Марвика
Моя Священная Болгария
Едем себе. Вроде всё хорошо. Спать легли. Следующий день наступил. Я им историю свою рождественскую рассказала. Но это на Украине было, а здесь мы уже границу в Бресте пересекли. Последняя ночь по Словакии. Теперь замки модернизированные, но мы всё же закрываемся – вешалкой, на всякий случай. Заболтались допоздна. Только легли, проводница стучит. Мои попутчики встрепенулись, а я повернулась на другой бок и сплю дальше. Их же вызывают. Что-то там надо спросить. Перекинулись они между собой на своём языке парой фраз, и он осторожно, чувствую, дверь открывает. И вдруг дверь с той стороны как дёрнут! У меня сна как не бывало, женщина кричит, а её сын вместе с дверью в коридор по инерции вылетает. Шум, ругань. Она тоже за дверью исчезает. Я вообще ничего понять не успеваю, и они уже один за другим обратно влетают, дверь захлопывают, лестницу приставную сверху на ручку вешают и на лестнице вместе висят. Из обрывков их фраз, что на русском, и по интонации понимаю, что был налёт. И действительно, через час, когда паспортный контроль прошёл и они, собравшись у нас с другими родственниками, стали делиться впечатлениями, я узнала, что именно наши три купе пытались ограбить. Они же в Чехию с деньгами едут, за товаром. Вот их и поджидают. И проводница тоже замешана, хотя потом прикинулась заложницей. Потом – это после того как у сына моей попутчицы в руке нож оказался и он им одного из бандитов, которые успели его до тамбура дотащить, этим ножом резанул…
На границе с Чехией меня по случаю 23 февраля, вот сейчас вспомнила, что праздник был, штрафанули за перегруз. Только 20 килограмм на человека разрешалось багажом везти. И хотя мои попутчики на себя мои книги взяли, им, конечно, не поверили и штраф наложили, но всё же не такой большой.
…Я ещё раз уцелела. Третий. Бог троицу любит. Несколько лет прошло моей жизни в Чехии. Трудно с деньгами стало. И меня художники надоумили машину на себя оформить, из тех, которые перегоняли, потом её в Москве растаможить и деньги за эту «услугу» получить – шестьсот долларов. Я, подумала-подумала и согласилась. Пошла в какую-то фирму чешскую. Там шеф красивый такой, породистый мужик был. Он этот бизнес крутил. Он ещё лошадей любил, судя по развешанным фотографиям, и женщин, глядя на его реакцию на меня. Я тогда впервые подумала, что я всё за каких-то убогих, невзрачных мужчин цеплялась. Красивых, видных я почему-то вообще не воспринимала. Надо было замуж за такого вот импозантного, спортивного вида мужчину выйти. Правда, дети всё равно красивые получились – дети любви. Я ж только по любви любила. И что я всё скромничала, своей красоты стеснялась: вроде как недостатка какого-то? Всё стыдилась, когда мне о внешности говорили. А когда влюблялась, мужчин своей заботой и предупредительностью дурацкой прямо-таки наповал с толку сбивала. Прямо всем своим материнством на них, бедных, наваливалась. Ну да ладно, чего уж теперь говорить. Теперь дочерей учить на своих ошибках надо. Да вот только на чужих ошибках мало кто учится, всё на своих. Но, может им больше повезёт.
…Съездила я в Москву. Точнее, слетала. Вернулась. В аэропорту на автобус опоздала – из-под носа ушёл. Целый час следующего ждать. Сижу на остановке – радуюсь, что всё хорошо прошло. Без эксцессов и деньги заработала. Пришёл автобус. Доехала я на нём до Смиховского вокзала. С него поездочки, маленькие такие, чистенькие, в моём направлении к Бероуну ходят. Жду поезда, по вокзалу слоняюсь. Есть захотела и зашла в привокзальный магазинчик. Не помню, что купила перекусить. Стою там же, ем. И вдруг ко мне женщина подходит, между прочим, вот только сейчас дошло, очень на Милкину Тоню-бандитку похожа была. Но я тогда ещё Тоню не знала. Она ещё тогда не появилась. А эта говорит на каком-то странном чешском, но потом выясняется, что это польский.
