Мария Воронова
Вечно ты
С некоторыми пациентами она уже, как со старыми знакомыми, обменивалась через забор улыбками, и это было, конечно, глупо и самонадеянно, но Люде казалось, что если она подняла настроение больному человеку, то сделала хороший поступок. Так важно было убедиться, что в ней сохранилась хоть малая толика прежней хорошей девочки…
Сегодня никто из приятелей Люды не гулял, и она, пройдясь немного вдоль забора, устроилась на лавочке возле проходной, подставив лицо солнцу почти так же бездумно и безмятежно, как лежащая рядом рыжая кошка.
Почему-то сегодня не хотелось страдать и возмущаться, что ее не пускают на свидание, потому что официально она Льву никто.
Сначала Люда надеялась повидаться с ним хотя бы через забор, но оказалось, что пациентов закрытого отделения выводят на прогулку в специальном закрытом дворике, построенном так, что контакты с внешним миром исключены. Остается только переписка, да и та в любой момент может прерваться. Посчитают врачи, что встречи с дочерью плохо влияют на течение заболевания, и запретят. И не поспоришь. И всякая связь с миром прекратится, потому что в закрытом отделении нет ни почтового ящика, ни телефона-автомата.
Если бы Льва посадили в тюрьму, то там, ясное дело, тоже не сахар, но они с Варей хотя бы знали, сколько ждать. Приговор в десять лет ужасный, но он означает не только то, что человеку сидеть десять лет, но и то, что через десять лет он выйдет. А в психушке можно провести всю жизнь. Кроме того, заключенному можно жениться, а сумасшедшему нет. В тюрьме она бы с Львом быстро расписалась и пользовалась всеми правами законной жены, ездила бы на свидания, требовала пересмотра дела… А сейчас даже пожаловаться не на что и некуда, Льва ведь не судили, он никакой не преступник, совсем наоборот, кристально чист перед законом, просто сильно заболел, а больным место в больнице. Его ни в коем случае не наказывают, наоборот, ему помогают, лечат, на что тут жаловаться?
Коротко мяукнув, кошка спрыгнула с лавочки и вальяжно потрусила по своим кошачьим делам, держа хвост трубой. Прямо над головой Люды, тарахтя и тяжело перемалывая лопастями теплое майское небо, прошел вертолет, в котором за штурвалом (существовала отнюдь не нулевая вероятность) сидел бывший ученик или подчиненный Льва. Интересно, знает ли он, над кем пролетает? А если бы знал, то что бы сделал? Может, скинул бы веревочную лестницу, по которой Лев вскарабкался бы прямо в больничном халате, развевающемся на ветру, как королевская мантия? А из кабины к нему бы уже тянула руки Варя… Люду бы, как бесполезный балласт, не взяли на борт, оставили дожидаться на земле… Люда поморщилась, оттого что своими глупыми фантазиями, достойными комедий с Пьером Ришаром, превращает в фарс настоящую беду. Разве можно сейчас смеяться? Это непорядочно и неуважительно. Так же как и то, что она посматривает на часы. Это почти предательство, она должна ждать столько, сколько потребуется. Строго говоря, в этих поездках не было большого смысла, наоборот, лишняя нагрузка для Вари, которая из вежливости каждый раз подвозила Люду до самого дома. Варя училась на пятом курсе медицинского, где преподавала Люда, и спокойно могла в день свидания забрать передачку и письмо, а на следующий занести ответ. Так было бы всем удобнее, но Люда упрямо ездила, надеясь на чудо. Вдруг на проходной смилостивятся и пропустят или Льву разрешат гулять в больничном парке, и они увидятся хотя бы через чугунную решетку, или, самое сокровенное и самое невозможное, его признают нормальным и выпишут. Надежда глупая, вздорная и несбыточная, но так Лев знает, что она ее не теряет.
Наконец Варя вышла из проходной, махнула Люде и быстро зашагала к машине. Шнурок на одном кеде развязался и волочился по пыльному асфальту, но девушка не обращала на это внимания.
