным ропотом свободнорожденных небесных ветров. Внутри этого зачарованного круга я живу, здесь я снимаю груз тяжести со своего сердца, изливая переполненную чашу моей злобы и опустошая ее до последней капли. Мир должен узнать мою историю.
Жив – и в то же время мертв! Как же это возможно, спросите вы. Ах, друзья мои! Если вы хотите окончательно избавиться от своих умерших родственников, то для этого следует прибегнуть к кремации. А иначе, всякое может произойти! Кремация – самый лучший и единственно верный способ. Он чист и безопасен. И почему против него бытует столько предрассудков? Определенно лучше предать останки тех, кого мы любили (или делали вид, что любили) очищающему огню и свежему воздуху, чем засунуть их в холодный камень или опустить в сырую землю. Поскольку она скрывает жуткие вещи, неприятные, о которых обычно не говорят: длинных червей, осклизлых существ со слепыми глазами и бесполезными крыльями, – этих уродливых выкидышей мира насекомых, рожденных посреди ядовитых испарений, – тех существ, чей один только вид может привести вас, о нежная женщина, в жуткую истерику, и вызовет у вас, о сильный мужчина, дрожь и отвращение! Однако есть кое-что и похуже, чем эти чисто физические явления, которые сопутствуют так называемым Христианским похоронам, и это – страшная неуверенность. Что если после того, как мы опустили ящик с останками нашего умершего родственника в землю или поставили его в склеп; что если после того, как мы носили приличную траурную одежду и натягивали на лица выражение нежной и смиренной печали; что, говорю я, если после всех предпринятых мер, призванных обеспечить уверенность в смерти, – их окажется фактически недостаточно? Что если в той тюрьме, куда мы запрятали покойника, двери окажутся не столь прочными, как мы воображали? Что если крепкому гробу предстоит быть вывернутым невероятно крепкими и сильными пальцами, что если наш покойный дорогой друг не окажется мертвым, но, подобно Лазарю, ему предстоит воскреснуть, чтобы бросить вызов нашей привязанности снова? Разве в этом случае не придется нам сильно пожалеть о том, что мы не воспользовались безопасным и классическим методом кремации? Особенно если мы собирались унаследовать материальные богатства или немалую сумму денег, оставленные нам горько оплакиваемым родственником! Все мы – обманывающие себя лицемеры, ведь лишь немногие из нас действительно сожалеют о мертвых, немногие из нас поминают их с истинной нежностью и привязанностью. Но, видит Бог, эти люди заслуживают большего уважения, чем мы думаем.
Но позвольте мне вернуться к своему делу. Я, Фабио Романи, в последнее время покойный, собираюсь вести хронику событий одного короткого года – года, в котором уместились муки и пытки, которых бы хватило на целую жизнь! Один небольшой год! Один стремительный удар кинжала Времени! Он пронзил мое сердце, а рана все еще зияет и кровоточит, и каждая капля падающей крови – полна яда.
Одного страдания, столь близкого многим, я никогда не знал – бедности. Я родился богатым. Когда мой отец, граф Филиппо Романи, умер, оставив меня, тогда еще семнадцатилетнего парня, единственным наследником огромного состояния и главой известной фамилии, то у меня появилось множество искренних друзей, которые с их обычной добротой пророчили худшие перспективы моему будущему. Нет, были даже такие, которые с нетерпением ждали моей физической и умственной гибели с определенной степенью злорадного предвкушения, и они даже называли себя почтенными людьми. Они пользовались уважением и располагали связями, их слово имело значительный вес, и на некоторое время я стал объектом их злонамеренных страхов. Я был рожден, согласно их ожиданиям, для того, чтобы стать игроком, расточителем, алкоголиком, неисправимым ловеласом самого распутного характера. Тем не менее, странно признать, но я таким не стал. Хоть я и был неаполитанцем со всеми пламенными страстями и вспыльчивостью моей породы, однако я испытывал врожденное презрение к низменным порокам и необузданным вульгарным страстям. Азартная игра казалась мне верхом безумия, выпивка – разрушением здоровья и разума, а чрезмерная расточительность – оскорблением для бедняков. Я выбрал свой собственный образ жизни – средний курс между простотой и роскошью, разумное смешение уютного мира с увеселениями, отвечающими социальному положению, что обеспечивало мне ровное существование, которое не повреждало ни ума и ни тела.
Я жил тогда на вилле своего отца, в миниатюрном дворце из белого мрамора, расположенном на лесистой возвышенности, которая выходила на Неаполитанский залив. Моя территория удовольствия окаймлялась ароматными рощами апельсина и мирта, где сотни сладкоголосых соловьев насвистывали свои любовные мелодии золотой луне. Сверкающие фонтаны поднимались и падали в огромных каменных бассейнах, украшенных причудливой резьбой, и их прохладный шепчущий плеск освежал тишину горячего летнего воздуха. В этом тихом приюте я мирно прожил несколько счастливых лет в окружении книг и картин, где меня нередко навещали друзья: молодые люди, чьи вкусы более или менее совпадали с моими, а также те, кто был способен по достоинству оценить аромат и глубину цвета старинного вина.
