Марк Рабинович
Сказание о Големе. Возвращение Голема
У меня на руках такие же нитяные перчатки, как у Йиржи, но и без этих атрибутов библиофила я предельно осторожен. И чувство, которое я испытываю перелистывая страницы близко к благоговению. Но все же что-то меня смущает, что-то не так, чего-то не хватает. Ага, вот оно что… ведь у книги нет имени. Петр Мстиславец не дал своему детищу названия, нет его и в ивритском тексте. Но я не оставлю ее безымянной. Я назову ее “Сказание о Големе”. Вот оно…
Глава I. Как я пришел в Прагу
Право слово, есть нечто мистическое в этом городе. По крайней мере в местах иных я, помнится, не слишком часто задавался философскими вопросами. Бывало всякое, но так чтобы задумываться о смысле жизни и тому подобном? Нет, увольте! Как-то не к лицу это такому как я. А вот здесь, в Имперской Праге, я порой только этим и занимаюсь. Например, мучает меня мысль о том, кто я такой… Действительно, кто я? Странный вопрос, не находите? И, представьте себе, нет у меня на него ответа. Наверное, я уже прожил одну жизнь, прожил ее неправильно и теперь придется все начинать с начала. Чтож, мне не привыкать. Иногда мне кажется, что я прожил великое множество лет и великое множество жизней и немыслимо стар, старше чем весь этот безумный мир.
А может быть все это просто от безделья? Слишком уж долго наш добрый император ни с кем не воюет. Да и вообще, что-то подозрительно тихо в Европе в последние месяцы: ни войн, ни крестовых походов. Пожалуй что со времен Лепанто нам не довелось толком размяться, не считать же сражениями пограничные стычки в Хорватии. Впрочем, воевать я не люблю. Поэтому, когда мне предложили охранять императора Рудольфа, размышлял я недолго. Надо сказать, что с моей рожей стражником, тем более – сотником, стать нелегко. Дураком я никогда не был и прекрасно понимаю, что охрана государя, это не просто служба, но и в значительной мере политика, то есть – надувание щек. Стражник властителя может, а иногда даже и должен, попасться на глаза знатным гостям, в том числе и тем, на кого правитель хочет произвести впечатление. Поэтому вид страже следует иметь бравый и благообразный, в общем – приятный глазу. И уж явно не такой, как у меня.
Меня не зря прозвали Меченым и последнее, что вызывает моя внешность, это приятные мысли. Отнюдь. А некоторых так и просто передергивает при одном только взгляде на мое лицо. Но господин Ланг, с которым я познакомился на Мальте, имеет на этот счет свое мнение, которое, без особого труда, сделал мнением императора Рудольфа. Он уверил его, что такая образина как моя только оттеняет божественную красоту Государя, а, заодно, ввергает в трепет врагов. Насчет красоты императора не скажу, но ввергать в трепет всех подряд для меня труда не составляет и император в этом убедился, что и обеспечило мне, в конце концов, место капитана императорской стражи в Граде. Впрочем, подозреваю, что заинтересовал я Рудольфа не как страшила, а скорее как забавный уродец, еще один экземпляр его кунсткамеры. Ну и пусть.
В Прагу я попал благодаря все тому же Лангу. Помню, как сразу после Лепанто мы встретились в одном из кабаков Рагузы6, где оставшиеся в живых морпехи пропивали османское золото. Веселье было в самом разгаре, когда зазвенел дверной колокольчик и в проеме появились еще двое посетителей. Дело было ночью, а на уличном освещении в венецианских городах принято экономить, так что их лица было освещены более чем тускло. И, тем не менее, я сразу узнал обоих.
