Мелисса Алберт
Ореховый лес
Melissa Albert
The Hazel Wood
Публикуется с разрешения автора и литературных агентств The Book Group и Prava I Prevodi International Literary Agency.
© 2018 by Melissa Albert
© А. Дубинина, перевод на русский язык, 2018
© ООО «Издательство АСТ», 2018
***
10 недель в списке бестселлеров New York Times
Самая ожидаемая книга 2018 года по версии Entertainment Weekly, BuzzFeed, Esquire, Seventeen
У романа «Ореховый лес» странное, в лучшем смысле этого слова, начало и еще более странное продолжение, Альберт легко сочетает современный реализм и фэнтези, размывая их границы и подчеркивая, как встречаются сказки и реальная жизнь, как магия правдива, а реальный мир фальшив, и может случиться все что угодно – особенно на страницах хорошей книги. Это захватывающий дебют.
The New York Times Book Review
Оригинальная и образная сказка: в равной степени захватывающая, очаровательная и проникновенная.
Entertainment Weekly, Best New Books
***
С любовью и благодарностью посвящается моим родителям,
которые никогда не мешали мне читать.
Я вышел в мглистый лес ночной,
Чтоб лоб горячий остудить…
У. Б. Йейтс, «Песня скитальца Энгуса»[1]
1
Алтея Прозерпина кормит свою дочь волшебными сказками. «Жила-была на белом свете девушка по имени Анна Паркс – одна из множества мечтательниц середины века, в поисках своей судьбы приезжавших в Манхэттен с чемоданчиком, полным надежд. А потом она пропала, и никто не знал, куда она подевалась. Когда же наша героиня наконец объявилась вновь, она снискала себе странную славу: так посмотришь – сияет, а этак – зловеще темнеет. Теперь же она снова удалилась от мира, бежала в дремучий лес, где в доме с башенками уединенно живет с пятилетней дочерью и мужем, членом одной из королевских семей Европы – как видно, сказки по-прежнему не оставляют ее. Я позвонила ей по телефону – ее голос полон тем же обаянием, которым светится ее знаменитая фотография, та самая, с перстнем и сигаретой. Я спросила, можно ли будет поговорить с ней лично, – и ее смех заструился, как обжигающий виски, льющийся на кубики льда. «Если попробуете приехать ко мне, непременно заблудитесь, – уверяет она. – Захватите с собой горсть хлебных крошек и клубок ниток».
Статья «Королева Сопредельных земель»,
Ярмарка тщеславия, 1987
Моя мать была вскормлена волшебными сказками в уединенном особняке, а я выросла на автострадах. Мое самое раннее воспоминание – запах горячего асфальта и клочок неба сквозь откидную крышу машины – живое озерцо синевы. Мама говорит, что я путаю: у нашей машины никогда не было откидной крыши. Но я могу четко увидеть этот образ, едва закрою глаза, так что по-прежнему считаю его правдивым.
Мы пересекли страну из конца в конец не менее сотни раз в своей развалюхе, пропахшей картошкой фри, несвежим кофе и фальшивой клубникой – этот неистребимый запах поселился в машине с того дня, когда я скормила свою детскую помаду «Фея Динь-Динь» вентиляционной решетке обогревателя. Нам приходилось так часто менять дома и окружение, что я даже не представляла себе, как это – неуверенно чувствовать себя на новом месте, опасаться незнакомцев.
Именно поэтому в шесть лет я спокойно уселась в старый синий «бьюик» рыжеволосого мужчины, которого видела в первый раз, и позволила ему увезти себя – мы провели в дороге целых четырнадцать часов с двумя перерывами на туалет и еще одним – на обед, состоявший из очень вкусных блинчиков. Через четырнадцать часов нас догнала полиция – ее вызвала официантка, которая узнала меня в описании, к тому времени уже передававшемся по радио.
Тогда я и узнала, что рыжий мужчина не был тем, кем он представился, то есть – другом моей бабушки Алтеи, который приехал специально, чтобы отвезти меня к ней. Алтея к тому времени уже скрылась от всех посетителей в своем большом доме, и я никогда ее не видела. У нее не было друзей, только фанаты, и мама объяснила мне, что рыжий мужчина – один из них. Фанат, который хотел использовать меня, чтобы таким образом добраться до моей бабушки.
Когда полицейские убедились, что мне не причинили никакого вреда, и опознали рыжего похитителя как безработного, который угнал машину неподалеку от нашего временного жилья в Юте, мама решила, что больше мы об этом говорить никогда не будем. Она не желала слушать, когда я пыталась ей объяснить, что он был добрый, рассказывал мне интересные сказки и смеялся таким теплым смехом, что я, шестилетка, втайне уверовала, что он на самом деле мой папа, который меня наконец нашел. В участке маме показали этого человека сквозь зеркальное стекло, чтобы он не мог ее разглядеть, и она поклялась, что раньше никогда его не видела.
Несколько лет я отчаянно верила, что он – мой папа. Когда мы после его ареста уехали из Юты и на несколько месяцев поселились в санатории для художников в Темпе, я волновалась, что теперь он не сможет снова меня отыскать.
