Марвика
Моя Священная Болгария
…Я просыпаюсь, когда уже давно никого нет. Тихий свет просачивается сквозь окна. Я встаю; обхожу свои новые покои, играя в Снегурочку. Через полчаса появляется дед. Он берёт меня с собой. За рыбой. На розвальнях – шубы. Заворачиваюсь в одну из них. Савраска несёт нас с пригорка прямо на лёд к двум полыньям.
– Смотри, – говорит синеглазый мой дед.
Он тянет-тянет из одной полыньи сеть, и вот уже вся ловушка, образованная вложенными усечёнными конусами, набитая рыбой, появляется перед нами. Дед ловко вытряхивает на снег чёрных с разводами широкомордых усатых налимов и быстрым движение бьёт деревянной палкой по головам, оглушая их. Это для кондиции, необходимой при сдаче рыбы на продажу: теперь налимы замёрзнут выпрямившись, а не свернутся так и сяк, быстро засыпая на морозе. Бросаем рыбу в розвальни. Нам помогает подоспевший с рыбалки Серёжа. Вернувшись, мы прощаемся с дедом и трогаемся дальше, уже вдоль берега. К егерю.
У егеря небольшой бревенчатый дом. Но сам он в тайге. И мы радуемся нашему уединению. Отдыхаем. Ловим рыбу из небольшой полыньи. Дует ветер. И Серёжа, сев к нему спиной, ловит хариусов на насадку. У него в руках очень короткая удочка, буквально как древко флажка у сигнального. Он опускает цветную насадку в воду и начинает подёргивать ею. Проходит некоторое время. И вдруг начинается клёв.
– Косяк пошёл, – говорит Серёжа.
Он только успевает выхватывать рыб из воды, и через пятнадцать минут больше двадцати хариусов, окрашенных радужными кругами по спинкам, лежат перед нами на льду. В доме на печке он варит уху, а перед тем как снять её с огня, заправляет растёртой печенью налима. Мы остаёмся ночевать. Серёжа пахнет рыбой.
Мы рассказываем друг другу о себе. Он – о Тане, его шестилетней дочке. И в счастье нашей близости он страдает – я постоянно чувствую это – от безысходности нашей связи: у Серёжи – девятимесячный сын. И мечтает, мечтает. Как мы уедем в Листвянку, как… Непонятно, что и как. Ясно только, что жизни у него – нет. Потому что жена не может простить ему Виталика. Мне кажется, у неё тихое помешательство. Как, впрочем, и у него.
Темнеет. И Серёжа предлагает мне искупаться. Я крайне удивляюсь, а он тихо смеётся.
– Бери, – говорит, – лампу и полотенце.
Мы садимся на «Буран» и едем по дорожке, которую он расчищал, пока я на часок прикорнула. Я держу в руке керосиновую лампу и освещаю мощные лапы елей, обступивших нас отовсюду отвесной стеной. Мне тепло и уютно, прижавшись к спине Серёжи, слушать эхо снегохода, прыгающее с ветки на ветку всё выше и выше. Я воспринимаю это медленное кружение по петляющей в снегу дорожке как сцену из спектакля в театре двух актёров. Неожиданно мы останавливаемся, и я вижу в свете колбы моей волшебной лампы клубящийся паром песочный ручей, в котором растёт короткая травка. Над ручьём тяжело свисают хвойные ветки с залепившимися глыбами прессованного снега – «куржаками». Ручей, переливаясь по камушкам, добегает до небольшого бассейна, над которым построен домик купальни. Это радоновый источник. Температура воды в нём – около шестидесяти. Серёжа просит меня быть осторожной. «Только двадцать минут», – говорит он. Но мне хватает и десяти. Сердце начинает бешено колотиться, и я выхожу из воды.
– Это с непривычки, – успокаивает меня Серёжа.
Но я не боюсь. Я наслаждаюсь нереальностью реальности…
…Позже мы съездили ещё на один источник, но тогда была большая компания. И хотя мы плескались, как дети, в эйфории соприкосновения с чудом, но всё же первая поездка осталась непревзойдённой.
Расставались мы с Серёжей тяжело. Было много человеческой суеты вокруг нашей с ним истории. Щенка у Сережи украли, его годовалый сын заболел менингитом. Из Ленинграда прислали очень редкое лекарство, и мальчика спасли.
