Мария Малухина
Минимум багажа
– А почему шепотом? – шепотом же ответила ему Аля.
– Чтобы организм не понял, – с хитрой улыбкой Сашко отхлебнул кофе и, крепко зажмурившись, откусил сразу половину мелкого яблока.
* * *
Он ушел на работу, чмокнув ее на прощание в щеку, и Аля отпрянула, растерявшись от неожиданности жеста, а потом, слоняясь по залитой солнцем квартире, не могла перестать думать, не обидела ли его своим невежливым рефлексом. Может, он и не заметил.
Перед уходом он предложил ей чувствовать себя как дома.
– Не боишься, что я исчезну с твоим Маком и всей остальной техникой?
– Такая тихоня, как ты? – фыркнул он в ответ.
– Разве у тихонь бывает пирсинг? – парировала Аля.
– Я бы сказал тебе, почему у тебя пирсинг, но не скажу, – как раз после этой фразу Сашко потянулся к ее щеке со своим внезапным поцелуем.
Аля никак не могла сообразить, нравится ли ей этот внезапно возникший из ниоткуда человек. Помимо безусловной обаятельности в нем было что-то, от чего у нее свербело внутри, он будто бы смотрел вглубь нее, замечая там что-то, чего она сама увидеть не могла, и это тайное знание о ее существе каким-то образом ставило его на ступеньку выше Али.
«Какую же фигню я себе выдумываю», – дойдя до кухни, Аля налила в стакан воды из крана.
Вода оказалась такой холодной, что заныли зубы. В голове переваривалась каша из остывших мыслей – сказывалась практически бессонная ночь.
Аля прошлепала босыми ногами в спальню и попыталась закрыть жалюзи, но сначала потянула не за ту веревку, и, издав звук расколовшегося ореха, перекладинки штор застряли в перекошенном состоянии.
– Твою же! – Аля опять дернула за веревку, и жалюзи перекосило еще сильнее.
Сил распутывать застрявшие шторы не было. Аля забралась в чужую постель, легла на спину и, закинув правую руку на лицо, прикрыла глаза от солнца сгибом локтя. Она всегда засыпала в этой позе – одна рука на глазах, другая за головой – хенде хох, кляйне фройляйн, как себя ни загораживай, от снов не отгородишься.
Ей опять снилось, что она дома – по крайней мере, в том месте, которое было домом до совсем недавнего времени, – в Гошиной квартире. Он стоял у плиты на кухне и помешивал что-то деревянной лопаткой в глубоком азиатском воке. Аля хотела подойти поближе, но тут – как это часто бывает в искаженной реальности сна – она вдруг заметила на внутренней стороне своих рук глубокие порезы. Это не было похоже на результаты подростковых игр с одноразовыми лезвиями – из ее ран совсем не сочилась кровь. Скорее это было похоже на то, как иногда в научпоп-передачах показывают ход пластических операций – надрез уже произведен, хирург раздвигает кожу в стороны, виднеется жир и невнятная масса того, что под ним. Через практически бескровные надрезы на Алиных руках проглядывал тот самый жир (хотя откуда бы столько на ее довольно худых руках), а за ним почему-то сразу белели кости.
– Гоша, Гоша, посмотри на мои руки! Смотри же! Посмотри! Тут кости! – во сне ее охватила паника, она никак не могла отвести взгляд от отвратительного зрелища.
Отвлекшись от готовки, Гоша повернулся в ее сторону и взглянул на ее руки. Совершенно не изменившись в лице, он продолжил помешивать невидимую за высокими стенками сковороды еду.
– Ты не видишь, что ли? У меня тут порезы! На руках! С костями! Гоша!
– Да ничего страшного, порезы как порезы, что ты орешь? – голос Гоши звучал так спокойно, что Аля заорала.
– Как ты не видишь? Гоша?! Гоша?!
Аля проснулась с диким, яростным визгом внутри. В Сашкиной квартире было абсолютно тихо – только тикали часы на стене.
Она спустила ноги с кровати, вытерла майкой пот в ложбинке между грудей. В голове все еще звучал собственный крик – он резонировал от всего ее тела, вибрировал где-то в районе солнечного сплетения и никак не мог успокоиться.