Впервые судьба свела нас с Лангом в Сент-Анжело, где я лежал с разрубленным османским ятаганом лицом. Филиппу тогда еще было ой-как далеко до придворной карьеры и он служил всего лишь лекарем у рыцарей. Но уже тогда он был изрядным пронырой и приторговывал магической настойкой фон Гогенгейма, именуемой “лауданум”. Золото в те дни не стоило ничего, как и человеческая жизнь, а вот забыться хотелось слишком многим. Мне так уж точно. Когда тебе разрубят пол-лица, то жизнь как бы делится напополам, будто разрубленная тем же самым клинком. И первое, что увидел в этой новой жизни мой оставшийся глаз, была его ухмыляющаяся физиономия. Сицилийцы и немногие оставшиеся в живых рыцари уже прогнали турок, кормили в крепости хорошо, торопиться было некуда и я пролеживал дни за днями на койке. Зеркало я выбросил сразу, едва взглянув в него и никого больше не хотел видеть, потому что видел свое отражение в глазах посетителей. Впрочем, никто и не приходил, просто некому было, Почти некому, ведь большинство защитников острова полегли в бою.. Зашел только, сильно хромая, старый де ла Валетт, вздрогнул, покачал головой и быстро ушел, ни сказав ни слова. А вот Ланга мое уродство, казалось бы, совсем не смущало. Он приходил часто, носа не воротил, не вздрагивал и даже позволял себе иронизировать по поводу моих увечий. Мне, как ни странно, становилось легче от его примитивных шуточек. Сомневаюсь что он был слишком уж умелым лекарем (мою рожу, возможно и к лучшему, зашивал местный еврей), зато прохиндеем он был знатным. Говорили про него разное: и то что он “приделал ноги” солидной доле добычи, и то, что мухлевал с продовольствием. Некоторые даже утверждали, что он присвоил целую османскую каракку, полную благовоний и продал ее где-то в Леванте. Во время моего госпитального лежания мне удалось узнать его поближе и я был готов поверить всему, что про него болтали. Близкими друзьями мы, пожалуй, не стали, но расстались по-дружески, хотя и немного неожиданно. Дело в том, что он пропал, исчез, как раз за день до того, как я сел на галеру, идущую в Неаполь. Сильно подозревяю, что это было связано с ревизией, затеянной Магистром. За те три года, что минули после мальтийских дел, я ничего о нем не слышал и, разумеется, не ожидал встретить.
…А вот теперь он стоял в двери и озирался, пытаясь понять, куда его занесло. Внутри крепостных стен Рагуза скатывается к морю с крутого холма и вместо улиц ее порой пересекают лестницы из множества гранитных ступеней. Наша харчевня (вроде бы “У Кристо”, впрочем – уже не помню) прилепилась снизу как раз к одной из лестниц и, чтобы в нее попасть, надо было спуститься по крутым ступенькам. Второму из посетителей сделать это было явно трудновато и Филипп помогал ему, поддерживая под руку. Его я тоже узнал и сразу вскочил из-за стола, чтобы помочь. Это был дон Мигель, наш взводный, который уже не первую неделю лежал в местном госпитале. И неудивительно, ведь при Лепанто ему очень серьезно досталось. Мы тогда сцепили нашу “Маркизу” с османским галеотом, захватили, пользуясь численным перевесом, всю палубу и начали пробиваться на бак. Но отчаянным туркам удалось нас задержать, выстроить наверху аркебузиров и наш командир, шедший впереди, первым получил три пули. Впрочем, я этого не видел, так как в середине боя поскользнулся на промокшей от крови бухте каната и полетел в море через пролом в борту. К счастью, пролом тот был ближе к носу и меня не раздавило между судами, а вот панцирь, который обошелся мне в полтора венецианских дуката, пришлось подарить заливу. Потом на меня начали сыпаться мертвые турки, но я сумел ловко увернуться и продержался на воде до подхода шлюпок.
…Взводный явно еще не полностью оправился от ран и именно поэтому Лангу приходилось поддерживать его. На помощь им бросился не только я, но и все наши ребята.
– Привет, друзья! Рад вас снова видеть!
Дон Мигель был, как всегда, спокоен и приветлив, да и вообще, выглядел как обычно, если не считать неестественно бледного лица и левой руки на перевязи. А вот Ланг уставился на меня, как на привидение.
– Так это же… – он осекся и продолжил на полтона ниже – …Капитан Бруно.
