Мария Воронова
Вечно ты
Ладно, пока задача состоит в том, чтобы отмазать Корниенко от увлекательного переживания гипокомы. Вот парадокс, настоящего шизофреника лечи чем хочешь, никто не спросит, почему он десять лет на нейролептиках без эффекта, а о генеральском здоровье пекутся на самом верху. Самые передовые и трудозатратные методики требуют к нему применить, чтобы знал, на кого можно хвост поднимать, а на кого нет.
Надо написать что-то убедительное, чтобы любая проверка сразу поняла – лечащий врач не назначает инсулин не из жалости и симпатии к пациенту, а из опасений за свое врачебное будущее. Если ты назначил препарат, который пациенту официально противопоказан, и получил летальный исход, тут есть реальный шанс самому заехать в тюрьму. После такого никто уже не посмотрит, диссидент был покойник или правоверный шизофреник, посадят доктора за халатность, да и все.
В данном же случае самым убедительным противопоказанием к инсулинотерапии по беспощадным законам диалектики является как раз полное отсутствие противопоказаний. Это больным людям лечение идет на пользу, а здоровым – только во вред. Такие без пяти минут космонавты остро реагируют на любое вмешательство в свой идеально отлаженный организм, диалектика беспощадна и не дремлет. Именно избыток здоровья сыграет с Корниенко злую шутку, натренированный и безупречный механизм гормональной регуляции отреагирует бурно, в результате гипогликемия станет стремительной и неуправляемой. Генерал скорее всего выживет, но останется без коры мозга, что, конечно, раз и навсегда излечит его от шизофрении, зато добавит проблем его семейству в виде ухода за полным идиотом. Жаль, я не могу эти соображения написать в истории болезни.
Взгляд падает на часы. За окном совсем светло, и я не заметила, как наступил поздний вечер. Надо поужинать, иначе гарантирована бессонница с ее мрачными мыслями и липким ужасом.
Иду в кухню, отрезаю себе кусок хлеба. Думаю, не открыть ли банку сайры, но хлеб свежий, ароматный, вкусный и сам по себе. На утро замачиваю геркулес. Паша терпеть его не мог, и я варила гречку или пшено. Теперь могу есть все, что мне нравится, и бог мой, как же это горько…
Нет, сдаваться нельзя. Большой соблазн перекинуть ответственность обратно на Регину Владимировну, написав в истории болезни «практически здоров». Точнее, просто здоров, без интригующей добавки «практически», что будет абсолютной правдой, этого боевого генерала лопатой не убьешь. Как специалисту, мне не в чем будет себя упрекнуть, а психиатры пусть разбираются сами, и вообще, спасение утопающих – дело рук самих утопающих, пусть Корниенко признает, что он псих, и его вызывающее поведение есть не что иное, как обострение шизофрении. Никто ему тогда ИКТ не назначит, а может, даже и выпишут на амбулаторное лечение. И все довольны. Я-то почему из-за его упрямства должна шею свою подставлять?
Почему-почему… Должна, и все. И не потому, что мой муж переживал за генерала и только командировка помешала ему бороться за освобождение Корниенко. Не в этом дело. Немножко трудно объяснить, но лозунги «памяти павших будем достойны» и призывы равняться на героев – это не пустые слова. От частого повторения смысл их немного стерся, потерялся за казенщиной и официозом, но правдой они от этого быть не перестали, ведь и вправду единственный способ сохранить связь с любимым человеком, это беречь то хорошее, что вас объединяло.
* * *
После ужина, прошедшего в гробовом молчании, Люда осталась мыть посуду. Она торопилась, боясь, что в кухню войдут мама или Вера и отпустят какое-нибудь обидное замечание, на которое она не сможет ответить, потому что сказано будет не ей в лицо, а как бы в пространство.
Как все же тяжело быть изгоем, особенно если понимаешь, что ты это заслужила.
Поставив последнюю тарелку на сушку, Люда быстро юркнула в свою комнату, как черепаха в панцирь. В двери не было замка, домашние могли войти в любой момент, если бы захотели, но все же это было убежище, место, где она оставалась наедине с собой. Если бы жила в одной комнате с Верой, как раньше, было бы вообще невыносимо.
Разобрала постель, прислушалась. Из комнаты родителей под бубнеж телевизора раздаются голоса, Верин особенный мелодичный смех – идет КВН, программа, возрожденная после пятнадцати лет перерыва. В семье передача считается пошлой и низкопробной, но ее смотрят ради смелых шуток, которые порой позволяют себе участники.