– Дай-ка я, – присев на корточки, Люда быстро завязала шнурки крепким и надежным бантиком.
– Прямо как настоящая мама, – вздохнула Варя, садясь за руль.
– Тебе неприятно это?
– Что ты, наоборот!
Варя протянула ей пухлый конверт, сложенный из тетрадного листа.
– Вот, возьми письмо. Говорит, только этим и спасается теперь. И книжки просит, прямо наш друг пиши-читай. Видать, сильно его припекло, до этого папуся только инструкции читал да приказы подписывал. А сейчас «Войну и мир» подавай, говорит, хочу припасть к истокам.
Люда потупилась. «Война и мир» дома, естественно, была, но родители точно не разрешат отнести ее в психушку, ибо там трудно обеспечить то бережное отношение к книгам, которое культивируется в семье. В магазине ее тоже не купишь, почему-то книга в дефиците, хотя, казалось бы, с одной стороны, русская классика без всяких идеологических подвохов, а с другой – девяносто процентов населения после школьных уроков литературы имеют к этому великому произведению стойкое отвращение. По идее, оно должно рядом с материалами съездов партии пылиться, но нет. Надо ловить, доставать… С другой стороны, время до следующего свидания можно посвятить не пассивному ожиданию, а активным поискам интересных книг. Появилась цель, поставлена задача, и это хорошо. Лев всегда говорил, что в трудной ситуации прежде всего надо определить цель, составить план, и следовать ему, тогда на страх времени не останется.
– Я ему для начала что-нибудь из библиотеки школьника подгоню, – сказала Варя, – для разминочки Гоголя там или Тургенева, а то с непривычки опасно рвануть такой серьезный вес.
Люда улыбнулась. Что ж, папа дал Льву прозвище Скалозуб не просто так. Тому, кто захотел бы поговорить с ним о литературе и прочих искусствах, Лев показался бы серым и скучным солдафоном из серии «блестящий сапог – победы залог», и, признаться честно, первое время Люда именно так о нем и думала. Дремучесть Льва немножко пугала, немножко вдохновляла, по вечерам, укладываясь спать, Люда мечтала, как мягко и неназойливо приобщит его к достижениям мировой культуры, так сказать, огранит этот алмаз. И Лев, естественно, будет ей страшно благодарен за свое превращение из солдафонской гусеницы в интеллигентную бабочку. К счастью, она не успела приступить к реализации своего плана до октябрьских праздников. В последний рабочий день сотрудники теоретического корпуса стихийно решили отметить годовщину свержения проклятого строя скромной выпивкой и закуской. Люда, всегда сторонившаяся подобных сборищ, не собиралась участвовать, но тут за ней как раз зашел Лев, остался и неожиданно оказался душой их преимущественно дамской компании, так что через полчаса Люда чувствовала себя примерно как старшая жена в гареме, и нельзя сказать, что это было неприятное чувство.
Произнеся несколько прямолинейных, но не пошлых тостов, Лев вдруг разговорился с Валерией Алексеевной, преподавательницей физики, и через минуту оппоненты уже стояли у доски, благо вечеринка проходила в учебном классе, и азартно, скрипя и стуча мелом, выписывали какие-то формулы. Насколько Люда могла уловить своим гуманитарным умом, речь шла о перегрузках, которым подвергается летчик. Поняла она это потому, что Лев изобразил на доске человечка в кресле, иначе вряд ли догадалась бы. К дискуссии быстро подключился Сергей Васильевич с кафедры нормальной физиологии, и у Льва нашлось, что ему сказать и что возразить. Банальная коллективная пьянка внезапно превратилась в интереснейшую научную дискуссию, за которой представители кафедры иностранных языков наблюдали с немым и слепым восторгом. Похоже, этот алмаз не так сильно нуждался в огранке, как думала Люда, и внезапно ей открылась простая истина – если человек не знает того, что знаешь ты, это еще не повод считать его дураком.