Ещё раньше нас разоблачили, и очень скоро я отказалась видеться с ним, потому что потеряла чувство жалости. На его место пришла неприязнь. Но Серёжа боролся. До последнего.
Однажды он попросил меня поехать с ним в тайгу. Он сказал, что знает одну приворотную травку, которая вернёт мне чувства.
Я действительно очень хотела вернуть себя ему. Он взял палатку, спальные мешки, и мы сели на мотоцикл. Мне было очень страшно ехать на нём. Я не люблю скорость. Серёжа всё хотел, чтобы я попробовала вести мотоцикл сама. Он охватывал меня сзади, и так вместе мы управляли. Он всё хотел, чтобы я превозмогла себя. Но тогда мне было этого не дано.
В тайге он уложил меня в подбитый шкурой спальный мешок, а сам пошёл за травой. Сквозь сон я слышала, как он что-то разбивал в алюминиевой кружке. Потом он меня разбудил. Мы сели у костра. Он дал мне свой любовный отвар. И я повторяла заклинание, которому научил его один столетний дед. Когда я пила настой, мне понравился его вкус: он отдавал мелиссой.
Возвращаясь, мы были счастливы. Мы оба ждали чуда. Перед расставанием он протянул мне конфетку. Когда я вечером положила её в рот, то сразу поняла, что он разбивал в алюминиевой кружке. Я почувствовала себя обманутой и преданной. Я же ему верила! Я ничего не сказала Серёже и ничего не спросила. Я просто перестала его уважать.
И только спустя тридцать лет, которые пролетели как один день, вспоминая те времена, я вдруг подумала: а что, если он действительно положил приворотную травку, а конфетку разбил для того, чтоб мне было сладко?
Бедный Серёжа!
В начале девяностых я занялась пчеловодством. Тогда был бум на пчёл. Все хотели разбогатеть на яде. Всюду открывались курсы. А я даже поступила в Институт пчеловодства в Рыбном. Нас было больше шестидесяти, со всего СНГ. Все с высшим образованием. Врачи, учителя, геологи, агрономы. В основном в возрасте от тридцати до сорока лет. Было душевно. Как будто нам вернули молодость. Мы дружили, и не хотелось расставаться. Среди других был и Серёжа. Из Самары. Он напоминал мне моего отца, с которым я всё же познакомилась – в девятнадцать лет. И это мне мешало относиться к нему всерьёз. Получив дипломы, мы возвращались все вместе. Серёжа и ещё две мои сокурсницы из других городов остановились у меня на несколько дней. Серёжа всё смотрел на меня. Всё шутил. А потом прислал письмо. Он звал меня в Самару в свой дом, в котором была раньше старообрядческая молельня. Он писал, что золотых гор не обещает, но всё, что у него есть, он разделит со мной. Я не ответила…
У моей подруги, самой любимой, самой близкой, дома – одни Серёжи. Её отец – дядя Серёжа, брат Серёжа и сын брата, племянник Милочки, тоже Серёжа.
Когда я бываю в Москве, я сразу еду к ним в гости с отчётом. Как и что. Дядя Серёжа всегда поднимает тост в мою честь. Он говорит очень красиво и уважительно. И я верю, что он действительно искренен. Потому что он никогда не лицемерит. Он очень мудрый человек.
Я давно не живу в России. У меня большая семья. Но я продолжаю задавать себе вопрос: а встретила ли я «мужчину моей жизни»? Или наши пути разминулись? И я не дождалась, быстро и лихорадочно перелистывая страницы моей книги.
Вот, кажется мне, вот он. Мой Серёжа. Даже имена совпадают. Мой первый поцелуй. Мой первый подарок. Моё первое чувство. Мой первый мужчина. Мой несчастный любовник. Мой друг. Мой поклонник. Мой наставник. Мой сон. Моя погибшая любовь.
Такая частота встреч… Определённо, для меня это имя – особенное. Я и сегодня произношу его с нежностью. Несмотря на всю несостоятельность моей любви ко всем реальным его носителям.
Но, может быть, это моя мечта?
Которой так и не суждено было сбыться.
15 сентября 2009 г.
Димчево
Про банщиков
Рассказ
– Я вчера у Тани с её мужем пообщалась, – начинает разговор Катя, обращаясь к своей старшей дочери Нике. – Чуть с ума не сошла.