У меня было несколько прозвищ. Когда-то меня называли “Красавчик Бруно”, но после Мальты это прозвище отпало само собой. А вот капитаном я действительно побывал, правда не слишком удачливым и недолго. Почти весь мой отряд погиб обороняя Сент-Эльмо, четверо оставшихся пали в Сент-Анжело, а я потерял глаз и человеческий облик. Дорого обошлась добрым католикам Великая Осада Мальты.
– Меня зовут Бруно Меченый – сказал я.
Ланг понимающе кивнул, потом плотоядно посмотрел на отнюдь не пустой стол и я вспомнил, как он умудрялся вкусно есть и пить даже в самые последние, голодные дни осады. А вот дона Мигеля яства не заинтересовали. он лишь налил себе местного (и очень неплохого) вина и начал медленно его цедить, закусывая кусочками обжаренной в оливковом масле и покрытой кунжутным семенем лепешки. Бойцы уже успели опорожнить кувшин-другой и жаждали общения. Надо сказать, что наш взводный никогда не страдал чопорностью и все же на обычный треп о бабах никто не решился из уважения к настоящему идальго. Тем не менее, хотя тем для разговоров в трактирах у нас не так много, была еще одна, насущная для каждого из нас.
– Война практически закончена, друзья, и такие как мы еще долго не будут нужны – начал кто-то из сидящих за столом – Чем нам прикажете заняться? Вот, к примеру, вы, дон Мигель. Не в обиду будет сказано…
– Мне-то как раз проще всех – взводный улыбнулся – Военная карьера не для сухоручки. Так что придется вспомнить иные свои таланты.
Улыбка его выглядела невесело, то ли в силу болезненной бледности, то ли по причине безрадостных дум.
– Вам же, друзья мои, не следует отчаиваться – продолжил он – Войны будут всегда и для острого меча работенка всегда найдется, хотя бы, к примеру, и в заокеанских провинциях. Вот только…
Он замолк и мы тоже молчали, ожидая продолжения. Когда он снова заговорил, его речь стала медленной и натужной, как будто он выдавливал слова через силу.
– Времена изменились и то, что ранее было уделом избранных, становится доступно… нет, не всем, конечно… но уже многим.
– Про что это вы, сеньор? – спросил кто-то за столом.
– Это я про науки и искусства. Вы разве не замечаете, что некоторые наши властители увлеклись изящными искусствами, астрологией и алхимией более чем завоеваниями?
– Хорошо это или плохо?
– Смотря для кого. Если у тебя за душой нет ничего, кроме клинка, то хорошего мало. А вот если у тебя за плечами хотя бы пару лет в Саламанке, то тогда…
До этого он, казалось, избегал смотреть в мою сторону. К тому, что люди вздрагивают при взгляде на меня и быстро отводят взгляд, я привык довольно быстро и научился не обращать внимания. Но при последних своих словах дон Мигель бросил на меня быстрый осторожный взгляд и я сообразил, что он меня все же узнал.
Когда в Неаполе я пришел к нему наниматься в морпехи, то был уверен, что узнать меня невозможно. К тому же я сменил имя и назвался прозвищем вместо родового имени, которое было ему хорошо известно. Еще бы не известно, ведь во время учебы в Саламанке мы были закадычными друзьями и нередко весело проводили ночи, распевая серенады под такими окнами, из которых запросто могли ответить арбалетным болтом. И не кто иной как я был секундантом на его дуэли с Антонио де Сигура. Потом ему пришлось бежать в Италию, то ли от мстительных родственников Антонио, то ли от кредиторов и след Мигеля де Сервантеса Сааведра затерялся. Вскоре и мне пришлось покинуть Альма Матер, когда моим покровителем и другом, отцом де Санта Фе, а потом и мной самим, заинтересовалась Святая Инквизиция. Именно тогда мне пришлось сменить и имя и род занятий.
В Неаполе он меня то ли не узнал, то ли сделал вид, что не узнает. Впрочем – неважно. Наверно взводный что-то рассказал Лангу, потому что позднее, когда пирушка начала выдыхаться, Филипп подсел ко мне.