В комнате было душно – воздух поступал только через небольшую открытую форточку.
Толком не соображая, она подошла к окну, машинально распутала застрявшие в перекошенном положении жалюзи и открыла обе створки нараспашку. В комнату вместе с обрывками разговора влетел запах кофе и крепких сигарет – два невероятно советского вида деда в трениках и белых кепочках сидели под окном за вытащенным прямо на узкую улочку шатким столиком и играли в шахматы. Внутреннее эхо кошмара потихоньку затихало.
– Новый день. Просто еще один день, – сказала вслух Аля, и один из старичков с любопытством поднял голову в ее сторону. Она неловко улыбнулась.
– Добро утро, госпожица!
– Добро утро!
* * *
Через пару часов Аля совершенно обжилась в чужой квартире.
Она приняла душ, вытерлась своим пляжным полотенцем, закинула одежду в стиральную машину и запустила цикл.
На кухне у Сашко нашелся зеленый чай в блестящем пакете с китайскими иероглифами – видимо, заказанный с иБэя. Позже Аля поймет, что совершенно обычный по ее московским меркам листовой тегуаньинь или улун на рядовой болгарской кухне были экзотикой.
У большинства ее будущих болгарских знакомых можно будет с трудом допроситься чая в пакетиках, и чаще всего это будет даже не обычный черный или зеленый, а «билков чай» – сбор из трав, растущих на склонах Рильских или Родопских гор. Ее привычное русское чаевничанье каждые пару часов будет встречаться нескончаемым потоком шуток и острот, ну а пока – пока на этой солнечной кухне был хороший зеленый чай, простой заварочный чайник из «Икеи» и холодильник, доверху забитый продуктами. Этого было достаточно.
Открыв в первый раз хромированную дверь, увешанную магнитиками из разных городов, она ухмыльнулась. У ее нового знакомого был тот же хомячий синдром, что и у нее самой. Она всегда забивала холодильник и кухонные шкафчики про запас, покупая гораздо больше продуктов, чем могла съесть. Еда портилась, треть приходилось выкидывать, бойфренды и соседки по квартирам ругались, но она не могла ничего с собой поделать.
Возможно, в какой-то прошлой жизни она умирала от голода, и этот страшный опыт сохранился где-то на самом донышке подсознания. В этой инкарнации за все 27 лет голодать ей не доводилось ни разу, но она никогда не пыталась бороться со своим иррациональным порывом – где бы она ни жила, вид полного холодильника всегда имел хороший успокоительный эффект.
На кухонном столе она разложила всю свою разномастную технику, воткнув зарядные устройства в рядок розеток над столом. Здесь все было сделано удобно – на расстоянии вытянутой руки. Казалось, сидя за столом, можно было дотянуться до чего угодно или, в крайнем случае, сделать всего один лишний шаг.
Отхлебывая из чашки зеленый чай, Аля ждала, пока окончательно разрядившийся ноутбук проснется и загрузит рабочий стол. В этой случайной квартире она неожиданно почувствовала себя нормально – впервые, пожалуй, за несколько последних месяцев. Но что будет дальше – да хотя бы вечером, когда Сашко придет с работы?
Она не знала, хочет ли она с ним спать, хочет ли провести в этом городе, который она толком не успела разглядеть за вчерашний вечер, несколько дней? Недель? Хочет ли она, едва сбежав от одних отношений, сразу очнуться в некоем подобии других, пусть и всего на пару дней? Или просто пожить у этого беспокоящего ее мальчика пару дней, поспать на кухонном диванчике – он достаточной длины, можно даже вытянуться в полный рост, поболтать с ним о его химии?
То, с какой легкостью он оставил ее у себя дома, давало повод думать, что он не будет против, если она решит остаться.
Компьютер наконец вернулся к жизни. Кликнув на треугольную иконку доступа в Интернет в правом нижнем углу экрана, она обнаружила, что доступ к вайфаю запаролен, и вдруг поняла, что у нее даже нет номера Сашкиного телефона.