Я тут прямо сразу расцвела. Свою сокурсницу Стасю вспомнила. Мы с ней досрочно институт заканчивали: она в Польшу возвращалась, там тогда «Солидарность» оформилась, а я на БАМ с первым мужем собралась. Стася работала в школе при посольстве учителем физкультуры. Ей было за тридцать. Но она решила математический факультет закончить, пока муж в Москве в торгпредстве работал. У неё двое детей, и она нас всех любит и опекает. Кексы, печенья домашние носит. И если кто перестаёт посещать занятия, а мы на вечернем учились, звонит, справляется, убеждает, что надо обязательно высшее образование получить. Вот почему я так обрадовалась…
Тётя, на Тоню похожая, как-то там представилась и брата своего подозвала. Рассказала, что учительницей в начальной школе работает. Я тогда совсем к ней расположилась и про Стасю ей рассказывать начала. Вышли мы из здания вокзала и в буфет с другой стороны завернули. Они меня начали угощать. Водкой. А а не пью. Так, только пригубила. Мой поезд ушёл. Следующий через полчаса. Разговоры. Приятельство. Наконец, я уж, кажется, всё им рассказала. Пора ехать. Они меня готовы от удовольствия прямо до моей станции провожать. Идём на перрон. А там киоск – кофе продают. Мне и от той пригубленной водки что-то не очень. А может, от дыма в буфете. Но голова чего-то кружится. Наверное, давление упало, говорят мои приятели, и брат быстренько за кофе к киоску сбегал. Выпила я кофе…
И очнулась в больнице под капельницей. Лицо разбитое. Денег нет. Полицейские пришли. Рассказали, что нашли меня на Главном вокзале. Очень я сопротивлялась, когда меня с перрона поднимали, а в поезде, который меня со Смиховского привёз, сумку мою нашли. Ничего не тронуто. Только денег нет. Я потом вещи просматривала и пособие для первого класса нашла – буквы латинские на верёвочке. Не мои, я уже давно в школе не работаю.
…Я сейчас одеяло взяла и снова на дверь повесила. На другую сторону его перевернула. Хочу разницу ощутить.
Та-аак, что я тут вижу? Листья светлые, цветы тёмные. Тут точно пионы. Фон тоже тёмный. Чай с молоком. По-другому смотрится моё ковровое одеяло, но опять гармонично. Мастерица его ткала, набивала. Ну а с жуком что? Он опять жуком выглядит, хотя я случайно ковёр снизу вверх перевернула. И даже более по-жучьи пропорциональнее стал. Голова поменьше, и брюшко торчащее исчезло. Его надкрылья полностью прикрыли. Ножек-закорючек добавилось: внизу крендельками подвёрнутыми ещё пара торчит, и по бокам нижней части брюшка – голени другой пары виднеются. Теперь на надкрыльях две розы. Да, вот сейчас это розы! В области верхних лапок.
Но голова! Вот этого я не ожидала. Морда на голове – вот вам и цветочек. Никакой не пион-мак-роза. А морда. Лоб шапочкой, два глаза, нос с усами, бородка, щёки, бакенбарды и уши. В целом на обезьяну похожа. Очень умную обезьяну. Два эмбриона, теперь уже не эмбриона, а перевернувшись, скорее напоминают огромные дополнительные уши черепаховой обезьяны. А на голове у неё – всё тот же Священный Символ: кружок точкой, под ним треугольник сегментом, две сигмы и фигурные скобки, за каждой из которых по букве У.
Я думаю, после всего, что я вспомнила, отвечая на свой вопрос, что я эти двадцать лет делала, что этот символ – Охранный.
Вот почему мне так хорошо лежать под этим одеялом. Я под ним от всех невзгод и сегодня спасаюсь. Как под крылом ангела-хранителя. Под защитой духов, пращуров моих монгольских. У меня и другие пращуры есть: праболгаро-еврейские. Я с ними раньше связь установила. А сегодня и эту мою кочевую, коврово-набивную кровь нашла. Пусть и эта струя в моём источнике Живой воды бьётся. Пусть и эта кровь не безымянная, названная, в моих жилах течёт.
А жук этот – обезьяна подбоченившаяся, всем гадам, которые по моей жизни прошлись и теперь их уже нет, и всем гадам, которые меня сегодня подстерегают, предупреждая, что с многодетными лучше не связываться, спокойно так, но строго, глядя им в самые глаза, говорит:
– У-У!