– Мы с ребятами завтра на Вуоксу идем, хочешь с нами? – перебила Варя ее воспоминания.
– Нет, спасибо, походы это не для меня.
– Да? А что тебе не нравится?
Люда пожала плечами.
– Правда, что? – не отставала Варя. – Ходить не любишь или в палатке ночевать?
– Не знаю, Варь, я ни разу не была в походе.
– Тогда как ты знаешь, что это не для тебя?
Люда снова пожала плечами, не зная, что ответить, ведь это само собой разумелось, что она домашняя девочка, скромная и чистая, и не станет предаваться свальному греху под дешевое вино и пошлые бардовские песни.
– Давай пойдем, – худая, как веточка, Варина рука стиснула ее плечо с неожиданной силой, – знаешь, как там здорово!
– Варь, ну какой из меня турист!
– Я потому тебя и зову, что в этот раз никаких навыков не надо. На электричке доедем, лодку возьмем, вот, по сути, и весь маршрут. А там на островке причалим, палатку поставим, и делай что хочешь. Никаких физических нагрузок. Ох, Людмила Игоревна, ты не знаешь, как там хорошо! Прямо вот сидишь и чувствуешь, как сквозь тебя мироздание протекает. Будто растворяешься в этой красоте…
Варя мечтательно вздохнула и тут же обматерила подрезавший ее грузовик.
Так заманчиво было согласиться! Увидеть красоты Вуоксы, о которых она столько слышала, но никогда не была, пообщаться с Вариными друзьями, окунуться в беззаботное студенческое веселье, которого она почти не видела в собственные студенческие годы, а главное, хоть на сутки выбраться из тягостной домашней обстановки, в которой каждая секунда словно колет тебя отравленной иглой… Хоть одним утром не красться в ванную, вздрагивая от каждого шороха с одной лишь только мыслью – привести себя в порядок и выйти из дому до того, как все проснутся…
Только нет у нее права на эту передышку. Мама правильно сказала, то, что по ее вине умер человек, не исправишь никакими извинениями, единственное, что Люда может сделать, – это не доставлять родным нового горя и волнений, а если она уйдет в поход с ночевкой, то мама с папой определенно будут волноваться. Поэтому надо терпеть.
– Подумай, Люд, ты точно не пожалеешь. Даже, если хочешь, мы с тобой на машине поедем, и я тебя сразу домой отвезу, если что-то не понравится.
– Зачем же я буду тебе отдых портить, – промямлила Люда, понимая, что забота о душевном спокойствии родителей для Вари не аргумент. Сама она такое вытворяла, что Лев, обладай он более тонкой душевной организацией, мог бы оказаться в психушке гораздо раньше и по вполне убедительному поводу.
Люда вообще не очень хорошо понимала, как это Варя живет, будто ничего не случилось. Гоняет на отцовской машине, тусуется с друзьями, домой ей почти никогда не дозвонишься. Если не на дежурстве, то или в гостях, или в аэроклубе, или вот в поход отправляется. Конечно, Варя ни в чем не виновата, но все равно это неправильно, в семье горе одного должно стать общим горем, так же как и радость – общей радостью. По-хорошему, надо было бы с Варей об этом поговорить, но Люда все не решалась, не чувствуя себя вправе указывать девушке, как ей себя вести. Все-таки горе родной дочери сильнее, чем горе любовницы, пусть и без пяти минут жены. Только вот в реальной жизни значение имеют именно эти пять минут, а не все остальное.
Нет, в нормальной семье не должен один человек радоваться и веселиться, когда у другого беда, Люда хорошо усвоила это правило, еще когда училась в третьем классе. Тогда бабушка легла в больницу на плановую операцию по удалению желчного пузыря. Как раз на это время пришелся Людин день рождения, и отмечать его не стали. Люде до сих пор было немножко стыдно, что она не сразу поняла, почему ее лишают праздника, и по образному выражению мамы позволила себе топнуть ножкой. Тогда, кажется, она впервые испытала на себе все прелести бойкота. Вера пыталась за нее заступиться и даже подарить подарок, но мама не позволила. «Один пропущенный день рождения ничего не значит по сравнению с формированием правильных жизненных принципов, Вера, – сказала мама, – ребенок должен понимать, что семья – это единое целое, единый организм, беда каждого – это общая беда. А что она подружек пригласила, так это, знаешь ли… Подружки приходят и уходят, а родители остаются».