Аля решила вернуться в спальню, где на небольшом рабочем столе стоял обтекаемый маковский моноблок. Над столом висели полки, заставленные книгами – непонятные, видимо, химические тома со смутно знакомыми со школы формулами на обложках, руководства по бизнес-администрированию и пара продвинутых учебников английского. На одной из полок перед книжным рядом стояла фотография более чем вековой давности – в углу черно-белого фото стояла дата 1907.
На фотографии белело одноэтажное здание с верандой, укрытой черепичным навесом – судя по вошедшей в кадр белой вывеске со словами «Розово масло», здание было частью фабрики. Перед ним с дюжину людей застыли в вечности в невероятно динамичных для фотографии такой давности позах. Аля привыкла к постановочным фото того времени – в ее семейном альбоме сохранилось несколько портретных пра-пра-карточек, но эта фотография была совсем другой.
С левого края, почти выходя за рамки кадра, замер мальчик лет семи в матросском костюмчике и широкополой соломенной шляпе, его левая рука застыла на полпути к лицу. Казалось, что, если снять фотографию с «паузы», его указательный палец через пару мгновений окажется прямехонько в носу.
Рядом с ним усатый мужчина в белой рубахе и кожаном фартуке льет что-то (то самое розово масло?) из гигантского глиняного кувшина – вот-вот выскользнет из рук! – в деревянную кадку. По другую сторону кадки сутулый грузный мужик в кепке и с сигареткой в зубах – вот она, балканская безмятежность – совсем не спешит помогать своему нагруженному тяжелым кувшином коллеге.
Недалеко от них, в самом центре композиции, вокруг вынесенного на свежий воздух стола – владельцы фабрики, трое мужчин в добротных костюмах-тройках. Один сидит, грустно уставившись на стоящие на столе колбы и склянки – видимо, какой-то дистиллят розового масла, второй смотрит куда-то вдаль, за границы кадра, а третий – немного похожий на Николу Тесла в легкомысленной шляпе-канапе, в руках у него огромная учетная книга, раскрытая ровно посередке.
Справа от них подросток-разнорабочий держит на плечах корзину с розовыми лепестками – корзина размером с половину его самого, и кажется, что лепестки вот-вот выпадут из нее наружу и разнесутся легким летним ветерком по двору фабрики. Они застрянут в волосах девочки в длинном светлом платье и туфельках на застежке, пролетят мимо еще одного костюмного господина – этот снял пиджак – жарко же – и стоит почти спиной к камере в своих плотных брюках и белой рубашке со стоячим воротничком (больше таких стоячих не делают) и сатиновом жилете, отражающем солнечные блики, – и осядут на траву где-то в юбках молодой женщины с правого края фотографии. Она стоит так далеко, что ее лица почти не видно, но кажется, что она улыбается. Осиная талия, белая шляпка, прямо за ней – огромные металлические чаны, а в них – текучее, золотое, сбивающее с ног своей тяжелой терпкостью то самое розово масло. Такая вот фотография.
Аля поставила рамку на место и обнаружила, что прямо под ней на полку был прилеплен цветной стикер с набором цифр, слишком длинным, чтобы быть чьим-то телефоном. Вернувшись на кухню, она вбила комбинацию в компьютерное окошко, и связь с внешним миром была восстановлена.
* * *
Аля не знала, когда хозяин квартиры обычно возвращается домой, а вопрос ключей они с Сашко как-то не успели обсудить до его стремительного утреннего исчезновения. Поскольку прогулка по городу ввиду отсутствия ключей и особого желания отпадала, Аля решила выработать хотя бы какой-то план действий.
Открыв перед собой ноутбук, она задумалась. Решения о собственных передвижениях приходилось отложить до прихода с работы ее нового знакомого, и на Алю вдруг навалилось беспокойство – как будто все стыки, все органы внутри были размазаны, размыты и заблюрены в одно неопределимого цвета мягкое месиво.
Такое рыбное – как она сама это называла – состояние накатывало на нее каждый раз, когда размывались границы контроля, когда ситуация выскальзывала из ее рук, и от нее самой ничего не зависело.