Люде так захотелось оказаться там вместе с семьей, что она едва не застонала. Сидеть бы сейчас на диванчике рядом с мамой, в руках вязание… Производительность труда у нее как раз один КВН – один носок. Ладно, половинка, если со сложным узором. Она такой, кстати, и начала, когда все случилось. Валяется теперь на подоконнике, и вроде бы надо делать, а сил никаких нет, потому что незачем. Льву и Дщери она успела навязать носков разной степени кусачести, им больше пока не надо, а родители ничего не примут из ее рук. Почему? Да потому что, если бы не Люда, в комнате родителей с вязанием сейчас сидел бы еще один человек, бабушка, которая ее вырастила и воспитала. Месяц уже прошел с похорон, семья потихоньку возвращается к обычной жизни, по телевизору уже позволяет себе смотреть не только новости. Мама с Верой разобрали бабушкины вещи, не допустив к этому ритуалу Люду, и планируют ее комнату под полноценный рабочий кабинет для папы. Жизнь продолжается, раны затягиваются, только вина остается такой же острой, как в день бабушкиной смерти.
Люда на секунду застыла возле двери, слушая уютный гул спокойной семейной беседы под телевизор. Все спокойно, КВН будет идти еще минут двадцать, как раз она успеет быстренько принять душ и снова спрятаться у себя.
Как Люда ни спешила, но вода затягивала ее, она подолгу неподвижно стояла под душем, слушая шуршание струй по своей пластиковой шапочке, и страстно мечтала вернуться на год назад, когда она была просто любимая дочка и домашняя девочка.
Сколько себя помнила, Люда знала, что они с сестрой не такие, как все. И дело тут вовсе не в каких-то уникальных талантах, которыми Вера обладала, а Люда, к сожалению, нет, они были особенными, потому что происходили из благородной семьи, которую составили представители старинных дворянских родов, чудом уцелевшие после революции и войны, и их с Верой долг – быть достойными своих предков, сохранить вековые традиции и истинное человеческое достоинство среди победившего хама.
С тонкостями этикета Люда освоилась быстро, с гораздо большим трудом ей далось понимание, что люди за порогом дома, может быть, и хорошие, но не ровня, их нельзя принимать всерьез. Да, надо снисходить, быть вежливой, но если опустишься до их уровня, то деградируешь и сама. В школе надо себя хорошо вести и слушаться учительницу, но не забывать, что она серая сельская дура, которую в прежние времена на пушечный выстрел не подпустили бы к благородным детям. Настоящее воспитание Вера с Людой получают только в кругу семьи, а школа – это так, неизбежное зло.
Люда и правда чувствовала себя немножко белой вороной. С одноклассниками ей было не слишком интересно, обсуждать прочитанные книги никто из них не рвался, а Люда в свою очередь не собиралась прыгать с гаражей и потихоньку пробовать курить. Как раз тогда все дети страны бредили фильмом «Неуловимые мстители», играли в них, осаждали конноспортивные школы, девчонки стриглись под Ксанку, а Люде этот фильм не разрешили даже посмотреть, потому что он пошлый и пропагандирует жестокость. Лишь став взрослой, она поняла, что для родителей это было не просто приключенческое кино про юных красноармейцев. Именно такие Ксанки и Валерки перевернули вековые устои, сломали все самое лучшее, на чем держалась Россия, уничтожили цвет нации, а взамен так ничего и не сумели построить.
Но все это она поняла много позже, а тогда, в третьем классе, с восторгом слушала пересказ фильма от одноклассников и готовилась вступать в пионеры. Учила клятву, вела специальную тетрадку, в которой надо было записать основные вехи истории пионерской организации, биографии пионеров-героев и значение пионерской символики и атрибутики.
Люда до сих пор помнила странное чувство, которое овладевало ею, пока она работала над своей тетрадочкой, мечтая сделать ее самой аккуратной и красивой. Когда она тушью выводила печатными буквами текст клятвы, казалось ей, будто она стоит на пороге чего-то большого и интересного, будто, когда на шею повяжут галстук, начнется другая, еще не взрослая, но более важная и ответственная жизнь, чем она вела до сих пор. Став пионеркой, думала Люда, она не просто наденет новую форму, но и изменится сама, и найдет среди пионеров настоящих друзей и подружек, потому что их будут объединять не только игры, но и общее дело.