– Чем думаешь заняться, Бруно? – спросил он без долгих предисловий – Не надоело воевать?
Я пожал плечами:
– А на что еще я годен?
– Не надо. Ты мне всегда был симпатичен. И не надо строить из себя тупого солдафона. Ты потерял всего лишь смазливое личико – невелика беда. Зато тут… – он постучал себя по голове – …у тебя все на месте. Глупо будет этим не воспользоваться.
Надо признаться, что его слова упали на благодатную почву: воевать я устал, но как заработать себе на жизнь – не представлял. Поэтому я посмотрел на него вопросительно и стал ждать продолжения, которое не заставило себя ждать.
– В нашей многократно священной Римской Империя есть множество славных городов, но самым славным, похоже, становится Вена. Именно туда сейчас направляются потоки золота, обделяя Толедо и Мадрид. Чую я, что умный человек найдет там себе применение.
– Какое именно? Торговля?
– Нет, не думаю. Впрочем, если ты собираешься обзавестись толстой женушкой, выводком детей и аккуратным домиком в тихом месте, то тебе самая дорога в купцы. Но это не для меня, да, как мне кажется, и не для тебя. Таких как мы с тобой манит не столько богатство, сколько власть, хотя власть без богатства немногого стоит. И, все же, власть. А нити той власти тянутся сейчас из Вены. Надо всего лишь держаться поближе к трону.
О, да! Я был уверен, что этот прохиндей обязательно дорвется до власти, если его, конечно, не повесят раньше. Но при чем тут я? Меня-то как раз власть не слишком привлекала, но доказывать это Филиппу не имело смысла.
– Ты можешь прожить в Рагузе годик-другой? – спросил Ланг.
У меня было припрятано кое-что в местном отделении “Банко ди Наполи” и я ответил утвердительно.
– Тогда сиди тихо, ни во что не суйся и жди моего письма.
На этом и закончилась наша пирушка, спокойно, без драк и скандалов, что и отличает опытных солдат от новичков. Дон Мигель, выходя, улыбнулся и попытался мне подмигнуть, но не удержался от болезненной гримасы. На его сильно побледневшем лице улыбка выглядела натужно и болезненно…
…Письмо от Ланга я получил не через год и не через два, а на пятый год. Признаться честно, сидел я в Рагузе не слишком тихо, вследствие чего в эти годы меня можно было повстречать не только в пограничных областях Далмации, но даже в Тунисе. Впрочем, тунисская эпопея не принесла мне ни золота ни славы, хорошо хоть что жив остался. Наконец, вернувшись в Рагузу из очередной вылазки, я обнаружил весточку от Ланга. Он писал, что двор императора переехал в Прагу и он, Филипп Ланг, вместе с ним. И поскольку дела у него идут как нельзя лучше, мне следует немедленно присоединиться к нему.
Домом и семьей я так и не обзавелся, следовательно в Рагузе меня ничего не держало и ничто не мешало мне принять предложение Филиппа. Войны, как таковой, больше не было, но не было и мира, османы пошаливали и ехать через их провинции не стоило. Единственный безопасный и относительно прямой путь в Богемию шел из Венеции через Инсбрук и Вену, причем суда из Рагузы в метрополию отправлялись по трое в сутки. Оттуда до Вероны я легко добрался почтовым экипажем, но через Бренер экипажи не ходили и дальше надо было путешествовать верхом. Поневоле пришлось прикупить на конском рынке выносливую кобылу (по статусу мне полагался жеребец, но я решил сэкономить) и мула для поклажи. Последующий путь до Праги занял полтора месяца и изрядно меня вымотал, может быть еще и потому, что после Мальты я служил морпехом, следовательно кавалерист из меня тот еще. В общем, в Праге я появился в конце октября, самого лучшего сезона в этом городе, как не замедлили меня заверить в постоялом дворе на Кампе. Ночевал я там всего одну ночь и уже на следующий день поселился на втором этаже небольшого домика в Златом переулке. К этому времени я уже стал капитаном императорской стражи и владельцем небольшого кошеля с дюжиной имперских золотых монет. И все это благодаря Филиппу Лангу, бывшему лекарю, бывшему спекулянту продовольствием, бывшему жулику и прохиндею, а ныне – камерарию его императорского величества Рудольфа II. Впрочем, жуликом и прохиндеем он остался, разве что изменились масштабы его авантюр. Воистину полезно иметь таких друзей, не забывая однако при этом об осторожности.