Пытаясь отогнать тревогу, она залезла в почту и написала коротенький имейл ученику-галеристу – дала знать, что в ближайшие несколько дней готова к занятию. Никто не знал, как все может измениться даже к концу сегодняшнего вечера, но, по крайней мере, у Али была иллюзия того, что существует план, который можно с легкостью проиграть в голове. Да-да, сегодня, завтра и послезавтра я буду в тихой солнечной квартире вбивать в резиновую твою башку сослагательное наклонение и грызть кислое яблочко прямо с этого самого дерева.
К ее удивлению, ответ пришел почти мгновенно – и совсем не тот, что она ждала. Господин галерист спрашивал, не будет ли ей удобно позаниматься прямо сейчас – ну, или, допустим, через полчасика. Завтра и послезавтра тяжело – у брата в выходные юбилей, через два дня открываем выставку, вы знаете, милая, как оно.
Аля почесала ногу – на голени отходил обгоревший кусочек кожи. Ну что ж, деньги лишними не бывают, а полтора часа в компании Алексея Игнатьевича (Игнатьевича она прекрасно помнила, а вот Алексей каждый раз упорно вылетал из головы, и пару раз она называла его то Андреем, то Александром, пока, в конце концов, не начала перед занятиями писать себе ручкой на внутренней стороне ладони «Леха», большие корявые буквы прекрасно врезались в память, и проблем с именем больше не возникало) обещали вывести ее из навалившейся апатии.
* * *
Следующие два часа пролетели почти мгновенно – за полчаса Аля немного собралась с мыслями, нашла в чемодане приличную чистую футболку, полистала свои программы и вспомнила, какую тему они с Игнатьевичем мучили в последний раз. Потом заварила себе две порции кофе, перелив его в массивную керамическую пивную кружку, стоявшую за стеклом в одном и Сашкиных кухонных шкафов, и нажала на нужный контакт в скайпе.
Связь, к счастью, оказалась чистой, и они с галеристом поплыли по привычным водам английского для продолжающих. С продолжающими Аля, конечно, галеристу льстила – дальше начинающего ему продвинуться не удавалось, но он был из тех, кого тотально деморализует собственный неуспех, поэтому – по его же собственной инициативе – они медленно ползли вперед, брались за слишком сложные для него темы, в общем, теряли время.
Как преподаватель, Аля поначалу совсем не хотела идти у него на поводу, но в какой-то момент поняла, что свободно говорить по-английски Леха так, наверное, никогда и не начнет. Зато осилив очередную тему или, по крайней мере, решив так для себя, этот сверхдостигатель уходил от нее в отличном настроении. Напряженный все полтора часа, он под конец оттаивал, расслаблялся и начинал говорить о своем деле.
Периодически Аля даже саботировала их занятия, подводя урок к завершению на десять-пятнадцать минут раньше – слушать Игнатьевича, говорящего по-русски, было гораздо бо́льшим удовольствием.
Он не столько говорил о живописи, сколько о жизни за ней. Он знал все и обо всех – адреса лотрековских проституток, имя невестки Ван-Гога, любимое блюдо Саввы Мамонтова в ресторане «Мавритания», – живопись во всех ее проявлениях становилась продолжением совершенно осязаемого, даже уютного ежедневного существования людей, ее создававших. В рассказах галериста они почти звучали его родственниками – чудаковатыми любимыми дядюшками, о которых всегда есть несколько забавных историй.
Родственные отношения с великими Игнатьевич продлевал за рамки работы. Аля, пару раз занимавшаяся с ним в его небольшой холостяцкой квартире на Китай-городе, была совершенно поражена размахом его коллекции антикварных вещиц, каждая из которых хоть каким-нибудь боком да касалась истории живописи. Даже у такого весьма обеспеченного человека не хватило бы средств скупать личные предметы пользования прерафаэлитов или передвижников, поэтому галерист дотягивался до великих через одно рукопожатие. В его квартире обрели дом зингеровская ножная швейная машинка, принадлежавшая когда-то музе Дейнеки Серафиме Лычёвой, потемневший от времени ножик для писем начальника почтового департамента Фёдора Прянишникова – покровителя Репина, и даже металлическая заколка для волос, которую, как утверждал галерист, можно было увидеть на портрете Натальи Петрункевич кисти художника Ге. Правда, погуглив дома ради интереса последнюю картину, Але так и не удалось разглядеть никакого металла в темных косах замершей у раскрытого в майский лес окошка Натальи Ивановны.
