Марвин Харрис
Каннибалы и короли. Истоки культур
Глава II. Убийства в раю
Вот как выглядит общепринятое объяснение перехода от жизненного уклада групп охотников-собирателей к деревням земледельцев. Охотникам-собирателям приходилось тратить всё своё время на добывание пищи. Они не могли производить «излишки сверх прожиточного минимума», поэтому существовали на грани вымирания в условиях хронических болезней и голода. В связи с этим их желание закрепиться на какой-то территории и жить в постоянных поселениях было вполне естественным, однако мысль о том, как сажать растения, ещё была им невдомёк. Но вот в один прекрасный день какой-то неведомый гений решил бросить в лунку несколько семян, и вскоре люди стали регулярно заниматься растениеводством. Им больше не требовалось постоянно перемещаться в поисках дичи, и обретённый благодаря изобретению земледелия досуг предоставил им время для размышлений. Всё это обусловило дальнейшее и более быстрое развитие технологий, а следовательно, появилось больше пищи – тех самых «излишков сверх прожиточного минимума», – что в дальнейшем позволило некоторым людям перестать заниматься сельским хозяйством и сделаться ремесленниками, жрецами и правителями.
Первый изъян данной теории заключается в допущении, что жизнь наших предков из каменного века была исключительно тяжёлой. Археологические находки, относящиеся к верхнему палеолиту (период между примерно 30 000 и 10 000 годами до н. э.), совершенно отчётливо демонстрируют, что охотники, жившие в те времена, располагали относительно высоким уровнем комфорта и безопасности. Эти люди не были неумелыми дилетантами. В основе их технологий лежало раскалывание, дробление и придание формы кристаллическим породам – полностью овладев этим процессом, люди каменного века по праву заслужили репутацию лучших за всю историю мастеров по камню. Их на удивление идеально обработанные ножи в форме лаврового листа длиной 11 дюймов [28 сантиметров] и толщиной всего 0,4 дюйма [1 сантиметр] невозможно воспроизвести при помощи современных промышленных методик. С помощью тонких каменных шил и заострённых инструментов – так называемых резцов – люди палеолита создавали оснащённые причудливыми зазубринами наконечники гарпунов из костей и оленьих рогов, из тех же рогов делались имевшие совершенную форму метательные дощечки для копий, а тонкие костяные иглы явно использовались для изготовления одежды из шкур животных. Изделия эпохи палеолита из дерева, волокон и шкур не сохранились до наших дней, но и они, должно быть, отличались высоким уровнем мастерства.
Вопреки распространённым представлениям, «пещерные люди» знали, как оборудовать рукотворные убежища, а собственно пещерами и скальными выступами пользовались в зависимости от особенностей рельефа и потребностей того или иного времени года. Например, на юге России археологи обнаружили останки жилища охотников, сделанного из звериных шкур, которое было обустроено в неглубокой яме длиной 40 и шириной 12 футов [12×3,6 метра] [6]. На территории сегодняшней Чехословакии зимние жилища с круглой планировкой диаметром 20 футов [6 метров] существовали уже более 20 тысяч лет назад. При наличии большого количества меха для использования в качестве ковров и постелей, а также значительного объёма высушенного навоза или жирных костей для растопки очага, такие жилища способны обеспечить крышу над головой, по качеству во многом превосходящую современные городские квартиры.
Что же касается утверждений, будто первобытные люди жили на грани голода, то такое представление с трудом согласуется с невероятным количеством костей животных, которые скопились в различных местах, где в эпоху палеолита забивали добычу. По Европе и Азии тогда перемещались огромные стада мамонтов, лошадей, обыкновенных и северных оленей, бизонов. О способности людей эпохи палеолита систематически и рационально использовать этих животных свидетельствуют кости более тысячи мамонтов, найденные на одной из стоянок в Чехословакии, и останки десятка тысяч диких лошадей, которых с разной периодичностью загоняли на высокую скалу близ нынешнего французского города Солютре, чтобы затем сбросить оттуда вниз. Наконец, сохранившиеся скелеты самих охотников свидетельствуют о том, что питались они необычайно хорошо.