Люда тогда интуитивно понимала, что не надо посвящать родителей в эти свои переживания, они будут им неприятны, но папа с мамой, видно, сами что-то почувствовали и пригласили ее на беседу. Сказали, что в пионеры вступить, конечно, придется, чтобы не быть изгоем, и надо постараться попасть в первый прием, как примерной ученице и отличнице, но всерьез воспринимать эту идеологию ни в коем случае нельзя, потому что она развивает стадное чувство и вообще превращает человека в болвана. Не говоря уже о том, что в их семье приняты совсем другие ценности. Приходится, к сожалению, идти на уступки, ибо с волками жить – по-волчьи выть, но главное – понимать, что галстук и вся остальная дребедень – это чисто внешнее, наносное, в весь этот идиотский коммунизм давно уже никто не верит, и, в сущности, главная цель пионерского движения не привить детям высокие идеалы, а развить в них важнейший навык советского человека – умение принимать желаемое за действительное. Для примитивных детей водопроводчиков это хорошо, стадо нужно держать в узде, но Люда происходит из такой семьи, да и сама умненькая девочка, мама с папой надеются, что она не даст обвести себя вокруг пальца.
Что ж, Люда не дала. Действительно, коммунистические принципы казались священными только за счет той крови, что ради них пролилась, сами по себе они даже в теории выглядели довольно глупо, а их практическое воплощение в виде окружающей Люду действительности тоже служило им плохой рекламой. И да, родители оказались правы, за всю жизнь Люде встретился только один человек, который искренне болел за дело коммунизма, это учительница географии Елена Ивановна, и вся школа из-за этого считала ее слегка чокнутой. Впрочем, дети ее любили, несмотря на вечные субботники и сборы макулатуры, инициируемые этой кипучей дамой. Наверное, искренний человек всегда располагает к себе, во что бы он там ни верил.
Люду хотели сделать звеньевой, но она отказалась, посчитав, что не имеет на это права, раз разочаровалась в коммунизме, и больше к ней с общественной работой не приставали.
Так она и доучилась, не то чтобы совсем изгоем, но будто посторонняя, наблюдательница, а не участница. Она так и чувствовала, будто за порогом квартиры происходит какое-то бесконечное представление, где ей порой приходится выходить на сцену и играть роль, обычно второго или даже третьего плана, а настоящая жизнь происходит только дома. Среди всех этих бесконечных устоев и удоев, выполним-перевыполним, кипящего моря натужной глупости чудом сохранился островок мира, спокойствия и здравого смысла в виде их семьи. И только это важно, только этим стоит жить… Главное, помнить о своих корнях, о своем предназначении, не прогибаться и не сдаваться. Что ж, Люда старалась. Она хорошо училась, а после школы сразу бежала домой, помогать маме и бабушке, и за неимением других талантов осваивала домоводство, потому что настоящая женщина должна все уметь.
Сестра Вера еще лучше понимала свое предназначение, но она была другая, яркая, красивая, талантливая. Первая ученица не только в обычной, но и в музыкальной школе, золотая медалистка, она всегда была в центре внимания. Ею восхищались все родственники и знакомые, и если Люда была мамина и папина радость, то Вера – папина и мамина гордость.
Разница в пять лет не позволила сестрам стать близкими подругами в детстве, но Вера, как старшая, опекала Люду, и ни разу не выдала ее родителям, если та вдруг набедокурит.
Закончив филфак с отличием, Вера поступила работать в знаменитый Пушкинский дом, но настоящий успех пришел к ней благодаря переводам. Она еще со студенческих времен сотрудничала с журналом «Иностранная литература», переводила сначала небольшие статьи, потом рассказы, и мало-помалу доросла до больших романов с продолжением в следующем номере. У Веры так хорошо получалось, что ее даже стали приглашать на международные конференции и конгрессы, где однажды она общалась с самим Куртом Воннегутом. В Людиной картине мира это было примерно равнозначно тому, что Вера побывала в сказочном лесу, в гостях у, например, Кощея Бессмертного. Не потому что Воннегут был злой и страшный, просто он существовал в совершенно другой реальности, чем Люда.
В общем, Вера заняла свое достойное место в мире благородных людей, добившихся успеха вопреки всему, а Люда была всего лишь дочкой мамы с папой.