Люда тогда несколько дней проплакала в подушку, наказание представлялось ей жестоким и не то чтобы несправедливым, но каким-то несуразным, что ли… Не могла она постичь своим детским умом, как отмена праздника поможет бабушкиному выздоровлению, тем более что операция была плановая, прошла успешно и бабушкиной жизни ничто не угрожало. Потом только, уже взрослой, поняла, что дело не в этом.
Разве Льву будет приятно узнать, что, пока он сидел в психбольнице, возлюбленная одной рукой писала ему страстные любовные письма по двадцать страниц, а другой жила на полную катушку? Блаженствовала на природе, пропускала сквозь себя мироздание, в то время как Лев томился взаперти? Хорошо это будет? Конечно, нет! Так что Дщерь пусть живет как хочет, Лев уже привык к ее выкрутасам, а Люда разделит с ним судьбу настолько, насколько это возможно в данных обстоятельствах.
* * *
В лифте я думаю, надо не забыть сказать Паше, что его любимого генерала собираются лечить инсулином, и только перед входной дверью, достав ключи, вспоминаю, что Паши больше нет.
Такое со мной началось после сороковин. Увлекаюсь повседневными делами и забываю, что муж умер. Например, когда перегорает лампочка в люстре, я не иду за стремянкой, а думаю, вот Паша придет со службы и поменяет. Или если вдруг в мясном отделе выбрасывают печенку, я становлюсь в очередь, потому что Паша ее любит. А потом вспоминаю, что больше он ее не поест, и отхожу, к радости позади стоящих.
Если мне в тексте по специальности попадается сложное место или описываются варианты хирургического лечения, я поднимаю глаза от книги, чтобы уточнить у Паши, и только через несколько секунд понимаю, что он ничего мне не ответит.
Однажды мой мозг настолько запутался, что я решила попросить Пашу, чтобы отвез меня на кладбище…
Это немножко похоже, как поднимаешься по лестнице в темноте, заносишь ногу на следующую ступеньку, а ее нет. Или, может быть, так чувствует себя дворовый пес. Хочется убежать в прекрасный мир воображения, но цепь здравого смысла постоянно возвращает в будку реальности.
Поэтому я не разговариваю с пустым стулом, на котором раньше сидел Паша.
На тумбочке возле его половины кровати лежит руководство по хирургии щитовидной железы. Кончик фантика от «Мишки на Севере», исполняющего роль закладки, торчит из самого начала томика. Когда мы выходили из дома, чтобы ехать в аэропорт, муж вдруг вспомнил, что не успеет сдать книгу в срок. «Позвони, пожалуйста, в библиотеку, чтобы продлили, вернусь – дочитаю», – сказал он.
Я позвонила, но он не вернулся. Продленные сроки тоже давно вышли, но книга лежит здесь не ради иллюзии, что он когда-нибудь все-таки ее дочитает. Я здравомыслящий человек от природы, плюс еще немного дышу испарениями нейролептиков на работе, так что реальность не выпустит меня из своих цепких лап. Никаких надежд не питаю, никаких магических связей не вижу, просто физически не поднимается рука убрать книгу в сумку и отнести в библиотеку.
Может быть, завтра, говорю себе я и ложусь на кровать. Мы купили ее в комиссионке, как только вернулись с Севера, роскошное сооружение с резной фигурной спинкой. Деревянные драконы и гирлянды в самое сердце поразили нас, дикарей, всю жизнь проспавших на диване со старым списанным биксом Шиммельбуша[1] вместо одной ножки, так что мы даже на цену не взглянули. Валялись потом, с детской радостью раскидывая руки и ноги, и мечтали, как будем спать на этой кровати в старости, разбросав по ней свои артритные косточки. Теперь косточки буду разбрасывать я одна, и к этому мне еще придется привыкнуть.