10 сентября 2009 г.
Димчево
Гроза
Повесть
Мама (после чтения книги вслух):
– Видишь, ни слова лжи – всё правда.
Яна(ей неполных тринадцать лет):
– Как фильмы, в конце которых пишут: по реальному случаю. Они там, конечно, добавляют от себя, чтобы выглядело убедительнее. А жизнь, мам, слишком шокирующа, чтобы её описание выглядело достоверно.
Начало девяностых…
Елена решила ехать днём раньше – японские перепела, ещё сидящие в своих яичных келийках, начали попискивать. Собралась, как всегда, быстро: в одну руку пластмассовое ведро – инкубатор с крапчатыми, чуть больше напёрстка, яичками, в другую – рассаду баклажанов, остальное – в рюкзак. Путь привычный: отправление с Савёловского с пересадкой в Кимрах на кукушку до Углича, и в четыре пополудни – полустанок Красное. Потом через полотно, мимо барака железнодорожников, мимо блещущего в отдалении Волжского залива – полями – два километра до Ратманово, маленькой деревушки, затерявшейся в северном Поволжье. Только вот из московской квартиры никак не можешь предвидеть, что залив вышел из берегов навстречу тающим снегам и затопил весь просёлок.
Ещё в ползущей одноколейкой кукушке Елена поняла, что Волга этой весной не шутит.
– Хорошо, что Боря нас довёз, – по-волжски окая, сообщает только что вошедшей пассажирке, по всей видимости хорошей знакомой, черноглазая девчонка лет двенадцати.
– Обещал узяти от уляктрички и обратно, как выртаться будем. А то на робыню Исару без трахтура не-еее, не поспеем, – добавляет её бабуля, повязанная платком в розах по-летнему, как косынкой.
– Да не Исара, а Изаура, я ж те говорила, – устыдившись за бабулю, не глядя на неё, а закатив глаза, поджав губы и даже мотнув с досады головой, заливается краской девчонка.
– А я вот и сапоги надела, но мокрая по самую ж…, – досадуя, отвечает им бойкая моложавая знакомая. – А нам ещё на рынке целый день стоять.
Елена смотрит на свои кеды, потом рассеянно – за окно на колышущуюся волю мощного соснового стояка. Сейчас стволы перемежаются со светом, а потом лягут на полотно шпалами под поезда и снова будут перемежаться – только уже с землёй.
С приближением кукушки к Угличу вагон постепенно пустеет, и Елена раскладывает свой живой багаж на старый, окованный алюминиевым рантом откидной столик у окна. Пыхтит допотопный трёхвагонный поездок, силясь справиться с плоховато уложенными рельсами, перетряхивает всеми своими болтами и панелями. И в такт стуку колёс прыгает по столику солнечный зайчик; и вот уже допрыгал и сел на попискивающие яички.
Елена чутко прислушивается к этому писку и вдруг замечает, что одно яйцо треснуло. Она отодвигает картонную коробку от солнца, но поздно! – на другом яичке прямо у неё на глазах появляется чёрная дырочка. И оттуда, из небытия, настойчиво и мучительно проклёвывается птенец. Вот уже в разные стороны расползаются трещинки, и наконец в расколовшейся надвое скорлупке предстаёт перед Еленой плотно сложенный пёстрый перепелёнок.
Полузакрыв глазки, он потягивается, разгибая затёкшую ножку, переваливается на другой бок, высвобождая другую, подмятую, и, дрожа всем телом, опираясь на воздух трепещущими маленькими полуголыми крылышками, медленно поднимается. Как же он уместился-то там такой большой в сравнении с лежащими рядом яичками?
Елена принимает ещё одни «роды», сразу же поит птенцов предусмотрительно взятой марганцовкой из пузырька и тут только ужасается: «Как же я их донесу?!..»
Вода, повсюду – вода. Местами по пояс. Но на груди пригрелись птенцы, и надо торопиться. Надо их скорее устроить под лампой: она будет их верной «мамой».