О женщинах я знал мало или почти ничего. По правде сказать, я инстинктивно их избегал. Родители дочерей, достигших брачного возраста, часто приглашали меня в свои дома, но обычно я такие приглашения отклонял. Любимые книги предупреждали меня относительно женского общества, и я им верил и следовал их предупреждениям. Такая особенность подвергала меня насмешкам со стороны тех товарищей, которые имели склонность к любовным похождениям, но их веселые шутки о том, что они назвали моей «слабостью», никогда меня не затрагивали. Я доверял дружбе, а не любви, и у меня был настоящий друг – один, за кого в то время я с удовольствием отдал бы свою жизнь, тот, кто внушал мне самое глубокое уважение. Он, Гуидо Феррари, также иногда присоединялся к другим в добродушном осмеянии, которое я снискал к себе моей неприязнью к женщинам.
«Фи на вас, Фабио! – восклицал он. – Вы не почувствуете вкуса жизни, пока не испробуете нектара пары прелестных розовых губок! Вы не разгадаете тайны звезд, пока не погрузитесь в бездонную глубину глаз юной девы. Вы не познаете удовольствия, пока не сомкнете нетерпеливых объятий вокруг тонкой талии и не услышите биения страстного сердца около вашего собственного. Оставьте свои заплесневелые взгляды на жизнь! Поверьте, в ваших древних занудных философах не было ни капли мужества: по их венам текла жидкая вода вместо крови, а вся их клевета на женщин происходила из раздражения от собственных заслуженных разочарований. Те, кто упустил главный приз жизни, охотно убедили бы других, что его вовсе не стоит иметь. Неужели вы – человек с отточенным остроумием, горящими глазами, веселой улыбкой, чувственным телом, – не пополните собой списки влюбленных? Что там говорил Вольтер о слепом боге?
«Кто б ни был ты, о человек,
Он твой наставник, и навек».
Когда мой друг говорил таким образом, я лишь улыбался, но ничего ему не отвечал. Его аргументы не убеждали меня. И все же я любил слушать подобные речи: его голос был мягок, как пение дрозда, а выражение глаз говорило красноречивее слов. Бог знает, как я любил моего друга! Бескорыстно, искренне, с той редкой нежностью, которую иногда чувствуют друг к другу школьники, но которая редко проявляется у взрослых мужчин. Я был счастлив в его обществе, как и он, казалось, в моем. Мы проводили большую часть времени вместе, он, как и я, пережил тяжкую потерю родителей в ранней юности, из-за чего и покинул родные места, чтобы найти собственный путь в жизни, который отвечал бы его вкусам и желаниям. Он выбрал искусство в качестве профессии и, хотя и прослыл довольно успешным живописцем, но оставался при этом настолько же бедным, насколько я был богатым. Я всячески старался исправить это пренебрежение фортуны с должной предусмотрительностью и деликатностью и давал ему столько комиссионных, сколько было уместно, чтобы не возбуждать его подозрений или не ранить его гордости. Он сильно меня привлекал, поскольку наши вкусы совпадали и мы имели общие ценности; короче говоря, я не желал ничего большего, чем только всегда пользоваться его расположением, дружбой и преданностью.