Представление о том, что люди эпохи палеолита круглосуточно трудились, чтобы добыть себе пропитание, сегодня тоже выглядит смехотворным. Их способности собирать съедобные растения, безусловно, не уступали шимпанзе. Как демонстрируют полевые исследования, человекообразные обезьяны в естественной среде обитания тратят на уход за своей внешностью, игры и лёгкий сон столько же времени, сколько им нужно для добычи и приёма пищи. А охотой наши предки из верхнего палеолита, скорее всего, занимались по меньшей мере столь же мастерски, как львы – у этих животных всплески интенсивной активности чередуются с длительными периодами отдыха и расслабления. Более подробные данные по этому вопросу содержатся в исследованиях, посвящённых тому, как распределяют своё время сегодняшние охотники и собиратели. В частности, Ричард Ли из Университета Торонто [Lee 1968, 1969, 1972] подсчитал, сколько времени на поиск пищи тратят современные охотники-собиратели из африканских бушменов. Несмотря на то, что бушмены живут на краю Калахари – пустынной местности, которая по буйству растительности едва ли сопоставима с территорией Франции эпохи верхнего палеолита, – взрослым представителям этого народа достаточно лишь трёх часов в день, чтобы добыть еду, богатую белками и другими необходимыми питательными веществами.
Как демонстрируют исследования Аллена и Орны Джонсон, индейцы племени мачигуэнга из перуанской части Амазонии, занимающееся незатейливым огородничеством, тратят на получение пищи чуть больше более трёх часов в день в расчёте на одного человека, хотя в результате получают меньше животного белка, чем бушмены. Но в районах выращивания риса на востоке острова Ява крестьяне сегодня, согласно имеющимся оценкам, тратят около 44 часов в неделю на производительный сельскохозяйственный труд – ни одному уважающему себя бушмену такое даже в голову не придёт – и при этом редко употребляют в пищу животные белки. Американские фермеры, для которых работа по 50–60 часов в неделю является обычным делом, по меркам бушменов питаются хорошо, но определённо не могут похвастаться таким же количеством свободного времени.
Не хотелось бы преуменьшать затруднения, неизбежно возникающие при подобных сравнениях. Очевидно, что труд, связанный с той или иной системой производства продовольствия, не ограничивается временем, которое затрачивается на получение сырых продуктов питания. На приготовление пригодной для употребления растительной и животной пищи тоже требуется время, а ещё больше времени уходит на изготовление и поддержание в функциональном состоянии таких орудий производства, как копья, сети, палки-копалки, корзины и плуги. Согласно оценкам Джонсонов, индейцы мачигуэнга посвящают приготовлению пищи и предметам первой необходимости, таким как одежда, инструменты и жилище, ещё около трёх часов в день. Ричард Ли во время своих наблюдений за бушменами обнаружил, что за один день женщина может собрать достаточно пищи, чтобы прокормить свою семью в течение трёх суток, а остальное время она тратит на отдых, развлечения для гостей, вышивание или посещение других стоянок. Кроме того, «в течение каждого дня, проведённого дома, от одного до трёх часов уходит на кухонную рутину наподобие приготовления пищи, раскалывания орехов, собирания дров и походов за водой» [Johnson 1975] [7].
Приведённые выше свидетельства позволяют сделать следующий вывод: развитие земледелия привело к увеличению трудовой нагрузки на отдельно взятого человека – и на то были веские причины. Сельское хозяйство представляет собой такую систему производства продовольствия, в рамках которой на единицу площади земли затрачивается гораздо больше труда, чем при охоте и собирательстве. Охотники-собиратели, по сути, зависят от естественной динамики воспроизводства животных и растений и мало что могут сделать для увеличения производительности на единицу площади (хотя легко способны уменьшить данный показатель). Напротив, занимаясь сельским хозяйством, люди контролируют динамику воспроизводства растений. Это означает, что производство можно интенсифицировать без непосредственных негативных последствий, в особенности если в вашем распоряжении имеются методы борьбы с истощением почвы.