Так странно, что люди уходят, а вещи остаются. Возможно, наши далекие предки делали пирамиды и курганы вовсе не из наивной надежды, что имущество покойного будет служить ему и в загробном мире. Может, им так было легче осознать, что человека больше нет, и, сгружая принадлежащие ему сокровища в могилу, они пытались убедить себя, что жизнь с его уходом стала иной, а не течет своим чередом. Или просто хотели избавиться от грустных воспоминаний… Во всяком случае, если бы в этом не было внутренней потребности человека, обычай бы не прижился и не сохранился вплоть до наших дней, хоть и в сильно редуцированном виде. Да что там, я сама положила в могилу Паши его часы. Бессмысленная вещь, которая точно не пригодится в загробном мире, ведь там вечность, времени нет. Просто это был мой первый подарок мужу, и он с ним не расставался, правда носил в кармане, а не на запястье. Когда работаешь хирургом, на руках не должно быть ничего лишнего.
В отличие от большинства врачей муж не был суеверен, но часы любил и без них чувствовал себя неуютно. Он бы обязательно взял их с собой, но накануне командировки отдал почистить механизм, и ко дню вылета они еще не были готовы. Мы решили, что ничего страшного, и ошиблись. Виню ли я себя за это? Может, да, а может, нет, сама не знаю. В любом случае я ничего не могла изменить.
Я никому не сказала, что забрала часы из мастерской на следующий день, как узнала о гибели мужа. Это поступок психопатки, а не любящей жены, но я вот пошла. Достала квитанцию из рамы зеркала в прихожей, куда мы с Пашей втыкали подобные штуки и записочки для памяти, и отправилась в часовую мастерскую. Меня бы извинило, если бы я надеялась на ошибку, что муж на самом деле жив, но нет. Я сразу знала, что его смерть – это правда, и чуда не будет. Я даже не думала о том, что если выпаду из размеренного ритма жизни с работой, домом и часовыми мастерскими, то у меня уже никогда не хватит сил вернуться обратно. Не знаю, зачем я пошла, наверное, просто хотелось постоять в очереди рядом с людьми, у которых все в порядке. Еще я думала про обручальное кольцо. Муж не носил его на руке по той же причине, что и часы, но и в кармане не таскал, боялся потерять из-за маленького размера. Кольцо лежало в шкатулке с драгоценностями, на каковую торжественную роль у нас была назначена жестяная баночка из-под чая, и как-то Паша сказал: «Когда буду умирать и станет ясно, что больше я уже не подойду к операционному столу, дай мне кольцо или сама надень, если я буду уже не в силах. Я хочу, чтобы меня в нем похоронили. Но поторопись, потому что у тебя не получится нацепить его на мертвый скрюченный палец».
Меня не было рядом, и я не успела.
Я собиралась тихонько положить кольцо Паше под правую руку, но хоронили в закрытом гробу. Часы я смогла бросить в землю, а кольцо – нет. Не знаю почему. Мне показалось, будет правильнее, если оно останется лежать там, где пробыло последние двадцать лет, – в жестяной банке с полустершимся затейливым индийским узором.
А вообще все это не имеет ни малейшего значения. Просто немножко легче, когда одно большое горе дробится на тысячу маленьких проблем: куда положить кольцо, какой талисман покойного дать ему с собой, что было бы, если бы мы не отнесли часы в починку… Все эти бессмысленные вещи, как комариные укусы – болят, зудят, но заставляют чувствовать себя живой.
Снова на ум приходит генерал Корниенко. Он попал к нам, когда Паша еще был жив, собственно, именно от мужа я и узнала, что в нашем богоспасаемом заведении появился столь именитый пациент.