В этом мире никому не позволено постоянно пребывать счастливым. Судьба – или чья-то злая прихоть – не может вынести того, чтобы мы находились в постоянном покое. Достаточно одного тривиального взгляда, слова, прикосновения – и вот, крепкие узы давней дружбы разорваны на куски, и мир, который представлялся таким глубоким и нерушимым, внезапно рушится. Это случилось со мной, точно также как и с другими. Однажды – как хорошо я помню это! – в один душный вечер в конце мая 1881 года я находился в Неаполе. Я провел день на своей яхте, неспешно плавающей по заливу, подгоняемой дуновениями слабого попутного ветра. Отсутствие Гуидо (он отбыл тогда в Рим на несколько недель с каким-то визитом), обеспечивало мне некое уединение, и когда мое легкое судно уже заходило в гавань, я находился в задумчивом, каком-то неуверенном настроении, вслед за которым вскоре пришла и депрессия. Несколько матросов, которые управляли моим судном, разбежались в разные стороны, как только мы высадились на берег, – каждый в соответствии с собственными предпочтениями в области удовольствий или разврата, – но я был не в том настроении, чтобы веселиться. И хотя у меня имелось много знакомств в городе, я мало интересовался теми развлечениями, что они могли предложить мне. Когда я прогуливался вперед по одной из основных улиц, раздумывая о том, стоит ли возвращаться пешком к моему дому, стоявшему на высокой горе, то услышал звук пения и заметил вдалеке мерцание белых одежд. Тогда шел месяц май, и я сразу догадался, что ко мне приближалась процессия в честь Пресвятой Мадонны. Наполовину от безделья, наполовину из любопытства, я остановился и стал ждать. Поющие голоса приближались, я уже видел священников, прислужников, раскачивающиеся золотые кадила, наполненные благовониями, мерцающие свечи, белоснежные одеяния детей – и затем, внезапно вся живописная красота этой сцены закружилась в моих глазах в одном пятне блеска и цвета, среди которого я увидел одно лицо! Одно лицо, сиявшее, словно звезда в обрамлении янтарных локонов; одно лицо, окрашенное нежным цветом искреннего очарования, совершенно прекрасное, освещенное двумя яркими глазами, большими и черными как ночь; одно лицо, на котором таяла полудразнящяя, полусладкая улыбка. Я пристально смотрел на него, не отводя глаз, ослепленный и взволнованный, ведь красота делает всех нас такими глупцами! Это была женщина – представительница того пола, которому я не доверял и избегал, – женщина в самой ранней весне ее юности, девушка пятнадцати или самое большее шестнадцати лет. Ее вуаль была отброшена назад случайно или по задумке модельера, и на один краткий миг я окунулся в этот соблазняющий душу взгляд, в эту чарующую улыбку. Процессия прошла, видение исчезло, но в тот краткий отрывок времени одна эпоха моей жизни завершилась навсегда и началась новая.
Я, конечно же, на ней женился. Ведь мы, неаполитанцы, в таких делах времени не теряем. Нам не достает благоразумия. В отличие от холодной крови англичан, наша стремительно мчится по венам, при этом она горяча словно солнце и вино и не нуждается ни в каких дополнительных стимуляторах. Мы страстно любим, мы желаем, мы обладаем – а затем? «Мы также быстро пресыщаемся, – скажете вы, – ведь эти южане столь непостоянны». Нет! На самом деле мы пресыщаемся гораздо меньше, чем вы думаете! А разве англичане не пресыщаются? Разве у них не появляется время от времени скрытая скука, когда они сидят в укромном уголке возле очага их «дома, милого дома», с их растолстевшими женами и в окружении всегда многочисленного семейства? На самом деле, да. Однако они слишком осторожны, чтобы это признать.
Не стану рассказывать здесь историю своего ухаживания, ведь она была краткой и сладостной, как прекрасно исполненная песня. У нас не возникло никаких препятствий. Девушка, которую я желал, была единственной дочерью разорившегося флорентийского дворянина самого развратного характера, который добывал свое пропитание за игровым столом. Его дочь воспитывалась в женском монастыре, известном строгой дисциплиной, так что девушка не ведала почти ничего мирского. Она была, как он уверял меня с умиленными слезами на глазах, «столь же невинной, как цветок на алтаре Мадонны». И я верил ему: ну что могла эта прекрасная, юная, дева с тихим голоском знать хотя бы о тени зла? Я так стремился скорее сорвать эту прекрасную лилию для гордого единоличного обладания, что ее отец с удовольствием мне ее отдал, несомненно, внутренне поздравив себя со столь удачной партией, которая выпала на долю его обнищавшей дочери.
Мы поженились в конце июня, и Гуидо Феррари украсил нашу свадьбу своим великолепным присутствием.
«Во имя бога Бахуса! – восклицал он после окончания брачной церемонии. – Вы превзошли меня, как учителя, Фабио! В тихом омуте черти водятся! Вы вытащили лучший драгоценный камень из шкатулки Венеры, отыскав прекраснейшую девушку в Королевстве Обеих Сицилий».
Я пожал его руку, и легкое раскаяние укололо меня, поскольку отныне он перестал быть первым человеком в моей жизни. И я почти пожалел об этом. В мое первое утро после женитьбы я оглянулся назад, к былым временам – таким далеким теперь, хоть и столь недавним – и вздохнул, думая, что они закончились навсегда. Но я взглянул на Нину, мою жену. И одного этого было достаточно! Ее красота ослепила меня и пересилила все сомнения. Тающая нежность ее больших прозрачных глаз взбудоражила мою кровь, и я забыл обо всем на свете. Я находился в том высоком бреду всепоглощающей страсти, когда любовь и только любовь, кажется смыслом существования. Я достиг тогда самого верхнего пика счастья, когда каждый день был словно праздник в волшебной стране, а ночь возносила на вершины блаженства. Нет, я так никогда и не пресытился ею! Красота моей жены не надоедала мне, а только возрастала с каждым днем обладания ею. Я никогда не замечал иных граней ее личности, кроме красоты, так что в течение нескольких месяцев она сумела досконально изучить все глубины моего характера. Так она осознала, что особенно нежными взглядами своих прекрасных глаз могла легко превратить меня в преданного раба и научилась управлять этой моей слабостью, превратив ее в собственную власть надо мной и получив возможность вертеть мною, как ей было угодно. Я мучаю себя этими глупыми воспоминаниями. Все мужчины, перешагнувшие тридцатилетний рубеж, обычно уже успевают изучить различные женские уловки: эти игривые полунамеки, которые ослабляют волю и останавливают даже самого сильного героя. Любила ли она меня? О да, я так предполагаю! Оглянувшись назад на те дни, я могу откровенно сказать, что, скорее всего, она любила меня, как девятьсот жен из тысячи любят своих мужей, а именно, ради того, что они могут получить от них. А я ничего не жалел для нее. И если я сам принял решение боготворить ее и возносить до ангельских высот, тогда как она находилась на самом низком уровне простой женщины, то это оказалось лишь моим собственным безумием, а не ее ошибкой.