Разумеется, я был представлен первому князю империи, но больших ласк не удостоился, если не считать дюжины золотых, что меня, впрочем, вполне устроило.
– Ну и рожа, Пресвятая Благородица! – поморщился Рудольф при взгляде на меня (причем мне удалось не моргнуть и глазом) – А ты знаешь, Ланг, будет пожалуй забавно продемонстрировать его посланнику моего братца.
Сам император тоже благообразностью не отличался. Острая, по последней испанской моде, борода не могла скрыть габсбургских, отнюдь не испанских черт лица. Впрочем, скорее всего это подсказывал мне кастильский снобизм моей молодости. И все же изрядно одутловатое лицо сладострастца, покрытое, к тому же, болезненными, тщательно напудренными, но все же заметными пятнами, было далеко от благостности. Уж не стыдная ли болезнь, подумалось мне тогда, но свои мысли я предпочел придержать внутри, не позволяя им проявиться на лице. Впрочем, мое лицо, точнее – его остаток, давно разучилось проявлять эмоции. Говорил Рудольф на каком-то германском наречие, которое я, хоть и с трудом, но понимал. Если ты служил солдатом хотя бы пару лет в южных землях, то германский язык для тебя не проблема, ведь именно на нем (а, точнее, на одном из его многочисленных диалектов) объясняется большинство наемников. Помнится мне что даже дон Мигель, исконный испанский идальго, загрязнял свой кастельяно алеманскими выражениями, особенно тогда, когда обстановка требовала словечка покрепче. Так что, хотя произнести высокопарную речь в ратуше какого-нибудь Аугсбурга я бы не рискнул, но простой разговор осилю. Впрочем, многого от меня и не требовалось.
– Буду счастлив служить своему императору – сказал я, безбожно коверкая слова, и на этом аудиенция закончилась.
Обратиться к нему на кастельяно или по латыни я не решился. А ведь мы с императором, тогда еще только будущим, встречались и раньше в новой столице Испании. Возможно и он меня видел, но вряд ли вспомнит, ведь тогда я еще не был уродом.
Глава II. Как я встретил рабби
– Пойдешь с Государем в гетто – приказал Ланг.
Приказ главного императорского камерария, это приказ самого Государя и я молча склонил голову: мол слушаю и повинуюсь. Но любопытство взяло верх.
– Что такое “гетто”, господин Ланг? – спросил я.
– Филипп, просто Филипп – благосклонно произнес Ланг – Ты что, забыл Сент-Анжело?
Забыть последний оплот госпитальеров было бы сложно.
– А “гетто”, это всего лишь еврейский квартал в Старом Городе. Государь хочет поговорить с одним из их раввинов. “Раввин” у иудеев, если ты не знаешь, это нечто среднее между попом и учителем. Этот же самый знаменитый из всех и зовут его Йехуда Лёве Бен Бецалель.
Это имя мне ничего не говорило, но расспрашивать и дальше могущественного камерария было бы неразумно. Не первый год живу на этом свете и понимаю, что дружба дружбой, а к власть предержащим, даже если они всего лишь камерарии, лучше зря не лезть и уж точно – не навязывать им свою дружбу. Поэтому я молча поклонился и пошел готовить своих гвардейцев. Нам предстоял переход, хоть и короткий, но пересекающий сразу два города.