Елена вспоминает хозяйку мини-фермы в малогабаритной московской квартире. На фоне десятков клеток с перепелами, в удушливой атмосфере с запахом птичьего помёта табуретообразная коротко подстриженная потомственная крестьянка, волею судеб оказавшаяся горожанкою, объясняла Елене:
– Реле купите на Арбате в зоомагазине. Спросите для рыбок. Присоедините к лампе – и круглосуточно чтоб грела. Ну, счётчик там, сами понимаете, обратно крутить придётся. А у вас жильё-то где? Если ещё не оборудовали, дам адресок. Парень сделает профессионально, как у меня, но, чур, сразу уговор: яйца продаём по районам. Юго-запад – мой!
…Хорошо, что этой дорогой она ходила не раз, и нет опасности ухнуть в какую-нибудь яму, коварно затянутую сверху по-весеннему тёмной водой. Ощущение рвущейся по воде птицы не оставляет ни на минуту Елену. Её слегка сносит подводным течением, ложбинки подворачивают ноги, но она несётся всем корпусом вперёд, и вот уже замаячило Ратманово, и бетонная дорога, в шутку называемая местными жителями «БАМом» по имени сибирской Байкало-Амурской магистрали.
Её дом – второй справа: просторный, с высокими потолками сруб из мощных, не обхватишь, брёвен. В центре – печь с маленькой лежанкой и аккуратным подтопком в голландских изразцах. От печи до фасадной стены с тремя окошками – перегородка с высокой двустворчатой белой дверью и бронзовой, позеленевшей от времени ручкой, а ближе к окнам в неё вмонтирован неглубокий стенной шкафчик с тремя полками от пояса наверх, с застеклёнными по-городскому дверцами. Дом – купеческий, столетний, на высоком подклете, с двумя летними горницами, смотрящими на огороды, и крутой лестницей на чердак между ними. Всё в нём основательно и добротно: всюду литые петли и вращающиеся затворы, а на одном из окон даже сохранилась решётка из широких кованых лент. На чердаке Елена нашла прялку с кроснами, плоское деревянное корыто и изящное коромысло. Только на русском севере встречается такая изысканная линия в сравнении, например, с южнославянскими почти прямыми – глаза бы не глядели, называемыми кобылками. На чердаке – окно в выпиленных морозных узорах. Дом обшит вагонкой, тонкими дощечками, выкрашенными в серо-голубой цвет. По двум фронтальным углам – квадратные колонки с капителями…
Строено на века. Вот только когда пришла революция, купца Рыбникова, благодетеля всей округи, построившего в соседнем Сергиевском церковь, давшего деньги на дорогу-«каменку», что всем миром для связи деревень мостили, первым же из зажиточных из этого самого дома на улицу выбросили. В чём был. Он рванулся было к другой деревенской знати, но кто на порог не пустил, а кто принял ночью тайком, покормил и: «Павел Степаныч, у меня ж пятеро, прости, Христом Богом прошу, но ты иди, иди…» И он пошёл. И в лесочке, что между станцией и заливом, от безысходицы повесился. Сейчас эту рощицу Иудиной называют, и, говорят, случайные прохожие там блудить начинают.
И это правда. Раз осенью Елена в Куначево пошла, в сельсовет – платить налог за дом. Но дорогой замечталась и не на ту тропинку свернула. Опомнилась быстро, но выйти не может. Мотает её: видит, что недалеко от пути отклонилась, а вернуться не получается. Крутит её тропинками по какой-то реденькой багряной осиновой рощице. Вот и залив вдали и петухи станционные на ночь укладываются – гоношатся, но чувство у неё, как будто не наяву, а во сне всё это с ней происходит. И тропинки кончились и смеркается уже. Два часа её мотало, пока она не догадалась, что это и есть Иудина роща. Стало ей не по себе, и начала она молиться. За загубленную душу купца Рыбникова проплакала её, Еленина, душа. Потом крутнуло её ещё раза два и отпустило: вдали огни забрезжили. Вот они-то её и выручили…
Позже в доме жила мать директора угличского рынка, пока его не посадили и она не переехала в город поближе к сыну, чтоб почаще его навещать. Дом продали трём сёстрам-пенсионеркам из Москвы, но они не договорились, как будут совместно его пользовать, рассорились и продали вот уже ей, Елене.
Сейчас в доме холодно и сыро: ведь всю зиму не топлено. А потому: птенчиков накормить, пустить в пластмассовую коробку под лампу и быстро разжечь печь!