Паша хоть и не служил под началом Корниенко, но уважал этого генерала, можно сказать, восхищался им, хотя сейчас не принято всерьез употреблять этот глагол. У мужа вообще была развита эта редкая черта – умение радоваться чужим успехам и искренне ими гордиться. Злые языки могут заметить, это потому, что у него не было серьезных собственных, но я знаю, что нет, не поэтому. Паша всю жизнь чувствовал себя человеком на своем месте, был рад тому, что может спокойно заниматься любимым делом, а ко всяким регалиям был совершенно равнодушен. Вообще я замечала, что чем человек посредственнее, тем больше у него всяких званий и регалий. Исключая, конечно, настоящих корифеев, которые своими подвигами и открытиями прорываются в такие высокие сферы, где награды появляются у них сами собой и вполне заслуженно. Но в повседневной жизни, не озаренной божественным светом гениальности, ситуация обратная. Когда человек занят любимым делом и увлечен им, у него не остается ни сил, ни времени, ни особого желания на интриги и бюрократическую возню, что необходимо для получения ученой степени или очередного звания.
Генерал Корниенко относился скорее к первой разновидности, чем ко второй. Паша говорил, что он много сделал чего-то такого, что мне не дано понять, для развития морской авиации, разработал технику взлета с палубы авианосца, а когда начались военные действия в Афганистане, был переброшен служить туда, где и тянул лямку целых пять лет, считаясь одним из самых эффективных военачальников, пока не был вызван на заседание Политбюро. Высокопоставленные товарищи хотели послушать, как ограниченный контингент под руководством коммунистической партии уверенно одерживает победу за победой, но Корниенко вместо этого сообщил кремлевским старцам, где он видел все это мероприятие и на чем вертел. Или, как убеждены поклонники генерала, представил весомые и убедительные аргументы в пользу скорейшего вывода войск.
Так или иначе, но строптивого военачальника быстренько перевели в распоряжение. Есть в военной системе такая странная, недоступная гражданским людям возможность – снять человека с должности, но не уволить, а как бы отложить про запас, где и держать, пока он вновь не понадобится. Не исключено, что тем бы все и кончилось, если бы Корниенко в ожидании нового назначения сидел тихо, но он принялся строчить докладные записки министру обороны. По ним, кстати, много можно было бы сказать о состоянии его душевного здоровья, но гриф секретности не позволил приобщить их к истории болезни. В отличие от других диссидентов, Корниенко нигде с антивоенными плакатами не бегал и одиночных пикетов не устраивал, борьба за мир происходила в тиши высоких кабинетов, но мудрое руководство, видимо, читало внукам «Денискины рассказы» Драгунского и знало, что тайное всегда становится явным. Рано или поздно народ узнает о генерале, протестующем против войны, героем которой сам является, и это будет нехорошо, потому что люди не то чтобы прямо не одобряют ввод войск в Афганистан, потому что кто они такие, чтоб не одобрять руководство, но горячего воодушевления не испытывают. И как они отреагируют на генеральские пассажи, знает только бог, которого нет. Корниенко следовало срочно заткнуть, но он преступлений не совершал ни военных, ни гражданских и даже свою деятельность вел строго по уставу. Даже этикет не нарушал. Да, высказывался вразрез с генеральной линией партии, но на сегодняшний день иметь свою точку зрения у нас законом не запрещено. Формально прихватить генерала было не за что. Между тем слухи о нем уже потихоньку начинали просачиваться от военных в гражданское общество, где вызывали живейший интерес. Действовать надо было быстро.
Законным образом человека нельзя лишить званий и наград иначе, как по приговору суда, но существует такая штука, как указание сверху, телефонный звонок, по силе равный божественной воле. Именно по такому звонку с Корниенко сняли погоны и ордена, и вдруг так удачно совпало, что у бедняги открылась шизофрения, потребовавшая его срочной госпитализации в стационар. Генерала должны были положить в военный госпиталь, но теперь Корниенко был никто и звать никак, поэтому скромно заехал к нам на огонек в городскую психиатрическую больницу.