Я только-только начал обживаться в Праге, но уже успел узнать, что существует два места с этим названием. Имперская Прага, которую местные называют странными словами “Градчаны” или “Пражский Град”, расположена на левом, высоком берегу Влтавы, как и полагается укрепленному бургу. Это блестящий город королей, рыцарей, попов и мошенников. Вот только не знаю, к которому из этих благородных сословий следует отнести меня. Впрочем, хоть я и живу поблизости от императорского дворца, но окружают меня не блестящие вельможи, а златокузнецы, оружейники, пекари и прачки. Ну и, разумеется, алхимики, которых тут хоть пруд пруди. Такова она, наша Злата уличка, тихий островок простой жизни среди имперского блеска, хоть и внутри городских стен. Но есть и здесь свои предместья, называемые почему-то “Малым Городом”. Они лежат далеко внизу и наверняка страдают от весенних паводков.
На противоположном берегу реки, за Карловым мостом виден другой город: обитель купцов, ремесленников и пивоваров, еще одно поселение бюргеров, почитающих себя свободными и гордящихся своими правами, но исправно кормящих империю. И это тоже Прага. Только называет она себя, наверное небезосновательно, “Старым Городом”. А вот про еврейский город на правом берегу я до сих пор не слышал, но Ланг меня просветил. Оказывается, еврейский квартал был некогда огорожен стеной за которую обитателям квартала запрещалось выходить вплоть до недавнего времени. Стена осталась, но наш добрый император отменил многие замшелые декреты и теперь евреи могут свободно покидать гетто и даже продавать товары на провинциальных ярмарках. Впрочем, большинство из них, по утверждению Ланга, предпочитают оставаться внутри стен. Меня упоминание об этом народе несколько смутило, ведь я родился и вырос в тех местах, где иудеев не видели со времен Альгамбровского эдикта и Трибунал до сих пор всячески стремится искоренить даже саму память о них. Мне же, как верному сыну Церкви, иудеев следует презирать и ненавидеть, но за отсутствием таковых в Кастилии, эти чувства пока молчали, а вот любопытство было тут как тут.
То ли в силу преклонного возраста, то ли еще почему, но сесть верхом император не решился. Карлов мост он собрался пересечь в одной из своих карет, темно-зеленой, а потом на Староместской площади ему придется пересесть в паланкин. Карета, как объяснил Ланг, не пройдет в ворота гетто, да и мостовую там только начинали выкладывать. Мне и моим десяти солдатам было все равно обо что протирать подошвы: о брусчатку Королевского пути или о камни гетто. А вот носильщикам придется помучаться на неровных булыжниках. Но была у меня и иная забота… Позапрошлой ночью выпал снег и это само по себе было достаточно плохо. К тому же вчера днем он растаял, а прошлой ночью подморозило и дороги покрылись корочкой льда. Это уже могло стать опасным. Снег для меня в новинку: в тех местах где я вырос его почти не бывает, а в тех местах, где я воевал, не бывает и вовсе. Но я никогда не гнушался спросить совета у знающих людей, что меня неоднократно выручало. Поэтому я загодя послал вперед двух конюших и теперь не только Королевский Путь, но и дорога к гетто были густо присыпаны песком. Итак, где-то за час до полудня наша процессия вышла наконец из ворот Града.