– А что такое-то? – рассеянно спрашивает Ника, глядя в телевизор и уписывая тёпленькие, только что испечённые Катей оладушки.
– Видишь, какие нежные получились, как блинчики. Попробуй! Ну как: вкусные? – спрашивала четверть часа назад Катя, ещё суетясь у плиты и радуясь только что открытому её новому рецепту.
– Да, вкусные…
– Не как обычные, – возбуждённо пояснила она, продолжая жарить оладушки. – Знаешь, такие толстые, пузырчатые…
– Да, все в масле… – отозвалась Ника.
– И содой отдают! Я такие вообще не люблю. А эти видишь какие получились, как на дрожжах! А ведь на соде. Я только что секрет открыла! И ты, Вера, тоже слушай, – привлекла она внимание другой, на десять лет моложе Ники, дочери, уткнувшейся в компьютер, и начала перечислять ингредиенты…
…Теперь же Катя, вспоминая мужа своей новой подруги, поёживается и продолжает:
– Да на первый взгляд вроде ничего!
– Да и мне тоже так показалось, что ничего. Гостеприимный! – не отрываясь от экрана, поддерживает разговор Ника.
– Но, Ник, ты знаешь, он абсолютно дикий! Вначале вроде миролюбивый. А потом наседать начинает. Предложил пива выпить. Я отказалась. Ты ж знаешь, я не люблю. А он:
«Нет у нас таких дел. В нашем доме не будешь говорить „не хочу“. В нашем доме нет слова „не хочу“. У нас только слово „хочу“. Так у нас в доме!» Ну, мы с Таней в фотографии углубились – хорошо, что она их из Бургаса привезла. Делаем вид, что увлечены. Переглядываемся многозначительно. Бедная! Как она его столько лет выдерживает. Я два часа посидела и всё ещё отойти не могу. Такая от него тупая, дикая сила прёт, аж с ног сшибает.
– А чего она с ним не разведётся? – интересуется Ника всё так же отстранённо и в то же время участливо, как только она одна умеет вести разговор.
Ника говорит, что не любит людей. Но Катя успевает время от времени вести с ней такие вот жизненные беседы, наперёд зная, что эмоциональной реакции от Ники не жди – не будет. Может быть, именно это Никино отстранённое присутствие и заводит Катю. И она, всё более и более увлекаясь, вспоминает какую-то душещипательную историю из своей жизни.
Как сейчас, например.
– А он, видимо, добрый! – стараясь быть объективной, продолжает Катя.
– Да, добрый. Любезный такой, – вторит ей эхом Ника.
– Дети на фотографиях такие красивые. Дети любви, видно… Когда маленькие были…
– Да, видимо, когда маленькие. Сын у неё не такой, как отец. Замкнутый какой-то. Молчит. Мрачный.
– Да он тоже дикий. Агрессивный. Таня это понимает. Она вообще очень умная женщина. Она всё понимает. Потому и по психушкам, бедная, время от времени лечится. Амортизированные они оба. Троих детей поднять в этой безумной, бесчеловечной жизни. Истрёпаны оба вдрызг… А ты знаешь, наш дом, оказывается, Пенчо строил? – резко меняет тему разговора Катя.
И, видя непонимание Ники относительно того, кто такой Пенчо – уж, кажется, всех за семь лет проживания в этой болгарской деревушке на берегу моря узнали – добавляет:
– Ну, муж Тани. Его Пенчо зовут. Я ему говорю, что, мол, слышала, что вроде Петр строил. А он отвечает, что да: Петр-зверь. Тот мастером был, а Пенчо работником.
– Интересно, – отзывается Ника.
– Вот, видишь, как бывает. Он и строителем, и монтёром, и водителем, и механиком. Нет, механик её сын Димитр. Таня говорит, очень толковый. В общем, жить с такими людьми можно, если только прикинуться, что ничего не слышишь, не видишь и не понимаешь. Вот Таня и прикидывалась, пока с ума не сошла. Жалко её. Среда… А! – вдруг неожиданно вспоминает Катя давно забытую ею историю. – Я сейчас тебе что-то расскажу. Это на тему среды! Очень грустный случай.