Сегодняшнее занятие, к Алиному сожалению, проходило без отклонения от заданного грамматического курса – о тдохнувший и загорелый Игнатьевич был как никогда уверен в собственных лингвистических талантах и совершал бесконечно поправляемые Алей ошибки с особым энтузиазмом.
Она не любила свою работу – не ненавидела, но и не получала удовольствия. Аля оказалась в инязе из-за неплохих способностей к изучению языков, настояния матери и отчима, решивших, что знающий английский язык всегда себя прокормит, но больше из-за совершенного отсутствия малейшей страсти или интереса к какой бы то ни было профессии.
Ее друзья, которых с недавнего времени было принято описывать смешным гибридным словом «креаклы» (кентавры? гераклы? – античность кокетливо выглядывала из-под сурового классового сокращения), уже успели влюбиться в свои профессии, не преуспеть и разочароваться, преуспеть и влюбиться еще больше, поменять три раза институт, направление, географию – в общем, переживали свои сложные романы с призванием, в то время как Аля спокойно катилась по готовым рельсам – магистратура, фриланс, письменные переводы, ученики. Денег всегда хватало, но…
«Но» периодически возникало в Алиной голове после особо изматывающих занятий, после дежурных ссор с матерью, смен квартир, неудавшихся уходов от Гоши – в общем, в моменты, когда, лежа под одеялом носом в подушку, ставишь под сомнение каждый сделанный или не сделанный до сих пор выбор. Обычно Аля так и засыпала, вяло гоняя по кругу обвинения себя и других во всем этом несчастье, а просыпалась на следующее утро уже починившейся – за ночь мозг загонял сомнения куда-то в самую глубь, оставляя утренней Але только мутное, но быстро смываемое горячим душем чувство вины.
Сейчас, слушая вполуха и машинально поправляя делающего вслух очередное упражнение галериста, Аля думала о том, как она ему завидует. И всегда завидовала, просто раньше признаваться себе в зависти было равносильно признанию себя не самым лучшим человеком. Теперь, оставив Гошу одного на созопольском пляже, считаться хорошей уже не приходилось. Неожиданно для себя Аля расслабилась и разрешила себе остро и совершенно без стыда завидовать этому загорелому мужчине, влюбленному в свои коллекционные штучки-дрючки, готовому ругаться, орать до хрипоты, гонять взмыленной лошадью по всей Москве, но привезти выставку вон того француза или вот этого немца.
– Такие работы, Алечка, вы за-ка-ча-е-тесь, вот приглашение – где у меня были приглашения? – приходите на открытие, друзей берите, будем смотреть, будем жрать этого мерзавца глазами!
Такой любви внутри нее не было. И ей стало грустно, но она позволила этой грусти быть и довела до конца урок, и выключила скайп, и села у окна, и не стала комкать эту грусть и запихивать ее на самое дно себя.
Во входной двери повернулся ключ – вернулся домой Сашко. Он зашел к ней на кухню, кинул на стол пластиковый пакетик, из которого пахло чем-то свежеиспеченным.
Аля открыла – от лежащей внутри свежей баницы шел пар. Она оторвала себе кусок – слои теста, белейший сыр, жирные пальцы – так вкусно и горячо!
Сашко плюхнулся на кухонный диванчик рядом с ней.
– Что делаешь?
Аля посмотрела на него и улыбнулась во весь рот.
– Грущу!
Глава 4
– Ты мне так и не рассказала, как тебя сюда занесло.
Аля нажала на кнопку, опускающую стекло вниз. Было около семи вечера, все еще светло и жарко, но чем выше они поднимались в горы по вихляющей серпантином дороге, тем прохладнее и свежее становился пахнущий лежалой хвоей воздух.