Двери нашего дома были всегда открыты. Наша вилла стала центром веселья для самых знатных членов высшего общества во всем Неаполе и в его округе. Моей женой восхищались все, а ее прекрасное лицо и изящные манеры стали предметом обсуждения повсюду. Гуидо Феррари, мой друг, был одним из тех, кто громче всех восхвалял ее достоинства и оказывал ей самое галантное уважение, что еще более расположило его ко мне. Я доверял ему как брату; он приходил и уходил, когда ему было угодно, он преподносил Нине многочисленные цветы и причудливые безделушки, приходившиеся ей по вкусу, и относился к ней с братской добротой. Чаша моего счастья была преисполнена любовью, богатством и дружбой, а чего же более мог желать человек?
И вскоре еще одна капля меда добавилась в чашу моей сладкой жизни. Утром первого мая 1882 года родился наш ребенок – девочка-младенец, прелестная, словно один из белых цветов анемонов, которые в тот сезон густо росли в лесах, окружавших наш дом. Малышку принесли ко мне на тенистую веранду, где я сидел за завтраком с Гуидо. Она была крошечная, бесформенная в пеленках, завернутая в мягкое кашемировое старое кружево. Я взял этот хрупкий комочек в руки с нежным благоговением, она открыла свои глазки, которые оказались большими и темными, как у Нины, и свет голубого неба, казалось, отражался в их чистых глубинах. Я поцеловал крошечное личико; Гуидо сделал то же самое, и ясные тихие глазки осмотрели нас обоих со странной полувопросительной торжественностью. В это время птичка, сидевшая на ветвях жасмина, затянула тихую, нежную песню, и мягкий ветерок унес и рассеял лепестки белой розы у наших ног. Я отдал девочку служанке, которая ждала, чтобы забрать ее, и проговорил с улыбкой: «Скажите моей жене, что мы поприветствовали ее Майский цветок».
Гуидо положил свою ладонь на мое плечо, когда прислуга вышла, его лицо было необычно бледным.
«Вы отличный парень, Фабио!» – сказал он неожиданно.
«Так оно и есть! А что? – спросил я полунасмешливо. – Чем я лучше других?»
«Вы гораздо менее подозрительны, чем большинство», – он отвернулся от меня, поигрывая невзначай веточкой клематиса, который тянулся по одному из столбов веранды.
Я взглянул на него с удивлением: «Что вы имеете в виду, друг мой? У меня есть причина подозревать кого-то?»
Он засмеялся и вновь занял свое место за обеденным столом.
«Да нет же! – ответил он, искренне глядя на меня. – Но в Неаполе сам воздух наполнен подозрением, кинжал ревности всегда готов ударить, и неважно, справедливо или нет, здесь даже дети уже изощрены в пороках. Кающиеся грешники исповедаются священникам, которые хуже, чем кающиеся грешники, Боже мой! В нынешнем состоянии общества супружеская преданность – это просто фарс, – он сделал краткую паузу и затем продолжил. – Не прекрасно ли знаться с таким человеком, как вы, Фабио? С вами, человеком счастливым в семейной жизни, не имеющим даже тени облака на небе своего доверия».
«У меня нет причин для недоверия, – сказал я, – Нина невинна как дитя, которому нынче она стала матерью».
«Правда! – воскликнул Феррари. – Чистая правда! – и он взглянул на меня улыбающимися глазами. – Она чиста словно девственный снег на вершине Монблан, чище первосортного алмаза и недоступная, как самая далекая звезда! Не правда ли?»
Я кивнул с ощущением странного беспокойства: что-то в его поведении озадачило меня. Однако наш разговор скоро перешел на другие темы, и я больше не возвращался к этому вопросу. Но пришло время – и очень скоро – когда у меня появилась серьезная причина вспомнить каждое слово, сказанное им тогда.