Ника продолжает есть, глядя в телевизор. Но Вера спиной подаётся в направлении обещающего развиться разговора. Катя смотрит в руки Ники и, замечая там тарелку с гречкой, радуется ещё больше:
– Вкусная гречка? Хорошо, что я гречку сварила. Поразнообразнее, правда?
Ника соглашается покачиванием головы «восьмёркой», как болгары. А вдохновлённая гречкой ли, Никой ли, а может, Вериной спиной, Катя начинает свой рассказ:
– Я тогда в ФИАНе работала. В физическом институте, где Сахаров бомбу делал. В библиотеке. Только что с первым мужем развелась. Вот, кстати, хорошая идея, – смотрит она на Нику, – устроиться в какую-нибудь техническую библиотеку. Там народ интересный, всегда можно с кем-то познакомиться.
Ника молчит, только тень пробегает по её классически красивому гордому профилю.
И Катя продолжает:
– Я тогда молодая была. Может быть, лет двадцать… нет, точно двадцать первый год пошёл. Почти как тебе. Мужчин много. Всё научные сотрудники. И был там один парень. Еврей-полукровка. Мать у него еврейка. Симпатичный такой. Синеглазый. На Блока чем-то похож. Интеллигентный парень. Живой такой. Лёня его звали. В общем, закрутился у нас роман. А он женат был. И ребёнок у него. Сын. Уже довольно взрослый. Лет десять. Он его всё зайцем называл. «Заяц, – говорил, – мой ушааастый!»
Лёня в отделе экспериментальной физики работал. Экспериментатором. По лазерам что-то там. Кстати, ты знаешь, камни такие есть искусственные – фианиты? Так вот, их в ФИАНе изобрели. Поэтому они и называются фианиты… Ну так вот, хороший был парень, – продолжает Катя, присев на край дивана, поближе к Нике, и стараясь говорить не так громко, хотя уже видно, что Вера навострила уши. – Ласковый такой, мягкий. Но жена у него, сейчас держись, – предупреждает она Нику, – знаешь кем была? Дочкой, – делает короткую паузу и выпаливает, стремясь произвести ошеломляющий эффект, – дочкой БАНЩИКА.
– А-а, – вяло отзывается Ника.
Но это не смущает Катю, потому что она уже внутри своего повествования. Уже видит перед собой его участников. Ощущает то по-своему счастливое время последних лет социализма. В её сознании всплывают картинки, и она повествует, всё более и более увлекаясь переживанием былых, припорошённых снежком пробежавших десятка с два зим, но всё ещё милых ей эмоций.
– Представляешь, они в школе вместе учились. Ну и получилось у них там что-то. Точнее, она даже, кажется, сразу после школы родила. В общем, он женился. А жизни нет. Она ж в бане работает. Там же, где и её отец. Когда мы с ним познакомились, она, правда, на кассу в самообслужку перешла. Но Лёня всё равно комплексовал. «Моя мама, – сказал он как-то, – мне рассказывала, что раньше, когда её родители молодыми были – а они из дворян, – не было варианта, чтобы ты познакомился с девушкой из другого сословия.
Только если не герой романа; в смысле, писателям очень эта тема нравилась: он – богатый, она – бедная. До минимума была сведена вероятность встречи, которая могла бы навредить обоим. Только внутри своего сословия, чтобы были общие задачи, не говоря уж об интересах, родстве душ и тому подобное, чтобы вперёд толкать, развивать для личной пользы и для пользы всего сословия колесо брака. Вот так. А у меня видишь какая глупость получилась: прокатилось по мне колесо». И Лёня начал всерьёз подумывать о разводе. «Я разведусь, – говорил он мне, – и мы поженимся. Буду твою Леночку воспитывать. Вот только зайца жалко. Но, может, она зайца отдаст. Как ты думаешь?» А я, честно говоря, ничего не думала. Потому что когда я влюбляюсь, то думать вообще перестаю. Вот вы так не делайте. Будьте другими, слышите! – на мгновение расстраивается она.
Вера ёрзает на стуле, энергично возит мышкой, а Ника встаёт отнести тарелку в мойку.