Секрет того, почему бушмены и другие подобные народы тратят на охоту и собирательство немного времени, заключается в обилии и доступности имеющихся в их распоряжении животных и растительных ресурсов. Пока плотность населения – а соответственно, и масштаб эксплуатации этих ресурсов – остаются на относительно низком уровне, охотники-собиратели могут наслаждаться и досугом, и высококачественной пищей. Поэтому представления, будто жизнь наших предков была «короткой, мерзкой и суровой», имеют смысл лишь в том случае, если мы допускаем, что люди каменного века не хотели или не могли ограничивать плотность своих популяций. Однако эта гипотеза необоснованна: у охотников-собирателей присутствует сильная мотивация для ограничения своей численности, а кроме того, они располагают для этого эффективными средствами.
Ещё одним слабым местом расхожей теории перехода от охоты и собирательства к сельскому хозяйству является предположение, что люди по природе своей стремятся к «оседлости». Эта гипотеза вряд ли может соответствовать действительности, если учесть, с каким упорством народы наподобие бушменов, австралийских аборигенов и эскимосов придерживались традиционного «бродячего» образа жизни, несмотря на организованные усилия государств и миссионеров убедить их жить в деревнях.
Любому преимуществу оседлой деревенской жизни соответствует собственный недостаток. Стремятся ли люди проводить время в обществе? Да, но при этом они ещё и действуют друг другу на нервы. Как показал Томас Грегор в своём исследовании бразильского племени мехинаку [Gregor 1969], устойчивым мотивом повседневной жизни людей, обитающих в небольших деревнях, является стремление к уединению. Судя по всему, индейцы мехинаку слишком много знают о том, чем занимается каждый из их соплеменников ради их же блага. Например, по отпечатку пятки или ягодицы они могут определить, в каком месте остановилась и по пути занялась сексом какая-нибудь пара. Потерянные стрелы выдают выгодное место для охоты их владельца, а топор, прислонённый к дереву, говорит о тому, что кому-то пришлось прервать работу. Выйти из деревни и войти обратно незамеченным невозможно. Чтобы уединиться, нужно говорить шёпотом – в соломенных стенах нет закрытых дверей. По деревне ходят досадные сплетни о мужчинах, страдающих импотенцией или преждевременным семяизвержением, о том, как ведут себя женщины во время соития, а также о размере, цвете и запахе их половых органов.
Способен ли большой коллектив обеспечить физическую безопасность? Да, но безопасность также может быть достигнута благодаря мобильности, возможности исчезнуть с пути агрессора. Есть ли преимущество в наличии значительных трудовых ресурсов для коллективных действий? Да, но большая концентрация людей снижает количество дичи, на которую можно охотиться, и истощает природные ресурсы.
Что же касается предположения о случайном открытии возможности разведения растений, то охотники-собиратели были не так уж глупы, как можно было бы предположить, следуя логике прежней теории. По анатомическим подробностям изображений животных, обнаруженных на стенах пещер во Франции и Испании, можно судить о том, что способности к наблюдению у этих людей были отточены до предела. А ещё больше восхищаться их интеллектом заставляет открытие Александра Маршака [Marshak 1972], который установил, что небольшие царапины, нанесённые на поверхности различных артефактов из кости и оленьих рогов возрастом 20 тысяч лет, служили для того, чтобы следить за фазами Луны и другими астрономическими явлениями [8]. Едва ли есть основания предполагать, что люди, создавшие выдающиеся изображения на стенах пещеры Ласко и обладавшие достаточным интеллектом для ведения календарных записей, не могли знать о биологическом значении клубней и семян.
Исследования, посвящённые охотникам-собирателям наших дней и недавнего прошлого, демонстрируют, что отказ от занятия сельским хозяйством зачастую происходит не из-за отсутствия знаний, а из соображений удобства. Например, индейцы Калифорнии, просто собирая жёлуди, вероятно, получали более значительные и более питательные объёмы продовольствия, чем в том случае, если бы они занимались выращиванием кукурузы. А на северо-западном побережье Северной Америки сельскохозяйственные работы становились относительно пустой тратой времени потому, что в этих местах ежегодно происходят массовые миграции лосося и тихоокеанской корюшки. Зачастую охотники-собиратели демонстрируют все навыки и приёмы, необходимые для занятия сельским хозяйством – за вычетом стадии целенаправленной посадки растений. Индейцы племён шошони и пайютов в Неваде и Калифорнии из года в год возвращались к одним и тем же зарослям диких злаков и клубней, старались не обдирать их подчистую, а иногда даже их пропалывали и поливали. Многие другие охотники-собиратели пользуются огневыми методами, чтобы целенаправленно стимулировать рост предпочтительных для них видов и сдерживать распространение деревьев и сорняков.