Родители часто говорили, как им повезло с детьми, Вера уникально одарена, зато Люда, хоть талантами и не блещет, такая чистая домашняя девочка, что это искупает все. Что ж, Люда и правда на фоне сестры не чувствовала себя какой-то золушкой, обделенной вниманием. Ни разу мама с папой не дали повода подумать, что они любят ее меньше Веры.
Люда тоже поступила на филфак, правда, для этого родителям пришлось поднять все свои связи, и все равно протащить ее удалось только на классическое отделение. Она не особенно хотела учить мертвые языки, сердце лежало в институт легкой промышленности, в народе именуемом «тряпочка», но папа наложил категорический запрет. «Ты что, хочешь учиться на портниху? – кричал он. – Моя дочь станет обслугой? Перед этими номенклатурными коровами и торгашками будешь ползать на коленях, мерки с них снимать, а они тебе мятые трешки в карман совать станут? Нет уж, извините, этого я не допущу! Мои дети достойны того, чтобы иметь университетское образование, во всяких тряпочках и промокашках пусть быдло учится, им там самое место!»
Люда хотела возразить, что выучится на технолога, а не на обслугу, но папа так разволновался, что она молча подала документы в университет.
Конечно, никаких успехов она там, в отличие от старшей сестры, не добилась, по окончании снова родителям пришлось поднимать все связи, чтобы пристроить ее на кафедру латыни в мединституте. Работа была не сказать, что интересная и творческая, объяснять разницу между pronatio и supinatio, palmaris и plantaris (студенты запоминали, что palmaris, ладонный, значит, лазает по пальмам, а plantaris, подошвенный, значит, ходит по плантации, и вообще, за многие годы в их фольклоре накопилось столько стишков и мнемонических приемов, что вполне могли они освоить латынь и без помощи преподавателя), но Люде приятно было чувствовать себя причастной к великому делу спасения людей хотя бы таким косвенным образом. Она учит молодого врача, который сегодня не знает, что таинственные буквы d.t.d. в рецепте обозначают da tales doses, а через десять лет станет великим хирургом или изобретет лекарство от рака, и в этом будет и ее скромный вклад.
Но по сравнению с Вериными успехами это было, конечно, ничто. И все же при диаметральной разнице характеров и судеб было у них с сестрой одно общее – обе они никак не могли выйти замуж, меж тем как подходящее для этого время было на исходе.
В семье долго не беспокоились об этом, потому что в нынешнее время девушка сначала должна получить образование, а потом уж все остальное. Да и мужчин подходящих не видно на горизонте, таких, которых можно принять в семью, не делая над собой усилие. С другой стороны, «у нас в роду старых дев не было, девочки обязательно найдут себе достойных мужей». Но время шло, сестры оставались одинокими, и мама с бабушкой начали переглядываться и вздыхать. Старшее поколение сходилось на том, что причина в серости современных мужчин и в узости их интересов. «Слишком вы у меня несовременные, особенные, а нынешним мужчинам нужен ширпотреб», – говорила мама, как будто сокрушаясь, но в голосе ее Люда чувствовала гордость, что у нее такие уникальные дочки.
В случае Люды «несовременная» это еще было очень мягко сказано. Она до сих пор ходила с косой, потому что стрижка – это вульгарно, а челка превращает девушку в обезьяну. С восьмого класса Люда себя обшивала и обвязывала, но происходило это под строгим контролем бабушки, которая была твердо убеждена, что порядочные девушки не носят брюки вообще, а остромодные джинсы, в частности, – это рабочие штаны, надевать их имеют право только плотник и огородник. Юбка должна прикрывать колено, а лучше доходить до середины икры, никакой косметики и броских украшений, вот тогда настоящий мужчина поймет, что ты хорошая девушка и годишься на роль жены и матери. Настоящий мужчина видит истинную, внутреннюю красоту девушки, которую скромный вид только подчеркивает. Если же мужчина обращает внимание на то, во что ты одета, если его привлекает вульгарный вид или фирменные шмотки, значит, это подонок, с которым иметь дело ни в коем случае нельзя. В лучшем случае он тупой мещанин, а вернее всего – корыстолюбец, подыскивающий выгодную партию.
Вера в теории была согласна с этими постулатами, но на практике поступала в точности наоборот. Стриглась у одной из лучших парикмахерш города в обмен на дефицитные книги, щеголяла в джинсах и других фирменных вещах, привезенных из заграничных поездок, и, что совершенно повергало бабушку в ужас, красила ногти вишневым лаком. Бабушка пыталась вразумить строптивую внучку, даже какое-то время не разговаривала с ней, но в итоге сошлись на том, что «девочка вращается в таких кругах, значит, должна выглядеть соответственно».