Но история не окончена, и Катя, отогнав материнское беспокойство, которое делает её сразу старой, занудной и неинтересной девочкам, продолжает:
– Он меня вроде и не очень добивался. Мы в театр пошли. Может, он хотел, чтобы всё благородно было и красиво, осмысленно и неминуемо вело к такой развязке, как развод из-за сильного, зрелого чувства. Ему уже двадцать восемь исполнилось. Друзья из академической среды. Их родители – академики, профессора, да и сами они уже доценты, как, впрочем, и Лёня. Он, может быть, хотел меня с ними познакомить, в свой круг ввести, потому что жену – не мог. Она, как он говорил, была вульгарна. Заматерела. Ведь ей уже тоже к тридцати, а это возраст для женщин критический. Хотя, с другой стороны, я была красивой, и мне отбоя от кавалеров в библиотеке-то не было. Он ревновал. Поэтому, может, мне только казалось, что он хотел меня в свой круг ввести…
– Но главная ошибка, – продолжает она через короткую паузу, – моя, конечно. Это то, что меня несло. Я очень спешила. Одна с ребёнком. Тоже рано-рано замуж вышла. Всё как-то не так, не по-человечески. Мне хотелось ещё раз построить. По-настоящему. По-взрослому. В общем, не выдержали мы только встречаться по улицам и кинотеатрам. Сорвались. Сначала очень счастливо было, очень радостно. Я спускаюсь по лестнице в общий зал, а он мне навстречу идёт. Рубашка синяя под цвет глаз. Глаза синие – счастливые! Тут в ФИАНе объявили поездку за грибами. Мы записались – поехали. По болотам за подберёзовиками и клюквой ходим, ни на шаг друг от друга. На обратном пути – кто спит, кто поёт в автобусе – а мы не могли удержаться: в темноте целуемся. В общем, в ФИАНе, на работе, засветились. А у него шефом женщина была, заведующая их отделом, лет сорока. Подружка его. Он с нею секретничал. Такое бывает. Может, она в него и была влюблена. Не знаю. Наверное, советовать стала. Потому что он всё реже стал о разводе говорить. И, главное, чувствую, опять с женой что-то там, хотя вроде всё прекратилось, когда он ей сказал, что уходит. Может, и жена его соблазнила, вместе же живут. Но чувствую, после поездки этой стало всё меняться. И буквально через неделю начальница, которая подружка, ему поездку в Италию предлагает. Надо, говорит, начинать ездить за рубеж. Но с условием – и это он, дурак такой, мне всё рассказывает. «Ты, – говорит она ему, – партийный. Не можешь разводиться сейчас. Вот съездишь в Италию, потом решишь». Я смотрю на него и молчу. А он продолжает: «Я тебе сапоги привезу. У тебя какой размер?» А у меня сердце кривым ножом вынимают. «Тридцать седьмой», – говорю. И ни упрёков, ничего. Вот такая я дура была. Может, он ждал, чтобы я выступила. Чтобы наехала на него. Может, ему детонатор нужен был, для ускорения. Но я его в душе уже отрезаю. Уже почти хороню.
– И правильно, – вдруг, продолжая смотреть в телевизор, спокойно отзывается Ника.
– Я сейчас вам расскажу, чем дело-то кончилось. Ужасно!
– Так и должно быть, – снова спокойно произносит Ника. – Должно быть возмездие.
– Утром едем на работу: он говорит что-то мне, а у меня – поминки. Он из троллейбуса вышел, к своей проходной идёт, а я к своей. И знаю, что это конец… Потом он поехал в Италию. Привёз мне сапоги. Красивые. Высокие, кожа мягкая. И вроде напрашивается в гости. Но я будто не понимаю. Для решительности с ним закончить другой роман закручиваю. Может, до него и дошло, что я с другим флиртую. Видимся только в фиановской библиотеке. Чувствую, страдает он. Но я летаю себе, порхаю с этажа не этаж по фондам. Один раз он мне позвонил и просит: «Очень встретиться надо. Очень. Можно я приеду?» Ладно, говорю, приезжай. Но себя-то я знаю: отрезала. Приехал он – радостный. Рассказов куча. Все о друзьях. А взгляд как у собаки: просительный и грустный. Начал «зайцем» меня называть «ушастым». Ласковый, сил нет. Но я не могу простить. Опять мне про развод. А я ему: «Ну ты же уже один раз разводился». И не даюсь ему: ни за ручку, ни обняться, ни поцеловаться. Хотя мы в квартире одни. И не от куртуазии. А просто скучно мне с ним. Неинтересно. И я просто из вежливости его слушаю. «Ну, мне пора», – говорит и всё ещё надеется, – по глазам вижу. Но я непрактичная была. Он хороший был парень. Интеллигентный, воспитанный, кроткий. В ФИАНе вообще симпатичный был народ. Можно было, конечно, партию там нормальную составить. Но если бы у меня была другая стезя, другое предназначение. Я вот иногда думаю, что Господь мною мужиков проверял. Я – как лакмусовая бумажка. Вот будто кто-то чего-то там выступит перед Богом, а он их берёт и ко мне направляет. Сейчас, говорит, тебя проверим. Ну-ка покажи, на что ты способен, что ты за гусь такой. Себе покажи! Я-то про тебя всё знаю.