Наконец, некоторые из наиболее важных археологических открытий последних лет свидетельствуют о том, что самые первые сельские поселения в Старом свете появились за одно-два тысячелетия до возникновения земледельческого хозяйства, а в Новом свете растения были одомашнены задолго до того, как люди начали жить в деревнях. Поскольку первые американцы имели представления о земледелии на протяжении нескольких тысячелетий до того, как стали использовать их в полной мере, объяснение их ухода от охоты и собирательства не следует искать в ментальных установках. В дальнейшем мы ещё вернёмся к описанным археологическим открытиям, рассмотрев их более детально.
Как уже отмечалось, до тех пор, пока охотники-собиратели поддерживали незначительную численность своих популяций относительно доступной им добычи, они могли наслаждаться завидным уровнем жизни. Но как им удавалось поддерживать свою численность на низком уровне? Для современных исследователей этот момент стремительно превращается в важнейшее недостающее звено в попытке понять эволюцию культур.
Даже в относительно благоприятных условиях обитания, имея под рукой обилие стадных животных, люди каменного века, вероятно, никогда не допускали, чтобы плотность их популяций превышала уровень одного-двух человек на квадратную милю. По оценкам Альфреда Крёбера [Kroeber 1939], плотность расселения индейцев кри и ассинибойнов, которые охотились на бизонов на равнинах и в прериях Канады, передвигались на лошадях и были вооружены винтовками, не превышала двух человек на квадратную милю. Группы охотников Северной Америки, которые в прошлом жили в менее благоприятных условиях, например, лабрадорские наскапи и эскимосы-нунамуиты, зависевшие от поголовья северных оленей, поддерживали плотность населения на уровне ниже 0,3 человека на квадратную милю. На всей территории нынешней Франции в эпоху позднего каменного века насчитывалось, вероятно, не более 20 тысяч, а то и вовсе 1600 человек [9].
При помощи «естественных» способов контроля над демографическим ростом невозможно объяснить несоответствие между столь низкой плотностью населения и потенциальной фертильностью женщины. В здоровых популяциях, заинтересованных в максимизации роста своей численности, на одну женщину приходится в среднем восемь беременностей, завершающихся родами. Однако показатели деторождения могут быть и выше. Среди проживающих на западе Канады гуттеритов, секты деловитых фермеров, средний показатель составляет 10,7 родов на одну женщину. Для поддержания того ежегодного темпа прироста населения, который, согласно имеющимся оценкам, существовал в палеолите (0,001 %), каждая женщина должна была иметь в среднем менее 2,1 ребёнка, дожившего до репродуктивного возраста. Согласно общепринятой теории, столь низкий темп роста, несмотря на высокую рождаемость, был обусловлен различными заболеваниями. Однако с представлением о том, что жизни наших предков из каменного века не давали проходу болезни, трудно согласиться.
Болезни, несомненно, существовали – но в качестве фактора смертности они, должно быть, имели в каменном веке существенно меньшее значение, чем сегодня. Показатели смертности детей и взрослых от бактериальных и вирусных инфекций – дизентерии, гельминтозов, туберкулёза, коклюша, простуды, скарлатины – в значительной степени зависят от рациона питания и общего состояния организма, поэтому охотники-собиратели каменного века, вероятно, уверенно выздоравливали от подобных заболеваний. А большинство масштабных эпидемических заболеваний с летальным исходом – оспа, брюшной тиф, грипп, бубонная чума, холера – встречаются только в популяциях с высокой плотностью. Всё это болезни, характерные для обществ, в которых уже возникло государство, и активно распространяющиеся в условиях городской нищеты, скученности и антисанитарии. Даже такие бедствия, как малярия и жёлтая лихорадка, вероятно, были не слишком значимы для охотников-собирателей палеолита. Для охоты они предпочитали сухие и открытые места обитания, а не болота, где эти болезни успешно размножаются. Полноценное воздействие малярии, вероятно, началось только после того, как в результате вырубки влажных лесов под земли для сельского хозяйства сформировались более выгодные условия для размножения комаров.