Через три дня…
Елена ждёт утренний поезд. Пять тридцать, но ещё не рассвело: ведь это север. От барака железнодорожников слышится запоздалый петушиный призыв: «Встречай новый день!» – и, покрывая его, от залива доносится перестук кукушки.
Эти дни пролетели быстро, хотя и в утомительной подготовке к приезду детей с мамой. Пока протопила дом, и не один раз, промыла полы и окна, пересушила отсыревшее за зиму бельё, кое-что перестирала, а кое-что, подпорченное мышами, выбросила… Ох, эти вездесущие строители тёплых гнёздышек для своих многочисленных выводков. К приезду Елены гнёзда пустеют, и это хорошо. А то что с ними делать, она просто не представляет. Начала разрабатывать огород: разметила и уже копает высокие, по тридцать сантиметров, грядки. Вчера утром, когда Елена вышла поработать, оказалось, что ещё две грядки готовы. Кто-то их ночью раскопал. Образцовые: идеальной прямоугольной формы, и бока плотные – доской отбитые – землю держат. Сразу видно: мужская рука. Елена подозревает, что это Валентин. Он симпатичный. Молчаливый и задумчивый. У него жена слепая и дочка-первоклашка в Угличе. Но он что-то город не жалует и всё в деревне крутится…
Тормозя, подползает кукушка, на всё про всё две минуты. Перрона нет, и Елена ловит прыгающих сверху в её объятия двух погодок Нину и Марусю, а за ними – младшую трёхлетнюю Анну. Следом летит багаж и проворно спускается мама. Подвода уже ждёт на другой стороне полотна. Это сосед Курицын за десятку встречает семейство. Он всегда помогает москвичам, а они ему за это из Москвы привозят колбасу и масло. Дети полусонные, но стойко семенят за мамой. Шествие замыкает Елена с первой партией багажа. Ещё две ходки – и телега трогается под ругань Курицына, помятующего всегдашнюю «мать», но на этот раз, по-видимому, лошадиную. Телега едет окружным путём. Дети быстро засыпают, за ними мама. А Елена наблюдает, как разгорается новый день, и ждёт солнце. Птицы давно поют и тоже готовятся к встрече. Над водою залива перекатывается туман. Уже светло, и солнце вот-вот выкатит из-за холма. Елена, пытаясь увернуться рукой от тряски по каменке, лихорадочно пишет огрызком карандаша на железнодорожном билете мамы:
Я праздную стихов рожденье:
Они – как дети. С высоты
Смотрю на рифмы откровений,
В которых отразились мы —
На рифмы глаз, на рифмы губ.
И устья серебристых труб
В незримый мир нацелены,
А камертон – на чистый звук:
Младенческое пение.
Конец апреля…
Курицынский зять привез Елене маленького поросёнка, длинного и ушастого. А сегодня, спустя две недели, он перестал есть. Зять-зоотехник объясняет Елене:
– Это ж ландрас с белой эстонской. А у их клыки длинные, мать их! У тя кусачки-то есть? Тащи сюда. Ща прооперируем!
Елена округляет глаза от такого крутого подхода:
– Он же маленький. Ему больно не будет?
– Давай-давай, жалостливая. А то помрёт с голодухи, – смеётся зять.
Хорошо, что сегодня воскресенье и он гостит у Курицына и не надо разыскивать по деревням местного и вечно пьяного от угощений зоотехника Степана.
Борька, так назвали поросёнка, прокричал петухом три раза, и на этом операция закончилась.
– Лови! – кричит зять. – Вишь, как новенький! – И выпускает Борьку на лужайку перед домом.
Очумевший поросёнок сразу притихает, а зять бросает в траву кончики его клычков. И Борька начинает жадно есть траву. В сущности это гусиная травка – она так и называется «гусиная лапчатка», но Борька к ней не на шутку пристрастился.