Это был ее шестой день в Казанлыке – почти неделя, за которую они так и не переспали. Все застряло на каждодневном флирте, бесконечной, но неутомительной пикировке, легких жестах и прикосновениях – как будто ей было опять семнадцать. Это было странно, во всех отношениях странно, обычно Аля оказывалась в постели с тем, кого хотела, на первом или втором свидании – зачем тянуть? Но тут после их первой, завершившейся выдранным пирсингом попытки они так и не смогли вернуться к незавершенному, но и не прекратили играть друг с другом. Аля прекрасно понимала, почему не делает первый шаг – эта недонеделя в тихом городе роз расслабила ее до того, что она была способна только дрейфовать куда-нибудь по течению, но никак не грести самой.
Каждое утро Сашко уходил на работу, а она продолжала спать до полудня, иногда до часу, переворачиваясь с боку на бок, открывая глаза, листая ленту фейсбука и засыпая вновь. Потом, наконец, поднималась, варила кофе и выкуривала первую.
Она решила – пусть в Болгарии можно все, что нельзя в другой жизни, – и в первую очередь под это приятное правило попали сигареты. Первые пару раз ей было обидно признавать собственное поражение, и при мыслях о том, что она заново закурила, недотерпев немного до второй годовщины последнего бросания, на нее накатывало чувство вины. Но потом оно начало медленно гаснуть и два дня назад не пришло вовсе, сменившись на робкое присутствие мысли «могу себе позволить».
Потом она выползала на улицу, добредала по жаре до городского парка и валялась весь день на деревянной скамейке, глотая книги одну за другой.
По вечерам они встречались в парке, пили пиво, шатались по крохотному центру, пару раз сходили в кино, говорили, возвращались домой… и опять не спали вместе.
И вот сегодня они едут на машине в горы, наверх, посмотреть на Шипку, и Сашко опять хочет узнать о ее жизни, а Аля – Аля просто не хочет думать о том, что где-то есть весь тот мир, из которого ее сюда занесло. Гоша, наверное, уже в Москве, сидит в квартире, кормит кота. Может быть, разговаривает с ним, жалуется на нее. Кота надо забрать, конечно. Куда я без кота? Нет, нельзя про кота. И про Гошу нельзя. Вполне достаточно того, что вокруг лес, который пахнет так, что можно набирать в склянки воздух и продавать их задорого в интернете несчастным задыхающимся китайцам в марлевых повязках.
– Такой пейзаж увлекательный? Или ты так вопроса избегаешь?
– Ну, допустим, избегаю, – Аля повернулась к нему и дразнящим движением взъерошила Сашкины и без того всклокоченные волосы. – Ты на дорогу лучше смотри, а не на меня.
* * *
Они бросили машину у подножья монумента. На стоянке, а значит, и наверху, кроме них, не было никого. Сашко ушел вперед, и Аля побрела вверх по массивным гранитным ступеням вслед за ним. Лестница была длинной – ступеней триста, четыреста, а может, и все шестьсот. Она не могла определить на глаз, а начинать считать было уже поздно – она забралась вверх как минимум на треть.
Аля машинально переставляла ноги, глаза сфокусированы на монотонном каменном чередовании – раз, два, три, четыре и пять, шесть, семь, восемь. С детства она про себя считала на четыре и на восемь, почему-то так было легче, чем на пять и десять. Вдруг она обернулась, и ударивший по глазам пейзаж чуть не сбил ее с ног – в последний момент она выправила пошатнувшуюся на очередной кромке ступню.
Аля присела на ступеньки и скинула с плеча сумку. Под ней были горы – темно-зеленые, бесконечные, наслаивающиеся друг на друга, такие, какие часто показывают в фильмах и редко – в жизни.
Сашко прискакал откуда-то сверху и опустился на ступеньку рядом с ней.
– Ты окей? Я не заметил, как ты остановилась. Устала?
Аля молча помотала головой и вытащила из сумки пачку сигарет.
– Зачем тебе солнце, если ты куришь Шипку, – процитировала Аля по-русски, вытащила одну сигарету себе и протянула пачку Сашко.
– Что? Что-то про Шипку? И «слонце»?
– Солнце по-русски.