Что же мы на самом деле знаем о физическом здоровье людей эпохи палеолита? Важные подсказки дают их скелетные останки. Используя такие показатели, как средний рост и количество отсутствующих на момент смерти зубов, Дж. Лоуренс Энджел разработал параметры изменения состояния здоровья людей за последние 30 тысяч лет. Энджел обнаружил, что в начале рассматриваемого периода средний рост взрослых мужчин составлял 177 сантиметров, а взрослых женщин – около 165 сантиметров. 20 тысяч лет спустя средний рост мужчин не превышал прежнего роста женщин – 165 сантиметров, а рост женщин в среднем был не выше 153 сантиметров. Лишь в самые последние годы отдельным народам вновь удалось достигнуть показателей среднего роста, характерных для людей каменного века. Например, в 1960 году средний рост американских мужчин составлял 175 сантиметров. Аналогичную тенденцию демонстрирует и выпадение зубов. За 30 тысяч лет до н. э. у взрослых в момент смерти отсутствовало в среднем 2,2 зуба, за 6500 лет до н. э. – 3,5 зуба, а в древнеримскую эпоху – 6,6 зуба. Влияние на подобные изменения могут оказывать генетические факторы, однако известно, что рост и состояние зубов и дёсен в значительной степени зависят от потребления белка, и оно же, в свою очередь, служит мерилом общего благополучия человека. Поэтому Энджел приходит к выводу, что после достижения «высшей точки» в верхнем палеолите наступило «настоящее ухудшение здоровья» [Angel 1975].
Кроме того, Энджел предпринял попытку оценить средний возраст смерти для людей верхнего палеолита, который, по его мнению, составлял 28,7 года для женщин и 33,3 года для мужчин. Поскольку сделанная им палеолитическая выборка включает скелеты, обнаруженные на всей территории Европы и Африки, оценки продолжительности жизни, которые выполнил Энджел, не обязательно являются репрезентативными для какой-либо реальной группы охотников. Если за репрезентативные показатели для групп охотников палеолита можно принять данные о продолжительности жизни среди современных групп охотников-собирателей, то расчёты Энджела оказываются заниженными. Исследования Нэнси Хауэлл, проведённые на материале 165 женщин из бушменского племени кунг, продемонстрировали, что их средняя ожидаемая продолжительность жизни при рождении составляет 32,5 года, что вполне сопоставимо с показателями многих сегодняшних развивающихся стран Африки и Азии. Чтобы поместить эти данные в надлежащий контекст, приведём статистику страховой компании Metropolitan Life, согласно которой средняя ожидаемая при рождении продолжительность жизни небелых мужчин в США в 1900 году составляла те же самые 32,5 года. Таким образом, отмечает палеодемограф Дон Дьюмонд [Dumond 1975], есть основания полагать, что «уровень смертности людей, которые вели охотничий образ жизни, фактически не превышала уровень смертности при более оседлом образе жизни, включая сельскохозяйственный». А рост заболеваний, сопровождающий оседлый образ жизни, «может означать, что среди охотников уровень смертности чаще всего был значительно ниже», чем у сельскохозяйственных народов.
Несмотря на то, что продолжительность жизни в 32,5 года может показаться очень короткой, репродуктивный потенциал даже тех женщин, которые доживают лишь до установленного Энджелом для верхнего палеолита возраста 28,7 лет, вполне высок. Если первая беременность у женщины каменного века наступала в 16 лет, а в дальнейшем каждые два с половиной года она рожала по живому ребёнку, то к 29 годам у неё вполне могло быть более пяти родившихся живыми детей. Если придерживаться гипотезы, что предполагаемый темп прироста населения составлял менее 0,001 %, это означает, что примерно три пятых детей каменного века, возможно, не доживали до репродуктивного возраста. Используя эти данные, демограф и антрополог Ферки Хассан [Hassan 1973, 1975] приходит к выводу, что даже при 50-процентной детской смертности по «естественным» причинам для достижения нулевой динамики роста населения потребовалось бы «устранить» ещё 23–35 % всего потенциального потомства.