Первоначально поросёнок жил в доме, в главной его части – тёплой горнице, около входной двери, за низкой перегородкой из двух досок, перекрывшей угол. За ней Елена положила сена на пол, а сверху – Борьку, маленького, плачущего и беспомощного. Никакого запашка от угла пока не шло, потому что поили поросёнка молоком из детской бутылочки с соской и кормили манной кашей с ложки. Когда подрос, стали выпускать на вольный выпас к удивлению всей деревни, которая в этом году отказалась брать на откорм поросят из-за страшного их аппетита. А тут на тебе, чудо какое-то – Борька оказался большим экономистом: ходит по целым дням по лужайке и траву щиплет. Вечером ему Елена сварит супчика из овощей, покидает обрезки всякие, мяска, курочки, рыбки кусочек – что придётся, Борька поест тёпленького и спит до утра, но уже в свинарнике на крытом дворе.
Борька – любимец детей, потому что, когда не ест, проявляет большую заинтересованность к их занятиям. Пойдут они на родник за водой, что перед деревней при спуске с «БАМа» бьёт, или на ручей чуть дальше – и он с ними увязывается. Они по ручью бегают, плещутся – и он скачет рядом: радуется солнышку, которое не такой уж частый гость даже летом в наших местах. Дожди приносят Борьке особую радость: в разбитых вдрызг колеях образуется чёрная маслянистая жижа – ратмановские «грязи». Вот он трусит на изящных ножках к луже и косит на неё глазом. Весь его вид излучает безразличие к ней, но неожиданно, обходя слева колышущееся от ветерка «чудо», он теряет равновесие и как подкошенный ухает в него плашмя всем правым боком. Что там дальше делает, Елена не смотрит; ведёт детей домой и рассказывает им по памяти «Мойдодыра». Борька же появляется часа через два – весь в засохшей грязи и пьяный от счастья…
Начало мая…
Сегодня Елена в Москве. Она договорилась о покупке пчёл и едет в подмосковное село Ильинское по указанному адресу. Она спешит, потому что впереди ещё двести семьдесят километров пути до Ратманово. К девяти утра среди многочисленных садовых кооперативов наконец найден адресат – образцово-показательная пасека, которая, как оказалось, обслуживает госдачи ЦК партии, поставляя дачникам свежий мёд. Чета пенсионеров управляет ею вот уже сорок лет. Муж – инвалид войны, без руки. Супруги, оба в белых халатах, демонстрируют зимовник-бункер и рассказывают Елене о своей методике вождения пчёл.
Елена впечатлена оборудованием, чистотой и организацией. Пьют чай с сотовым мёдом. Всё хорошо: дед очень открытый и человечный. Но бабуля, прижимистая и хитрая, «забыла» закрыть летки утром. Это значит, что вся лётная пчела осталась в поле. А вечером, когда она вернётся, бабуля подставит отводки – только что собранные из двух-трёх рамок новые семьи в небольших временных ульях – и вернёт себе всю рабочую пчелу. Дед очень сокрушается и настаивает, чтобы Елена осталась до вечера, что абсолютно невозможно, так как шофёр нанят и путь далёк. И тогда «честный дед» отряжает Елене дополнительно ещё одну семью.
Помогает Елене старший брат её давнишнего приятеля Николая – Миша.
Миша – большой и добрый. У него особое отношение к животным. Было время, в ванной своей двухкомнатной квартиры в Химках он держал нутрий. А когда они подросли, перевёл их на дачу, добавил пару коз и каждый день после работы своё хозяйство ездил обслуживать. Коз доил, нутрий кормил, на шести сотках нашёл место и для маленького бассейна, поросшего со временем водорослями и тиной, – рая для многочисленного водоплавающего семейства. Так и жило не тужило его занятное хозяйство, пока не пришла зима. Позарились на нутрий грабители. И, как пишут в газетах, ночью под Новый год, пока Миша на ёлку радовался, разорили его хозяйство. Приехал Миша на дачу, вошёл в свой щитовой домик, отданный на пользование животинкам, и нашёл в нём только вожака, который не дался (да и побоишься, ясное дело, двух пар передних огромных оранжевых резцов), а за печкой, как козлёнка из сказки, – спрятавшегося самого маленького нутрёнка…
Сейчас Миша мечтает завести пчёл, и они с Еленой договорились по дороге в Ратманово забросить ему две семьи. Миша и шофёра с грузовиком нашёл – на бараночном заводе, где работает главным инженером.