Перестали мы видеться. Я из ФИАНа ушла на другую работу. С вашим отцом познакомилась. И вот собираюсь в Тбилиси на смотрины. Он меня там ждёт, и я готовлюсь. А в ФИАНе заказы всегда можно было взять хорошие. И я звоню Лёне. «Здравствуй, – говорю, – так и так: еду к жениху, можешь колбаски сухой достать?» В городе-то ничего тогда не было. Может, и жестоко, но я не верила, что он меня помнит и любит. Он согласился. Встретились мы. Мягкий, как всегда, вежливый и терпеливый. Денег не берёт. Категорически. Счастья желает. Спрашивает о Леночке, хотя никогда её не видел. Я говорю, что Саша, жених мой, с ней ладит. Про «ушастого своего зайца» мне рассказывает. Что ему уже десять, вымахал почти с него ростом. Глаза грустные, но я ему не верю.
Потом ты у меня родилась, потом Марина, Сонечка. Отец ваш в Штаты уехал. Строй развалился. Демократия так называемая наступила. Кризис. Есть нечего. Как-то надо зарабатывать. Вот я в метро раз иду, вижу: дядька аппаратики продаёт для измерения радиоактивного излучения. Говорит, хороший бизнес. И тут я вспоминаю о Лёне. Он же физик, думаю, может совет даст. Записываю параметры. И домой. Ищу телефон его в записной книжке. Ведь уже лет пять прошло. Нашла. Звоню. В трубке мужской голос слышу, но не его. Вот, думаю, переехал, наверное. Спрашиваю: «Лёню позовите, пожалуйста». А голос: «А он тут теперь не живет, девушка. Могу телефончик дать. Ларис! – кричит. А я знаю, что так Лёнину жену звали. – Слышь? Где телефон-то тваво бывшего? Тут ему девушка звонит. Надо ж мужика-то пристраивать. Правильно я говорю, девушка?» Я соглашаюсь, и он мне телефон даёт. Ты, представляешь, Ника. Бедный Лёнька! Он же так сына любил. А теперь в его доме сидит какой-то мужик, вроде Таниного Пенчо, и его «ушастого зайца» уму-разуму учит. Я себе это как представила, мне сразу поплохело. Вот, думаю, жизнь. Вот тогда она ему не дала уйти, а сейчас выкуклилась. Нашла по себе мерку. Мужлана. Животное. Помнишь? Или ты не помнишь? В общем, фильм такой был. «Экипаж» назывался. Там Филатов играл.
И второй, кажется, пилот этого экипажа – экшен, самолёт взорвался, но не в этом дело – чудесный мужчина, а жена его просто не выносит. Пока себе такую образину не нашла. Он приехал сына навестить, маленького, лет пяти, а этот новый её мужик песни поёт в душе, моется, веселится, потом угощает, гостеприимно так, но всё равно топорно, простовато. Тупо как-то. А она вся светится. Вся так и горит. Всё его, этого борова самодовольного, нос картошкой, оглаживает. В общем, счастливая… Я не знаю, как так получается, но мне мужиков всегда жалко. Может, я в прошлой жизни мужчиной была, а, Ник?
– Может, – отвечает Ника, глядя в телевизор и отпивая кофе.