Однако жизнь не спешила подтверждать правоту старшего поколения. Ни один настоящий мужчина не разглядел внутренней красоты Люды, но в то же время и ни один подонок не клюнул на фирменную упаковку и внешнюю красоту Веры. То ли Люда была недостаточно скромна, а Вера недостаточно вульгарна, то ли что-то другое мешало женскому счастью…
Люда к своим двадцати шести годам даже не целовалась ни разу по-настоящему, да что там, ее даже на свидание не звали. Серая мышь, пустое место. В школе и институте она не ходила на дискотеки, потому что это «бессмысленное времяпрепровождение, достойное дикарей», но не сомневалась, что если бы ходила, то все медленные танцы простояла бы у стенки.
В отличие от нее Вера, казалось, пользовалась оглушительным успехом у мужчин. В любой компании за ней наперебой начинали ухаживать все лица мужского пола, от глубокого старика до маминого внучатого племянника, наслаждались интересной и остроумной беседой, вести которую Вера умела блестяще, рассыпались в комплиментах, новые знакомые просили телефончик, но почему-то никогда не звонили. Наверное, чувствовали, что Вера для них слишком хороша, слишком умна и красива, и они просто не смогут соответствовать такой женщине, как она. Правда, было исключение: Верин одноклассник Володька не испугался ее превосходства над собой и с десятого класса упорно добивался благосклонности так самонадеянно выбранной им дамы сердца. Естественно, Вера не принимала всерьез этого обормота-троечника из неблагополучной семьи, он был даже не запасной, а скорее тренировочный вариант. Иногда она ходила с ним на свидания, если Володьке удавалось достать билеты на интересный спектакль или фильм, но больше ничего не позволяла. Порой он удостаивался приглашения к чаю, где вся семья довольно зло подшучивала над ним, но, как говорил папа, это неизбежно, если ты не хочешь знать свое место. Лезешь со свиным рылом в калашный ряд, будь готов к унижениям.
Люда молчала, она боялась признаться, что ей симпатичен этот простоватый паренек, нравится его сельская манера звонить и спрашивать: «Дома?» – и вообще весело на него смотреть и думать, как он похож на Кротишку из мультфильма. Но Вере он, естественно, был не пара.
Володька учился в институте гражданской авиации на пилота, а когда окончил, его распределили в сельхозавиацию куда-то на Кубань, отчего он сразу получил у папы кличку Кукурузник.
Перед убытием к месту службы он в сотый раз сделал Вере предложение и снова получил отказ. Володька сам по себе был жуткий мезальянс, а если к нему еще прилагалась перспектива похоронить себя в сельской глухомани, то брак с ним из немыслимого плавно перемещался в область невозможного.
После отъезда бедный Кукурузник еще целый год на что-то надеялся, писал письма корявым детским почерком некультурного человека, звонил при любой возможности, но чем дальше, тем больше Веру раздражали эти знаки внимания. Она злилась так, будто Володька украл свою любовь к ней у кого-то более подходящего.
В конце концов Кукурузник успокоился, женился на подходящей ему девушке, а у Веры так никого и не появилось.
В тридцать лет сестра задумалась о том, что годы уходят, в тридцать один – ощутила холодное дыхание одиночества. Люда тоже его почувствовала, хоть и была моложе на пять лет. Двадцать шесть – это тоже уже не юность, да и было предчувствие, что эти пять лет не сильно что-то изменят. Если ты для мужчин пустое место, тут уж ничего не поделаешь…
К сожалению, чем старше человек становится, тем сложнее ему заводить новые знакомства. Начинается взрослая жизнь, рутина, где тебя окружают одни и те же лица, пусть даже круг их очень широк, но ты всех знаешь, и отношения уже более или менее сложились. В сущности, для поиска спутника жизни остаются курортные романы и вечера «для тех, кому за тридцать», но на такое унижение Вера с Людой не были готовы пойти даже ради семейного счастья, да и шанс встретить там достойного человека стремился к нулю. А вернее, достигал его.
Люде иногда казалось странным, что в таком большом городе, как Ленинград, не нашлось для них с Верой женихов. В конце концов, по свидетельству бабушки, они были бы лучшими на свете женами, но сотни, даже тысячи мужчин каждый день равнодушно проходили мимо своего потенциального счастья.