Помню, как огорчился Паша, узнав об этом. Он был уверен, что госпитализация насильственная и необоснованная, звонил даже своему однокурснику, ставшему профессором на кафедре психиатрии, но тот не захотел даже разговаривать на эту тему, и в итоге муж оказался единственным человеком, вступившимся за опального генерала.
Наверное, я могла бы сделать что-то, если не как поборница гражданских свобод, то как верная жена, во всем поддерживающая мужа. К примеру, передать бедняге напильник и веревочную лестницу в пироге. Но я только подошла к Регине Владимировне с просьбой внимательно отнестись к пациенту, она обещала, и на сем я посчитала свой долг исполненным.
Честно сказать, я не разделяла чувства мужа по поводу госпитализации Корниенко. Человек, который пять лет исправно крутил ручку мясорубки под названием Афганская война, вдруг перековался и требует мира? Не странно ли это? Как показывает практика, острая борьба за всеобщее благоденствие обычно начинается в результате личных обид или ущемленных карьерных устремлений, а если этого нет, то в самом деле имеет смысл присмотреться к человеку на предмет душевного расстройства.
Увы, никто не гарантирован от сумасшествия. Да, в последние годы злоупотребляют диагнозом «вялотекущая шизофрения», чтобы нейтрализовать неугодных, карательная психиатрия не миф, а вполне реальное явление. Далеко не все граждане, несогласные с генеральной линией партии и не верящие в победу коммунизма, являются сумасшедшими (не учитывая житейский аргумент, что в нынешнее время надо быть полным психом, чтобы заявлять об этом вслух), но, с другой стороны, оппозиционный настрой совершенно не маркер психического здоровья.
Наверное, в стационарах особого режима, куда направляют по решению суда, чаще можно встретить под видом больных здоровых людей, но у нас это все же спорадические случаи. В массе у нас лежат настоящие психически больные, нуждающиеся в лечении, или те, кто не способен себя обслуживать, а заботиться о них некому.
Я даже не исключаю, что советская школа права, и вялотекущая шизофрения – это реальная болезнь, а не дубина для инакомыслящих, что бы там ни утверждали западные специалисты. Сумасшествие не всегда протекает ярко, с буйными припадками и интересными галлюцинациями. За свою жизнь встречала я много таких людей, что никому не вредили, с инопланетянами не общались, но в то же время и нормальными их назвать язык не поворачивался. Кто-то безостановочно строчил жалобы непонятно на что во все инстанции, кто-то изводил жену ревностью, кто-то так истово верил в приметы, что менял маршрут, если дорогу ему перебегала черная кошка. Одна моя приятельница не умела радоваться в буквальном смысле слова. Ничто не могло доставить ей удовольствия, правда, она каким-то парадоксальным образом умела радовать других. Да что там на других кивать, если заглянуть в мою голову, там тоже наверняка найдется какое-нибудь расстройство. Как говорится, в каждой избушке свои погремушки, и самое главное в психиатрии – это умение отличить норму от патологии, что бывает нелегко. И по идее, часть этого бремени врач вправе переложить на пациента. Комфортно ли человеку с самим собой? Нет ли у него тревог и фобий, которые мешают ему принимать жизнь такой, как она есть? Если чувствует себя счастливым и сам себя обеспечивает, то пусть гуляет, но если же он страдает без явных внешних причин, то почему бы не обратиться за помощью к психиатру?
Вопрос, увы, риторический. Интересно, в нашей стране декларируется всеобщая доступность любой медицинской помощи, в том числе психиатрической, а главная цель нашего стремящегося к коммунизму общества – счастье каждого трудящегося, но тем не менее при таких благородных целях и задачах гражданин до последнего будет колебаться между психиатром и суицидом, и далеко не факт, что выберет первое. Разве что частным образом, в условиях строгой анонимности, но это не каждому по карману. Да и специалиста не вдруг найдешь, нужен блат.