– В общем, звоню я на новый Лёнин телефон, – вздохнув о мужицкой тяжелой доле, продолжает Катя. – А трубку поднимает девушка. Приятный голос. Я прошу его к телефону. Она настораживается, говорит, что он спит, хотя время четыре-пять. Спрашивает, кто его спрашивает. Я говорю, я. Она совсем пугается. Видно, что-то слышала обо мне. Значит, всё же помнит он меня, думаю, а я сомневалась. Девушка просит подождать. И идёт будить Лёню. И напрасно, потому что, когда он трубку берёт, то «лыка совсем не вяжет», то есть абсолютно пьян. Я говорю, что позвоню завтра. И на другой день действительно звоню. Он опять пьян, но ещё, видимо, не накачался до бессознательного состояния. И говорим, в общем-то, говорим. Я спрашиваю, давно ли развёлся, потому что впечатление – будто вчера и заливает горе. Но оказывается – уже год назад. Всё понятно. Запил. Лёнька подался в алкоголики. Вот она, жизнь! Нет смысла сейчас про аппарат говорить, я обещаю позвонить на днях с условием, что он меня проконсультирует, но знаю, что не позвоню. Вешаю трубку. Знаю, что девушка с ним не справится. А я не хочу. У меня нет к нему интереса. Я, видно, очень сильно отрезала. Но жалею его! У меня в ФИАНе подруги остались: Галя и Лерочка. Вот они-то мне и сообщили года через два, что Лёня умер.
– Ужас какой, – вдруг отзывается Верочка.
Но Катя не успевает отреагировать на её замечание, потому что видит, что, пока она говорила, сверху из спальни спустилась Марина и ест оладушки, глядя на неё с участием. «И когда она спустилась? – думает Катя. – Я даже не заметила».
– Оххх, – только выдыхает она. – А насчёт банщиков. Продолжение есть. Я ещё одну историю вспомнила.
– А кто это – банщик? – неожиданно интересуется Ника.
– Как кто? – удивляется Катя тому, что вот уже по второму кругу её история про банщиков пошла, а Ника только сейчас спросила. – Это кто людей моет. В бане. Поняла теперь, кем его Лариса была? Все в институт, а она в баню.
– А! – отзывается Ника. – А я думала…
Но Катя, уже не слышит, что думала Ника, потому что воспоминания несут её дальше:
– Так вот! Моя тётя, помните, Нина, крёстная моя, красавицей была. Восточной такой красотой сияла. Откуда их бабушка таких родила… У них у всех троих: мамы, тёти Любы и тёти Нины – очень рот красивый был. Зубки небольшие и белые, и как бы слегка выдвинутым вперёд рядом, до перехода к резцам, идут. И очень красивая линия губ: чёткая и равномерная, и слегка в том же месте придержанная, а не сбегающая к углам резко, как обычно. Талия у неё, у тети Нины, тонкая-тонкая – как у болгарок. Ножки длинные, узкие. Вообще у неё кость узкая, не как у других. Глаза карие и с едва заметной косинкой. Миндалевидные. Она в дедушку была смуглая, и бабушка за это её не любила… Но вот по учёбе что-то они не очень-то все трое были. Или время такое: война. Может, недоедали. Мама, например, всё время на уроках засыпала. А, кстати, уже когда начали рентгеновские обследования поголовно делать, ей сказали, что в детстве она туберкулёз перенесла. Но никто не заметил. Все ж работали. А они одни дома сидели да по улицам бегали. Так вот, тётя Нина десять классов закончила, а в институт не пошла и стала чертёжницей. Работала в каком-то «ящике», то есть на закрытом предприятии, с оборонной промышленностью связанном. Где-то в конструкторском отделе. И влюбился в неё начальник этого отдела. Страшно влюбился. У него жена, ребёнок, а он, как лунатик, за ней по пятам ходит. Совсем человек доходит. Тётя Нина строгая была, бабушка её так воспитывала. Она, конечно, впечатлилась таким вниманием, может, ей даже льстило, потому что он был «движок» этого «ящика». В том смысле, что руководил всей научной работой. И она даже начала подумывать о его предложении выйти за него замуж. И даже он познакомился с моей бабушкой, то есть её мамой, которая тоже была польщена его обожанием по отношении к дочери. Дело, видно, зашло далеко, потому что его жена в конце концов попросила тётю Нину о встрече. И тут тётя на всё это другими глазами посмотрела. Потому что жена страшно плакала, умоляя её оттолкнуть от себя её мужа. Она объясняла, что он сам не сможет – он не в себе. А у них ребёнок, мальчик. Как ему без отца! Тётя моя не знаю, тогда какой была… Говорят, человек каждые семь лет меняется. Я же её знала очень жалостливой, всех она любила, всем помогала. Но тогда, может, еще эгоизм молодости в ней был. Она не сразу от любви отказалась. Решила к цыганке пойти, погадать. Что цыганка скажет, то и будет. Где они в центре Москвы в те сталинские времена цыганку нашли – это другой вопрос. Но вот нашли. И цыганка ей напророчила. Говорит, если ты за него замуж выйдешь – будешь самой счастливой женщиной на свете, но в двадцать один год погибнешь в автомобильной катастрофе, а если нет, то скоро за другого выйдешь и будешь жить долго-долго, но вот с любовью будет тяжелей. Сама выбирай! Тёте тогда было девятнадцать. Конечно, она жизнь выбрала. А через несколько месяцев познакомилась в том же «ящике», но в другом отделе с дядей Колей. Поженились они. Андрей у них родился. Больше она не работала. Начальник же её бывший исчез. Убрали его или умер он, или погиб в той катастрофе, которую цыганка предсказывала – неизвестно. Они же в оборонке работали. Всё шито-крыто. Просто нет человека, и всё. Не работает больше. Вот, пожалуй, и вся история. Но!..