По большому счету роптать было не на что, их частный случай являлся отражением общего явления – чем лучше и честнее была девушка, тем труднее ей было найти спутника жизни. Мужчины измельчали, опошлились и выбирали невест под стать себе. А чаще выбор за них делали слишком резвые сперматозоиды, превращая легкую интрижку в начало тягостной семейной жизни. Такой способ замужества для сестер Корсунских был, разумеется, исключен.
Бабушка исподволь начала готовить внучек к участи старых дев, аккуратно, вскользь при удобном случае замечая, что в жизни для себя нет ничего постыдного или плохого, брак нужен только ради детей, а уж то, что приходится женщине терпеть, чтобы эти дети появились, такое противное занятие, что надо радоваться, если можешь этого не делать. Интимная близость – вещь крайне отвратительная, а если они в своих любимых романах читали что-то другое, то это ложь и фантазии сластолюбивых мужиков.
Люда, в общем, и так боялась секса, мысль о том, чтобы раздеться перед мужчиной, повергала ее в ужас. Она знала, что многие девочки в университете занимались любовью и вроде бы не страдали ни от самого процесса, ни от своего грехопадения, но, наверное, просто бодрились, потому что теперь принято быть раскованными. Да, пожалуй, она легко обошлась бы без этой стороны бытия.
В университете она мечтала о любви, такой, как на страницах любимых книг, уносилась в фантазии, но в реальности не находила ни подходящего объекта для высоких чувств, ни эпических препятствий, в преодолении которых эти чувства могли бы закалиться. Да, перед глазами всегда был пример идеального брака – папа с мамой, но второго такого мужчины, как отец, не существует.
В школе она была влюблена в мальчика на два класса старше, который не обращал на нее ни малейшего внимания, но это было не страшно. Само ощущение, что она при виде него будто летит над пропастью, было бесценно. После скучного дня в школе Люда уносилась в мечты, где были свидания, прогулки под луной до полуночи, вечные разлуки, счастливые воссоединения, словом, все элементы романов про любовь.
Она и после школы несколько лет грезила о нем, но со временем образ реального человека стерся, сменился сказочным героем, который еще лучше подходил, чтобы помечтать. Причем удивительное дело, в ее фантазиях избраннику обязательно бывало отказано от дома, хотя в те времена Люду с родителями связывали просто идеальные отношения. Но что поделаешь, канон есть канон…
Время шло, и Люда все чаще задумывалась: не к лучшему ли ее одиночество? Да, женщина без обручального кольца считается вторым сортом и вызывает жалость, но, с другой стороны, разве мало их таких? В теоретическом корпусе половина старых дев, а вторая половина – разведенки, так что теперь, они не имеют права получать удовольствие от жизни, если их не почтил своим выбором какой-нибудь дурачок?
Не лучше ли проводить время в радости рядом с родными людьми, которые любят тебя, как никто другой любить не будет, и понимают, как никто другой не поймет, чем влачить унылое существование рядом с унылым серым мужиком только ради идиотского постулата, что женщина должна быть замужем? Дома они поддерживают друг друга во всем, даже в работе. Вера помогает папе со статьями, папа ей с диссертацией, которую она хочет поскорее защитить, чтобы стать самым молодым доктором наук в своей области, а Люда, увы, до их уровня не дотягивает, но тоже вносит свой вклад, создает дома чистоту и уют. Всегда можно поделиться тем, что у тебя на душе, обсудить интересную книгу или культурное событие. Сходить куда-нибудь всем вместе… И надо променять такую насыщенную и уютную жизнь на мужика? С которым только обсуждать, что лучше ему подать к котлете, картошку или макароны? Сказочный принц будет таким, как ты хочешь, а реальный мужик пойдет в гараж пить пиво, включит футбол и вместо разговоров о последнем романе Битова потребует борща, и ничего ты с этим не поделаешь, никаким усилием воображения дела не поправишь.
Выбор очевиден, в нем только один изъян – дети. Без мужа детей не заведешь, а Люде хотелось бы испытать радость материнства. Но с другой стороны, говорила бабушка, дети быстро вырастают во взрослых людей, среди которых много встречается и плохих, и совершенно непонятно, что ждет Люду в этой лотерее. Кого пошлет ей судьба, такую же идеальную доченьку, как она сама, или психопата с уголовными наклонностями? И второй вариант, увы, вероятнее, ибо если осталось крайне мало мужчин, с которыми можно жить, то таких, от которых стоит заводить детей, – еще меньше.