Сашко поднес ей зажигалку.
– Ну, я тебя не понимаю. Объясни по-английски, какое солнце.
– Я тут, кажется, давнюю мечту осуществляю.
Про поэта он, конечно, не знал. Ну, может, мельком слышал.
Когда-то подростком она, как и большинство ее друзей, зачитала два тома стихов до дыр. Поэт был паролем, пропускным кодом, открывавшим дверь в мир «своих». У «своих» в ходу были понятия «интеллектуальность», «начитанность» и «насмотренность», и жили они вполне буквально по понятиям. Потом она немного выросла, поняла, что с поэтом пока не получается – ту подростковую слепую волну она переросла, а до нового витка понимания ей все не хватало чего-то, и два тома не открывались последние лет пять, исправно, впрочем, переезжая вместе с Алей с квартиры на квартиру.
Поэт, правда, продолжал быть частью ее внутреннего монолога, вовремя всплывая оставшимися в голове с пятнадцати лет, а значит, вряд ли из этой головы выбиваемыми, отдельными строчками.
– «Шипка», помимо реального места в вашей и нашей истории, это сигареты такие в Союзе были. Как раз от вас, из Болгарии, они к нам и шли. Видишь, как момент совпал, – Аля указала на почти закатившееся за одну из гор тяжелое розовое солнце. – Зачем тебе солнце, если… Только там в стихе «Солнце» – тоже сигареты, тоже болгарские. Я сначала не знала. Про «Шипку» знала, а про «Солнце» – нет. В оригинале с большой буквы, я думала, это символизирует что-то. Потом увидела в английском переводе, а там во множественном числе – Suns. Тогда погуглила, оказалось, тоже курево. – Аля сделала последнюю затяжку и затушила бычок о парапет. – Никогда не думала, что окажусь на этой самой Шипке.
– Тебе все еще так одиноко?
Сашко застал ее врасплох, в середине затяжки, она подавилась дымом и закашлялась.
– В смысле?
– Пятнадцатилетние подростки нобелевскими лауреатами не зачитываются. Или какой он там лауреат.
– Нобелевский. Ну, некоторые зачитываются, некоторые – нет. Если ты не зачитывался, это не значит…
– Я тебя не атакую.
– Я вообще-то и не думаю, что ты меня…
– Слушай, вот ты мне рассказала про своего поэта, и мне показалось, что ты – такая же. Как в пятнадцать. Не изменилась. Со своими – как ты там их назвала – понятиями. Только понятия другие. Поэтому я и спрашиваю, тебе так же одиноко, как тогда?
– Иди ты в жопу, а? – Аля кинула пачку обратно в сумку, поднялась и быстро зашагала вверх по ступеням. – Весь момент мне порушил.
– Я знаю, что такое «жопа» по-русски! Эй! Я не хочу тебя обидеть, просто говорю, что думаю.
Аля не обернулась и продолжила шагать наверх, только увеличив темп. Сашко за ее спиной совсем не спешил ее догонять. Он смотрел на зеленые горы и улыбался.
Наверху в центре большой каменной площадки возвышался сам памятник Свободы – башня, потерявшая замок, ацтекская пирамида, потерявшая объем. На воротах башни стоял огромный каменный лев с грудью, раздутой застывшим в гранитных бронхах рыком.
Аля обходила башню кругом, когда ее все-таки догнал Сашко.
– Эй, послушай меня. Не отворачивайся!
Аля повернулась к нему. Ну да, нос у нее покраснел, глаза – тоже, вот-вот расплачется.
– Слушай. Вот у нас с тобой культурная пропасть, да? Разный бэкграунд, понимаешь? Как папуаса два, никогда друг друга толком не поймем. Но вот у нас есть такая песня, я ее подростком слушала, да-да, тоже в пятнадцать, не перебивай. Там строчки такие – «я умираю со скуки, когда меня кто-то лечит».
– Лечит – это метафора?
– Лечит – это сленг такой русский. В общем, не лечи меня, у тебя на это нет разрешения.
– А чье должно быть разрешение?
– Ну, как минимум, мое.