Миша никогда не злится, а в критических ситуациях недоумевает, «как такое вообще-то возможно». Говорит не спеша и обстоятельно, с примесью юмора, но не имеющего ничего общего с бравадой, а открыто и по-детски доверительно. Вот и сейчас, трясясь уже третий час на довольно амортизированном грузовичке по насмерть разбитым дорогам, он увещевает шофёра:
– Ну, ты духом-то не падай. Кто ж знал, что крюк дадим семь вёрст киселя. Ни полсловечка те, ни стрелочки.
Ваня, веснушчатый парень, часто моргает. Он так расстроен неожиданно затянувшейся и доканывающей его «рабочее место» дорогой, что, кажется, вот-вот заплачет.
– Ты давай, Вань, позитивно мысли. Вишь, Вань, какой хорошей девушке помогаем. Она, конечно, мама давно и многодетная, но всё равно, Вань, девушка.
Все смеются.
– Ну кто ж ей, Вань, как не мы с тобой, поможет? Колька, если б в Мурманск не подался, он бы тоже со всей душой. Да, Лен? Он тебя, Лен, очень уважает. За бесстрашие твоё. Это ж надо, одни дочки! Ну, ты герой, Лен! Слышь, Вань: ты погляди, какая женщина! Вот Россия-матушка каких женщин рожает!
Приехали в Ратманово уже в темноте. А в деревню съезд с бетонки разбит вдрызг и вхлябь тракторами. Не пройти грузовичку.
– Давайте, ребята, прямо на бетонку выгружайте! Машины здесь не ходят, а я потом тракториста позову, мы с ним на прицепе пчёл до дома довезём. Вон он, дом-то – пятьдесят метров, рукой подать. Давайте, давайте! Вам ещё обратно ночь ехать.
Конечно, если бы образцовые пчеловоды дали им ещё и лётную пчелу и ульи не были бы такими идеально подогнанными во всех своих частях, то из кабины они бы не вышли – сожрала бы их среднерусская злая пчела.
И так Мише досталось. Он хотя и надел куртку с маской, но с десяток вырвавшихся каким-то чудом пчёл жалили его во все места ниже пояса. А Елену не трогали.
– Ой-ой-ой! Мать вашу растудыть! – кричал Миша, стесняясь при Елене использовать выражения покрепче.
Заскочив наконец в кабину уже почти тронувшегося от нетерпения Вани грузовичка, он дал волю своей языковой фантазии и, скорее всего, поминал пчелиную матку смачным словом до самой до Москвы.
Шум мотора и ругань Миши наконец растворились в гулкой весенней ночи. Звук лягушачьего хора с речушки, что воробью по колено, постепенно нарастает. Елена уже позвала тракториста Толю из второго с другого конца деревни дома и возвращается к пчёлам – ждать, когда он заведёт трактор и приедет за ней. Её домашние уже давно спят.
Толя нагоняет её и зовёт на трактор, но она отказывается, чтобы не было разговоров.
Пока дошла своим ходом, он закурил. Подпустил её поближе и рванулся всем корпусом навстречу:
– Ненаглядная моя! Как же я соскучился-то по тебе! Но ты не поймёшь тоски моей. Пашу, бороню ли – солнце встаёт красное, воля! Красота! И я пою и по тебе плачу!
Но Елена не очень-то Толе верит. Потому что слывёт он в окрестных деревнях бабником. И ещё одна о нём история ходит: будто из-за него одна девушка в колодце утопилась, потому что он её бросил, а «женился на дочери Курицына – Нинке с чужим дитём».
Елене жалко Толю. Он смышлёный, но как-то жизнь не заладилась. Все из деревни побежали, а он остался. Его тётка, тезка Елены, тоже в Углич сманивала. Когда ещё в школе учился. Но он у неё пожил месяц и вернулся.
– Неее, я не могу в неволе жить! Мне надо, чтобы я в своём нужнике сидел и никого за дверью не было! – объяснял он причину своего побега.
– Леночка, ты как первая любовь! Рукой подать, а не достать. Почему так? – спрашивает Толя, затягиваясь папиросой.
Она смотрит на тлеющий в ночи огонёк, вдыхает вечернюю влагу, идущую от залива поглубже, чтобы не заплакать, и деловито отвечает:
– Потому что пчёл перевозить надо – вот почему! – До того они измучались. Главное, не включай фары.