Мама к этой концепции добавляла, что дети – это не только радость, но и вечный страх. Она любит своих дочерей больше всего на свете, но, видит бог, у нее не было ни одной спокойной ночи с тех пор, как на свет появилась Вера, и у Люды не будет, когда она родит. Особенно зная Людину мнительность…
Люда и сама понимала, что сойдет с ума от ужаса, когда на ее попечении окажется крошечное беспомощное существо, и страх сделать что-то не так перекроет все радости материнства. Действительно, пусть лучше Вера рожает, она сильная, умная и решительная, справится идеально, а Люда станет ей помогать, раз уж, похоже, судьба предназначила ей участь старой девы и доброй тетушки.
Надо радоваться тому, что у тебя есть, особенно если эта жизнь и так приносит тебе удовольствие, а основание чувствовать себя несчастной у тебя ровно одно – несоответствие твоей реальности образу настоящей советской женщины. Так что, не имея на горизонте ни одного приличного, по выражению бабушки, кавалера, Люда смирилась с одиночеством, может быть, потому, что подсознательно чувствовала в своем запасе еще пять лет, а Вера после тридцать первого дня рождения принимала свою судьбу очень тяжело.
До тридцати еще можно представляться самой разборчивой невестой, прекрасным призом, который достанется только самому лучшему из достойных претендентов, но после… Тут уж каждому ясно, что поезд ушел, приз просрочен, и очень-очень повезет, если найдется дурак, который на него позарится. Вера, во всем привыкшая быть первой, не сумела принять поражение в самом главном женском соревновании, сделалась замкнутой и печальной, даже от отца отдалилась. Официально в семье считалось, что любимица отца – Люда, но с Верой он проводил гораздо больше времени, как с товарищем и коллегой. Прежде они могли до полуночи обсуждать какую-нибудь идею или научную концепцию, подыскивали самый изящный вариант перевода текста, а теперь Вера будто потеряла к работе всякий интерес. Даже стук пишущей машинки из ее комнаты, раньше веселый и ласковый, как мазурки Шопена, сделался унылым, словно осенний дождь, падающий на крышу старого сарая.
Родители встревожились, а когда всегда вежливая Вера начала огрызаться в ответ на самые невинные замечания, хлопать дверьми и не выходить к общему ужину, забеспокоились по-настоящему. Мама с бабушкой даже пригласили на чай папиного одноклассника дядю Мишу, в миру доктора медицинских наук, заведующего кафедрой психиатрии Михаила Лазаревича Койфмана, специально подгадав момент, когда Веры не было дома. Люду не позвали к столу, но через стенку ей было слышно каждое слово. Она знала, что подслушивать нехорошо, но не могла заставить себя прекратить.
– Боюсь, с нашей Верочкой творится что-то неладное, – вздохнула бабушка, – какая-то она стала вялая, раздражительная…
– Ну мало ли, – Михаил Лазаревич беспечно рассмеялся, – с женщинами вообще такое бывает.
– И все же, Мишенька, я попросила бы тебя взглянуть на нее как-нибудь при случае. Все-таки вы с Игорем росли вместе, почти как братья, наши семьи друг другу не чужие…
– Ну так именно! Я ее с пеленок знаю, и уверяю вас, что о такой крепкой психике многие могут только мечтать.
– Ты просто не знаешь, какие у нее нагрузки, девочка живет на пределе возможностей, и я совершенно не удивлюсь, если следствием этого окажется нервное истощение, а то и депрессия.
– Я вас умоляю, – фыркнул Койфман, – человек статью написал, и сразу у него депрессия, да чтобы я так жил! Давно бы уж сам прилег на коечку, а что, в принципе, очень удобно, ноги с кровати спустил, и на работе.
– Тебе все хаханьки, – по паузе, последовавшей за этим, Люда поняла, что бабушка закуривает, что она позволяла себе делать только в самых крайних случаях, – а ребенок чахнет.
– Ну так имеет право, между прочим. Уже и не ребенок давно, мало ли что у нее в жизни происходит. Человек вообще много всякого может переживать, не выходя за границы психической нормы. Вопрос весь в том, насколько он способен при этом адекватно воспринимать мир и самого себя и отдавать себе отчет в своих действиях.