И все дочери уже смотрят на Катю и вытягивают головы вперёд, чтобы лучше слышать через шум телевизора.
– Дядя Коля очень красивый был. Породистой внешности. Лоб высокий, тонкий профиль, брюнет. Стройный. Красавец, да и только. И «голова»! Много лет ведущий специалист. Кандидат наук, доктор. Правда, в военной промышленности. Он танки конструировал. На работе его обожали. Всегда сдержанный, подтянутый, деликатный, он даже говорил с таким интересным дефектом буквы «ш», который снова-таки его утончённость и изысканность подчёркивал. Всё вроде хорошо. Но кто был его отец, спросите вы, какого он, дядя Коля, был происхождения? Так вот, отец его был… БАНЩИКОМ.
– Нет! – вскрикивает Марина.
– Да! – отвечает Катя. – И это имело последствия. Семейная жизнь тёти Нины была ужасна. Дядя Коля молчал. Придёт с работы – и к секретеру. Там у него всё идеально разложено. Карандашики наточены. Ластички-линеечки. Листики-записи. Он имел хобби – астрономию. Очень ею увлекался. И пишет, пишет. А ей что делать? Она целый день по хозяйству и с ребёнком, потом и ребёнок подрос, стал в сад ходить. А она дома сидит. Целый день свою двухкомнатную – по тем временам большой люкс! – квартирку чистит. Потому что дядя Коля на чистоте свихнулся. Он её гоняет, если где пылинку увидит. И, самое страшное, гоняет серьёзно… – Катя делает паузу, в которую каждая из слушательниц вкладывает своё представление от том, что это значит – «гоняет серьёзно». И, удовлетворённая их повышенным вниманием, выпаливает, – Кроет её почём зря матом!
– КАК! – вскрикивает, ошалев от такой развязки, Ника.
– Так, – спокойно отвечает Катя. – У него ж отец – банщик! А он сам скрытый психопат. Знаете, я много лет назад читала учебник по малой психиатрии. Первый вывод – все мы психи. То есть нормы нет. Норма – это идеал, и придумана для того, чтобы было откуда отсчитывать отклонения. Точнее, есть психи – это совсем пропащие, и психопаты – это все остальные. Так вот, есть такое заболевание, не помню, как оно называется, когда человек резко меняется, перешагивая порог своего дома. Например, на работе он зверь. Агрессивный, въедливый и злобный, и всё под видом требовательности к работе и сотрудникам. А дома – душка: с детьми играет, жену балует. Ангел, да и только. А бывает наоборот. Как в случае с тётей Ниной…
Все молчат. Ника допила кофе и продолжает смотреть в телевизор. Марина ест блинчики, блуждая взглядом – Катя знает, что она очень впечатлена, Вера снова в компьютере, но видно, что только для вида.
– Ну вот, собственно и всё, – объявляет Катя. – Кончилась история. Про банщиков. А Лёня – хороший был человек. Жалко его. Мог бы ещё пожить!
И она встаёт и идёт положить себе гречки. Надо же чем-то подкрепиться после такого рассказа…