– Хорошо! – легко согласился Сашко. Он выудил из своего рюкзака толстовку и протянул ее Але. – Давай надевай, у тебя, вон, мурашки по коже побежали.
– И все?
– А, а ты еще и поссориться хотела, да? – он опять застал ее врасплох, и Аля молча натянула на себя кофту.
– Пошли я тебя вон с теми пушками поснимаю. Давай-давай, последние секунды «золотого часа» поймаем.
Она полезла вниз на маленькую лужайку к пушкам времен русско-турецкой войны, а он щелкал ее на свой кэнон и объяснял про «золотой час», в который лучше всего делать снимки, потому что пойманное в объектив последнее солнце смягчает черты и дает легкое золотое свечение всему, что в кадре.
Она слушала вполуха. Разреветься так и не получилось, а все еще хотелось. Комок в ее горле продолжал свербеть, и в глазах дрожали, но так и не скатывались вниз по щекам слезы от близости этого оглушительного закатного пейзажа и от выданного ей с такой легкостью диагноза. Ей не хотелось об этом думать, но комок, пожалуй, был прямым физиологическим подтверждением того, что диагноз был верным.
Сашко спрыгнул к ней и начал показывать отснятые кадры. На фотографиях была не она. То есть она, конечно, тот же самый человек – те же торчащие ключицы и выгоревшие на солнце волосы, те же светлые глаза и губы, немного великоватые для ее лица. Но эту себя – облокотившуюся на пушку из учебника истории за десятый класс где-то на вершине мира – она не знала. У нее не было времени и, пока что, пожалуй, желания изучать этого человека. Алю хватало только на то, чтобы наблюдать себя со стороны.
Ей вдруг резко стало много. Накатило чувство какого-то давящего, переливающегося через край излишка – слишком красивое место, смотрящий слишком насквозь спутник, слишком незнакомая женщина на фотографии.
Аля присела на парапет и посмотрела на свои пыльные пальцы ног в открытых босоножках. Оранжевый педикюр на ногтях держался с Москвы. Пожалуй, это было единственное, что осталось без изменений.
«Ну, хорошо, – подумала она. – Педикюр как константа».
Она задумалась, константой чего может быть педикюр, но решила, что ну его к черту еще об этом думать.
А вслух сказала:
– Поехали-ка отсюда.
* * *
На следующий день Сашко разбудил Алю в шесть утра.
– Вставай-вставай! Сегодня поедешь вместе со мной, – Сашко пощекотал ее пятку, и Аля тут же убрала ногу под одеяло.
– Никуда я не поеду, я спать хочу.
– Подъем! – Сашко стащил с нее одеяло, и Аля нехотя приняла вертикальное положение. – Сегодня беру тебя с собой на работу. Давай в душ, а я пока сварю кофе.
Приняв душ, Аля высунула из ванной комнаты мокрую голову. Сашко был на кухне, и она пробежала обратно в спальню в одном полотенце. На всю квартиру пахло жареным тестом.
Натянув рваные на коленях джинсы и серую футболку, она пошла на запах.
– Что это ты готовишь?
– Мекици. Когда я был маленький, это была моя самая любимая еда. Мне их мама по воскресеньям готовила. Это дрожжевое тесто на йогурте, его просто жаришь, и вот!
Мекици напоминали смесь оладий и пончиков, и, прожевав первый кусок посыпанного сахарной пудрой жареного теста, Аля склонилась в сторону пончиков.
– Вкусно.
– Спасибо! Это первое блюдо, которое я сам научился готовить, когда… – Сашко как-то неловко бросил предложение на середине и отхлебнул кофе.
– Когда что? – с полным ртом уточнила Аля.
– Когда… пришлось учиться готовить. Неважно, в общем.
Повисла пауза. Аля подумала, стоит ли спрашивать дальше, но решила, что не нужно. Она все еще немного злилась на Сашко из-за вчерашней поездки, и ей было бы приятно вывести его, такого уверенного, из равновесия. Но что-то в его голосе, в судорожной растерянной секунде паузы, когда ему пришлось придумать, как сформулировать то, о чем говорить, очевидно, было трудно, остановило ее.