Психиатров боятся, никто не хочет принудительной госпитализации и постановки на учет, разом лишающей гражданина многих прав и перспектив, поэтому держат своих тараканов взаперти, а если совсем невмоготу, обращаются к проверенному психотерапевту в стеклянном халате, то есть пьют, так что в исходе уже невозможно понять, чистый ли это алкоголизм или симптоматическое пьянство, возникшее из другого психического расстройства, возможно, легко поддающегося коррекции.
Так и получается, что вместо дивизии невротиков мы имеем армию хронических алкоголиков с циррозами, полинейропатиями и другими необратимыми изменениями.
Возможно, я тоже тайная диссидентка и вялотекущая шизофреничка, но мне кажется, что обратный эффект сильнее прямого во многих сферах. Всеобщее среднее образование прекрасно, но чем больше его внедряют, тем меньше дети хотят учиться. «Слава труду» – прочтешь везде, куда ни кинешь взгляд, а в частном разговоре услышишь негромкое «сколько у этого государства ни воруй, своего не вернешь» и «тащи с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». Нет, люди, которые видят самоотверженный труд на благо общества смыслом своей жизни, реально существуют, я таких знаю, даже была замужем за одним из них, но коллективом они воспринимаются настороженно, скорее как слегка придурковатые, чем как образец для подражания. То же и с моралью. Официально советский человек порицает уродливую безнравственность Запада, а в глубине души тоже хочет загнивать, как загнивают там. Разврат вместо тоскливого прибежища не знающей любви души из-за своей запретности сделался мерилом жизненного успеха. Был за границей, видел стриптиз – все, жизнь удалась. Впрочем, это я уже скатываюсь в старческое брюзжание. Молодым – молодое, а мне легко рассуждать, когда я уже освободилась от диктата половых гормонов.
Обратного эффекта, конечно, никто не отменял, но у нас почему-то отдача почти всегда сильнее выстрела. Регина Владимировна говорит, это потому, что нет стрелка, сильного плеча, куда должен упираться приклад. Личность, говорит она, у нас всегда выносится за скобки. Может, и так, не знаю, я не психиатр. Мне повезло жить среди настоящих людей, и саму меня никогда ни за какие скобки не выносили, а что в среднем по стране, я никогда не интересовалась. Да и сомневаюсь, что такие исследования вообще возможны.
Ладно, пора заканчивать пустомыслие и возвращаться к проблеме генерала Корниенко. Возможно, он реально нуждается в психиатрической помощи, но вот вопрос, является ли таковой принудительная госпитализация на узкую койку с застиранным бельем и жидким одеяльцем в палате на пятнадцать человек? Полегчает ли ему от гипогликемической комы? Кстати, кома – это еще цветочки, раньше таких горе-шизофреников вообще серой лечили. Страшная методика, известная среди диссидентов как сульфозиновый крест. Огромное количество побочных эффектов и осложнений, а терапевтический эффект ровно один – чтобы избежать физических мучений и необратимого вреда здоровью от этого лечения, диссиденты признавали, что они сумасшедшие, и это считалось положительной динамикой заболевания.
В отличие от чисто карательной серы, инсулинотерапия имеет хоть какое-то научное, точнее, псевдонаучное объяснение. Аналогия с химиотерапией злокачественных опухолей. Там вводят яд, который действует на весь организм, но сильнее всего поражает раковые клетки, поскольку они наиболее активно делятся. Соответственно и тут – низкий сахар крови вызывает голодание и гибель клеток головного мозга, и, по замыслу авторов методики, быстрее всего должны погибнуть нервные клетки, ответственные за бред и галлюцинации, как наиболее активные и уязвимые. Удивляюсь, как до сих пор еще никто не додумался лечить шизофрению удушением. А что, недостаток кислорода ничуть не хуже гипогликемии. Эту свою идею, кстати, я никогда не высказываю вслух в присутствии психиатров, вдруг возьмут на вооружение. С них станется. Еще диссертацию кто-нибудь сподобится защитить, и оглянуться не успеем, как наряду с инсулинокоматозной терапией в практику будет внедрена какая-нибудь веревкомыльная. Или шеесжимательная.