Так или иначе, данные оценки представляются ошибочными, поскольку в них преувеличивается количество смертей от «естественных» причин. Учитывая то, что люди, которых исследовал Энджел, похоже, имели прекрасное состояние здоровья, прежде чем превратились в скелеты, можно предположить, что многие из них умерли по «неестественным» причинам.
Уровень детоубийства в эпоху палеолита вполне мог достигать и 50 %, что соответствует оценкам Джозефа Бердселла [Birdsell 1968] из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе на основе данных, собранных среди аборигенов Австралии. При этом важным фактором кратковременности жизни женщин эпохи палеолита вполне могли быть попытки спровоцировать прерывание беременности, чтобы увеличить промежуток между родами.
Несмотря на романтические поверья о существовании средств контрацепции растительного происхождения, у современных охотников-собирателей в целом отсутствуют эффективные химические и механические средства предохранения от беременности. Зато у этих людей имеется большой набор химических и механических средств, вызывающих выкидыш. Для прерывания нежелательной беременности во всём мире используются многочисленные растительные и животные яды, которые вызывают физическое поражение всего организма или воздействуют непосредственно на матку. Кроме того, применяются многочисленные механические методы, провоцирующие выкидыш, такие как завязывание тугих лент вокруг живота, энергичный массаж, воздействие экстремальным холодом и жарой, удары по брюшной полости и подпрыгивание на доске, положенной поперёк живота женщины, «пока кровь не польётся из влагалища». Эффективно прервать беременность можно как механическим, так и химическим способом, но одновременно с этим, скорее всего, прервётся и жизнь беременной женщины. Можно допустить, что использовать прерывание беременности в качестве основного метода регулирования численности населения будет только группа, испытывающая сильный экономический и демографический стресс.
Охотники-собиратели, находящиеся в состоянии стресса, гораздо чаще прибегают к инфантициду и геронтициду – убийству детей и стариков. Геронтицид эффективен лишь в тех случаях, когда требуется быстро и экстренно сократить численность той или иной группы. Снизить долгосрочные тенденции роста численности населения таким способом невозможно. В случае и геронтицида, и инфантицида прямое сознательное убийство, вероятно, является исключительным событием. У эскимосов старики, слишком слабые для того, чтобы самостоятельно обеспечивать себя пропитанием, могут «покончить с собой», отстав от перемещения группы, хотя активный вклад в гибель родителей вносят дети, воспринимая культурные установки, согласно которым старики не должны становиться обузой в условиях нехватки пищи. Мурнгины – аборигены австралийского полуострова Арнемленд – помогают заболевшим старикам идти навстречу своей судьбе, относясь к ним так, как будто они уже умерли; вся группа начинает совершать обряды «соборования» над стариком, который реагирует на это усугублением болезни. Инфантицид имеет сложный спектр – от прямого убийства до простого пренебрежения: младенца могут задушить, утопить, разбить о камень или бросить на произвол судьбы. Чаще всего младенца «убивают» по недосмотру: мать ухаживает за ребёнком меньше, чем нужно, когда он заболевает, реже кормит его грудью, не пытается найти для него дополнительное питание или «случайно» упускает его из рук. У женщин из племён охотников-собирателей имеется сильная мотивация к увеличению разницы в возрасте своих детей, поскольку им приходится тратить значительные силы только на то, чтобы переносить их в течение дня. Согласно подсчётам Ричарда Ли, за четырёхлетний период зависимости ребёнка от матери бушменская женщина проносит его в общей сложности 4900 миль [около 7900 километров], пока занимается собирательством и совершает различные перемещения. Ни одна бушменская женщина не пожелает нести на себе сразу двух или трёх младенцев, преодолевая такое расстояние.