Я, как и полагается капитану, вышагивал впереди кареты в новой одежде от одного из королевских портных. В своей ослепительно блестящей кирасе золотистой чеканки поверх дублета бордового бархата, плундрах в черно-желтую полоску, белых шоссах и замшевых туфлях “медвежья лапа”, я выглядел, надо полагать, неплохо. Это великолепие венчали черный плащ, бархатный берет с белым страусиным пером и перчатки желтой кожи. Дага на простой кожаной перевязи служила моим единственным оружием, так как с доброй абордажной саблей, привезенной из Рагузы, я выглядел бы, надо полагать, совершенным пугалом. И так на меня обращали слишком много внимания и я даже начал опасаться ревности императора. Дело было, разумеется, не в моей новой одежде, а в моем уродстве, которое не могла скрыть даже подстриженная по последней испанской моде полуседая борода. Если на спуске (в Погорельце и на Увозе) нашей процессией любовалась лишь праздная дворцовая челядь и немногочисленные монахи и монахини, то внизу, на Малостранской, наше шествие привлекло самую разную публику. Любопытные зеваки, выглядывавшие из многочисленных окон, опасности, конечно же, не представляли. На тот же случай, если кому-нибудь из них вздумается разбить тухлое яйцо о крышу императорской кареты, двое из моих солдат демонстрировали арбалеты с наложенными на них болтами. Говорят, такие дела случались в прежние годы, но сегодня пражане были более благоразумны. А вот на узкой улице, ведущей к мосту, нам пришлось попотеть. Но я не зря гонял по плацу гвардейцев, изрядно разжиревших на императорской службе. Повинуясь моей команде, они мгновенно расчистили алебардами дорогу, а потом и сам мост от прохожих и зевак. Теперь ничего не мешало карете, влекомой восьмеркой белых коней с плюмажами, величественно вкатитьсяѕ на мост. Потом она миновала предмостную арку и торжественно двинулась вперед, иногда задевая за каменные перила своими широкими колесами. Теперь мне следовало вернуться на свое место впереди экипажа, дабы придать высочайшей процессии еще больше торжественности. Кстати, шайка придворных, попробовавших было сопровождать нас верхом, застряла еще на предмостной улице. Видя полное равнодушие императора к его верным слугам, большинство из них предпочло вернуться во дворец и лишь немногие честолюбцы (и Ланг в их числе) спешились и продолжили путь за моими гвардейцами.
На противоположной стороне реки за второй предмостной аркой нам снова пришлось потрудиться. Староместские зеваки, вдохновленные то ли городскими вольностями, то ли пивом, расходиться не собирались и жаждали приветствовать государя. Пришлось мне выстроить пикинеров по обеим стороны кареты дабы не дать слишком много воли верноподданическим чувствам горожан. Однако Рудольфу, судя по всему, пришлось по душе воодушевление народа и он соизволил откинуть занавеску, улыбнулся и бросил в толпу несколько приветственных слов. За всеобщими воплями никто его не услышал, но, тем не менее, толпа завопила еще энергичнее, в воздух полетели шапки и некоторые даже попытались пробиться к карете. Не тут-то было: мои гвардейцы стойко выдержали натиск и вскоре мы благополучно добрались до Ратушной площади. Наверное, этому способствовало и то, что при виде моего лица горожане в ужасе отшатывались, освобождая дорогу.
Здесь императору надлежало выйти из кареты чтобы сесть в паланкин. Но паланкин задерживался и этим воспользовались бургомистр и советники магистрата, бросившиеся приветствовать правителя империи. Я стоял далеко и до меня доносились лишь обрывки слов, но, скорее всего, они подавали жалобы и выпрашивали привилегии, как делают все магистраты от Севильи в Андалузии до Нувегарда в Московии. Наконец паланкин прибыл и я снова занял свое место во главе процессии. Ну, что вам сказать: идти по свежеуложенным и еще не утонувшим в грязи булыжникам это совсем не то, что вышагивать по отполированной брусчатке. Первыми это поняли носильщики, вторым – император, паланкин которого порой опасно кренился. Вскоре он предпочел покинуть паланкин и двинуться дальше на своих двоих. Далеко идти, впрочем, не понадобилось, так как ворота в гетто обнаружились в двух-трех сотнях шагов. Стена, ограждающая иудейский квартал, не производила сильного впечатления: сделанная из неровных камней, даже не скрепленных известью, невысокая, она явно была предназначена не столько для обороны, сколько для обозначения границ гетто. Довольно хилые деревянные ворота тоже не впечатляли, как не впечатляли и скромные дома за стеной. Подобно постройкам пражских предместий, они возводились из разнокалиберных камней, скрепленных некогда белым, а теперь темно-серым раствором. Но, в отличие от какого-нибудь Смихова или Жижкова, в гетто было тесно и строения, в основном одноэтажные, лепились один к другому, оставляя просвет в который с трудом мог протиснуться достаточно худой человек.