Темнота, хоть и обволокла просёлок, но небо ясное, припорошённое звёздами, и луна взошла во всей своей полной стати.
И им достаточно видимости, чтобы, взявшись друг против друга за ручки-скобы, приколоченные ко дну пчелиного домика, плавно, без рывков поднимать один за другим ульи на платформу прицепа.
Пять минут езды гусеницами по жиже – ему, а ей – наперёд добежать до задов дома и уже разгружать.
– Давай слеги сниму, – говоря о частоколе, предлагает Толя, – и въеду прицепом. Ближе будет таскать-то.
– Нет-нет, – не соглашается Елена. – Выгружаем снаружи. Я потом сама! А ты – поезжай, поезжай! Уже поздно, домашние будут волноваться.
И он уступает её решительному настрою, видит, что она держится уже только на кураже.
Толя уехал, и Елена, прежде чем взять последний аккорд буйства своей торжествующей мышечной силы и закончить всё это бестолковое, в общем-то, предприятие, вспомнила стихотворение, которое она написала когда-то:
Ягоду – лишь сорванную ветром,
А цветочек – дикий, полевой!
Упоённая огнём любви и светом,
Почему прощаюсь я с тобой?
Босой на пыльный тротуар – нет!
В полях цветы венчали наш след.
Поток машин!
И с ним твои огни
Слились и стёрлись:
Я одна в ночи.
Твой город дышит женщиной во сне,
Когда я утицей плыву в густой росе;
И свет далеких огненных Стожар
Дробится и дрожит в земной слезе!
И вот уже подвезла тележку, подсунула под улей, подав его на себя, и бог весть каким чудом довезла и, собрав всю силу в один рывок, поставила улей на подставку.
Как-то вечером в июне…
Мама напекла блинов, а Елена заварила душистый чай. Искупали детей, уложили.
Мама всегда восторженно любуется закатом:
– Леночка, ну неужели ты не видишь этой красоты. Какие краски! Жаль, что ты не эмоциональная. Разные мы! – с горечью заключает она.
А Елена, хотя и неприятно ей от маминой обиды, думает о внутренних процессах:
«Что толкает меня на всё это верчение-колгочение? По инерции, можно сказать, живу. Но ведь в каком-то направлении всё равно перемещаюсь, в смысле моего становления как личности. Как говорят – бегу впереди паровоза. А тогда куда он-то движется?
Паровоз – это, может быть, эго моё? И если я буду всё время эмоционировать, то топливом эго будет обеспечено до конца моего пути, в завершение которого оно и раздавит меня за ненужностью. Птичка сдохла, песни больше не будет! Можно за ненадобностью выбросить её из клетки. Поменять на другую и дальше эго откармливать, которое, по сути, коллективное.
А вот если не выпускать пар из кастрюльки, не поддаваться эмоциям, не выхолащиваться в них, а силу – копить, аккумулировать… Тогда можно не только восторгаться и упиваться, но и созидать. И созидание – это тоже коллективная принадлежность общей нашей – всех живущих и нет – душе.
Например, в случае с пчёлами. Не истерить по поводу упущенных роёв и агрессивности деревенских, а идти проверять расставленные ловушки!»
– Вот ведь какая стерва эта Лида! – продолжает накручиваться мама. – Ты ей и лекарство из города привезла, которое в аптеках не сыщешь, и специально для неё, для деревенской бабы, одинокой, никому не нужной, у кандидата медицинских наук, заведующей гастроэнтерологии в спецбольнице выпросила достать. А она, ты смотри, как раскричалась, что пчёл поставили. А почему её огород сзади нас-то оказался? На наших задах? Я ничего не понимаю!
– Да махнулись они, мам, по пьяни видно, тремя домами. Потому наш на другой стороне улицы, сзади Митрошкиных, их огород на Лидиных задах, а Лидин на наших! – предполагает Елена. – Глупо, конечно, получилось. Она злится, потому что пчёлы будут её донимать. Но я не знаю, какой найти выход. Если бы я их поставила на нашем огороде, который на месте Митрошкиного, то там ведь рукой подать до «БАМа». Украдут пчёл – даже не заметим. Да и дети там у Митрошкиных. Надо было, наверное, за Лидиным огородом поставить. Но она там сено косит.