Лучшим методом контроля над численностью населения, доступным охотникам-собирателям каменного века, было продление периода, в течение которого мать кормит своего младенца. Недавние исследования менструальных циклов, проведённые Роуз Фриш и Джанет Макартур [Frisch and McArthur 1974], пролили свет на физиологический механизм, отвечающий за снижение фертильности у кормящих женщин. После родов у женщины, способной к очередному деторождению, овуляция не возобновляется до тех пор, пока доля массы её тела, которая приходится на жировые структуры, не преодолеет некий критический уровень. Этот порог (около 20–25 %) представляет собой точку, в которой организм женщины накапливает достаточно резервной энергии в виде жира, чтобы удовлетворить потребности растущего эмбриона. В среднем при нормальной беременности энергетические затраты составляют 27 тысяч калорий – примерно столько энергии должно быть накоплено, прежде чем женщина сможет зачать ребёнка. Кормление младенца отнимает у матери ещё около тысячи калорий в день, из-за чего накопление необходимого жирового запаса становится затруднительным. Пока младенец зависит от молока матери, вероятность возобновления овуляции невелика. У бушменов матери за счёт продления лактации, вероятно, способны отсрочить возможность наступления беременности более чем на четыре года. Тот же механизм, судя по всему, отвечает за задержку менархе – первого появления менструаций. Чем выше отношение объёма жира в организме к массе тела, тем раньше наступает менархе. У хорошо питающихся современных женщин возраст менархе сдвигается назад примерно до двенадцати лет, тогда как в человеческих популяциях, которые постоянно находятся на грани дефицита калорий, для накопления необходимых жировых запасов у девушек может потребоваться восемнадцать и более лет.
Весьма интригующим моментом в этом открытии представляется связь низкой фертильности с рационом питания, имеющим высокое содержание белков и низкое содержание углеводов. С одной стороны, для того чтобы женщина могла успешно выкармливать ребёнка в течение трёх-четырёх лет, ей необходимо потреблять большое количество белка для поддержания здоровья и бодрости организма и притока молока. С другой стороны, при избыточном потреблении углеводов женщина начинает набирать вес, что провоцирует возобновление овуляции. Как демонстрирует демографическое исследование, выполненное Дж. К. ван Гиннекеном [van Ginneken 1974], в слаборазвитых странах, где рацион состоит в основном из крахмалосодержащих злаков и корнеплодов, кормящие женщины не могут рассчитывать на увеличение интервала между родами более чем на 18 месяцев. В то же время кормящим женщинам у бушменов, чей рацион богат животными и растительными белками и не содержит крахмалистые продукты, как уже отмечалось, удаётся не беременеть четыре или более лет после каждых родов. Такое соотношение позволяет предположить, что в удачные времена охотники-собиратели могли полагаться на длительную лактацию в качестве основного защитного механизма от перенаселения. И наоборот, снижение качества продовольствия, как правило, приводит к росту численности населения, а это, в свою очередь, подразумевает необходимость либо в увеличении масштабов прерывания беременности и детоубийств, либо в ещё более резком сокращении белкового рациона.
Всё это не означает, что для защиты от перенаселения наши предки, жившие в каменном веке, использовали только метод лактации. Среди сегодняшних бушменов в Ботсване темпы демографического прироста составляют 0,5 % в год, что означает удвоение численности населения каждые 139 лет. Если бы подобная динамика продержалась всего лишь последние десять тысяч лет каменного века, то к 10 000 году до н. э. население планеты достигло бы 604 463 000 000 000 000 000 000 [604,463 секстиллиона] человек.
Предположим, что период фертильности у женщин составляет от 16 до 42 лет. В таком случае без длительного кормления грудью у женщины может быть до 12 беременностей, но при использовании метода лактации их количество снижается до шести. В связи с сокращением частоты половых контактов с возрастом женщины это количество может дополнительно сократиться до пяти беременности. Из-за самопроизвольных выкидышей и младенческой смертности от болезней и несчастных случаев численность детей, потенциально способных продолжать род, может снизиться до четырёх – примерно на два больше, чем требуется для обеспечения нулевой демографической динамики. В таком случае два «лишних» рождения можно проконтролировать при помощи той или иной разновидности инфантицида, основанной на небрежном отношении к ребёнку. Оптимальным методом была бы небрежность только к новорождённым девочкам, поскольку темпы роста популяций, где не практикуется моногамия, практически целиком определяются количеством женщин, достигших репродуктивного возраста.