Проковыляв еще немного по неровным булыжникам, император со свитой остановились у более солидного дома. Не слишком большой, в четыре окна, с выступающим консольным этажом, он производил приятное впечатление своей мрачной аккуратностью серо-каменной тесаной кладки. Над дверным косяком я заметил барельеф, изображающий львов по обе стороны от виноградной грозди. Хозяин, наверное предупрежденный императорским скороходом, уже ждал нас под тремя ступеньками, ведущими в дом. Это был мужчина лет 50-ти – 60-ти, довольно высокий, одетый в темную однотонную одежду, как и полагалось людям его сословия. На нем был простой распашной кафтан черного сукна, под которым складками спускалось темно-бордовое одеяние, подобное мантии придворных алхимиков, но без галуна или каких-либо еще украшений. На мантию ниспадала матовая серебристая цепь с брелоком в виде двух переплетенных букв неизвестного мне алфавита. На голове у иудея была намотана пестрая головная повязка со свободно свисающим концом, подобная той, что я видел у магрибских дервишей. Наконец обут раввин был в мягкие туфли со слегка загнутыми носками.
– Добро пожаловать в мое скромное жилище, Ваше Императорское Величество!
Раввин говорил с подчеркнутой почтительностью, но с достоинством и без подобострастия, что выгодно отличало его слова от набивших мне оскомину речей придворных. Император милостиво улыбнулся и соизволил взойти на ступеньки, предварительно осторожно проверив каждую из них на прочность. Хозяин поднялся за Рудольфом, вслед за ними двинулся Ланг. Я пресек попытки придворных последовать за ними, приказал гвардейцам оцепить дом и только после этого поднялся сам. Но в дверном проеме я слегка запнулся. Причину этой заминки я понял не сразу.
На косяке двери была прибита наискосок маленькая коробочка с непонятными буквами на ней. Входя в дом вслед за императором, хозяин дома дотронулся до нее пальцами руки каким-то странным жестом. Одновременно и торжественное и обыденное, это касание неожиданно заставило меня вздрогнуть и на мгновение я почувствовал себя странно. Мне показалось вдруг, что нечто необычное и прочно забытое зашевелилось вдруг в глубинах моей памяти. Промелькнуло и исчезло. Ощущение это было настолько неожиданным, что я быстро и мелко перекрестился, стараясь сделать это незаметно, но все же успел поймать брошенный на меня удивленный взгляд Ланга. Сам камерарий повел себя не менее странно. Проходя в дом вслед за иудеем он двинул рукой так, как будто собирался повторить жест хозяина и тоже дотронуться до коробочки на косяке. Ланг тут же отдернул руку и испуганно оглянулся. Беспокоился он напрасно, думаю что никто кроме меня не заметил его оплошность.
И вот мы: я, Ланг, император и раввин стоим в зале. Здесь властвует полумрак, который разрушает лишь огонь в камине да два масляных светильника на стенах.
– Со мной останется капитан Бруно – заявляет Рудольф и подчеркивает – Лишь он один.
Ланг морщится, но не осмеливается возражать и выходит, тихонько притворив за собой дверь.
– Прошу вас Государь, садитесь! – приглашает раввин.
Император садится в глубокое кожаное кресло у камина и лениво машет хозяину, садись мол, разрешаю. Этот жест у него настолько хорошо отработан, что ладонь кажется безвольно болтающейся на лучевой кости. Раввин уже утонул в кресле напротив, а я остаюсь стоять за спинкой императорского кресла.
– Сейчас будет подано угощение.
Как будто услышав эти слова, из темноты в углу появляется женщина с подносом и ставит его на низкий столик у камина. Она одета во что-то темное и бесформенное, в полумраке не разобрать. Голова у нее замотана платком, концы которого заправлены назад, а хвост одного из них закрывает пол лица. На нас женщина старается не смотреть, но получается у нее плохо: блестящие в свете камина глаза осторожно постреливают то на императора, то на меня. Интересно, что при виде меня ее глаза округляются в изумлении, но ужаса в них не видно. Женщина начинает мне нравиться.