Но он больше не появлялся. Когда мне исполнилось девять, я осознала истинную сущность моей тайной веры: детская фантазия, не более того. И я оставила ее, как поступала со всем, что переросла: со старыми игрушками, ночными страхами, одеждой, которая больше не подходила. Мы с мамой жили, как бродяги – надолго останавливались у друзей, пока их гостеприимство не начинало трещать по швам, мыкались по временным пристанищам. Мы не могли позволить себе такую роскошь, как ностальгия. У нас не было шансов просто остановиться где-нибудь и устроить себе долгую передышку – вплоть до года, когда мне исполнилось семнадцать. Года, когда Алтея умерла в Ореховом лесу.
Когда Элла, моя мать, получила письмо, по всему ее телу пробежала дрожь. Причем это случилось раньше, чем она распечатала конверт. Конверт был кремово-зеленый, с напечатанным ее именем и нашим тогдашним адресом. Мы приехали в тот дом всего-то предыдущей ночью, и я поразилась, что письмо вообще смогло нас отыскать.
Мама взяла со стола нож для бумаги, сделанный из слоновой кости: мы ведь устроились присматривать за домом богатых людей, которые украшали свои апартаменты кусочками мертвых слонов. Дрожащими руками мама вскрыла конверт. Лак на ее ногтях казался таким красным, будто она порезалась.
Она вытащила письмо на свет, и я различила черные строчки текста, но прочесть его не могла. Элла издала звук, какого я от нее еще не слышала – вздох подавленной боли, от которого у меня замерло сердце. Она так близко поднесла листок к глазам, что зеленый цвет бумаги отбрасывал блик на ее лицо. Она снова и снова перечитывала сообщение, чуть заметно шевеля губами, а потом скомкала письмо и бросила его в мусорную корзину.
Курить в этом доме запрещалось – роскошная квартира в нью-йоркском Верхнем Вест-Сайде пахла чем-то вроде дорогого французского мыла и мокрыми йоркширскими терьерами. Но Элла все равно вытащила из пачки сигарету и прикурила ее от антикварной хрустальной зажигалки. Она втянула дым, как молочный коктейль через соломинку, а пальцы ее свободной руки крутили тяжелый зеленый камень, который она носила на короткой цепочке между ключицами.
– Моя мать умерла, – выдохнула она и закашлялась.
Новость разорвалась во мне, как глубинная бомба, от эпицентра где-то внутри расходились волны боли. Хотя времена, когда я могла часами мечтать о встрече с Алтеей, давно миновали, и подобное известие вроде бы не должно было меня ранить.
Элла присела передо мной на корточки и положила руки мне на колени. Глаза ее блестели, но оставались сухими.
– Это не… прости, но это не плохая новость. Совсем не плохая. Она может все для нас изменить, она может… – она остановилась на половине фразы. Элла уткнулась головой мне в колени и всхлипнула – это был странный одинокий звук родом не отсюда, из каких-то далеких мест, где темные дороги пахнут прелыми листьями, такой неуместный в ярко освещенной комнате посреди огромного шумного города.
Я поцеловала ее волосы, пахнущие обеденным кофе и дымом, струившимся с кончика сигареты. Элла прерывисто вздохнула и подняла лицо.
– Знаешь, что это значит для нас?
Я посмотрела на нее, потом обвела взглядом богатую, набитую дорогими вещами и совершенно чужую комнату.
– Погоди. Ты хочешь сказать, что нам достается «Ореховый лес»?
Особняк моей бабушки, который я видела только на фотографиях, всегда оставался колыбелью моего альтернативного придуманного детства. Там я каталась на лошадях, ездила в летние лагеря. Это была моя воображаемая страна, в которую я убегала отдохнуть от бесконечных автодорог, новых школ и запаха чужих домов. Я уже начала было рисовать себя в далеком мире усадьбы с фонтанами и живыми изгородями, коктейлями в высоких бокалах и чистым прудом, таким сверкающим, что на него нельзя взглянуть, не сощурившись.
Но худая рука моей матери обхватила мое запястье, вытаскивая меня из мира ослепительных лужаек «Орехового леса».
– О Господи, нет. Это значит, что мы свободны.
– Свободны от чего? – глупо спросила я, но она не ответила. Она резко встала, бросив недокуренную сигарету в корзину, прямо поверх письма, и целеустремленно вышла из комнаты, будто спеша заняться чем-то срочным.
Едва Элла ступила за порог, я вылила остывший кофе в мусорную корзину, загасив уже разгоравшееся там пламя, и вытащила мокрое письмо. Частично оно успело сгореть, но я разгладила обугленный остаток листка на коленях и попыталась его прочесть. Шрифт, которым письмо было напечатано, казался странным, будто у старой телеграммы.
Вообще письмо не выглядело новым. Даже пахло оно как-то залежало. Я представила, как некто печатает его на старинной машинке Selectric – как на открытке с портретом Франсуазы Саган, которую я вешала над кроватью в каждом новом доме, где нам случалось жить. Исследуя то, что осталось от письма, я вдохнула запах пепла и странных духов. Особенно исследовать было нечего, читались лишь обрывки текста – С глубокими соболезнованиями…..езжайте как можно скорее…
И еще одно темно-коричневое слово среди моря обгоревшей бумаги: Алиса. Мое имя. Кроме него я ничего не могла разобрать в этой строке, и больше упоминаний обо мне, похоже, не было. Скатав мокрый лист в комок, я бросила его обратно в корзину.
2
До одинокой смерти Алтеи Прозерпины (урожденной Анны Паркс) в огромном особняке под названием «Ореховый лес» наша с мамой жизнь была чередой неудач. Мы переезжали самое малое дважды в год, чаще больше, но злая судьба находила нас повсюду.
В Провиденсе, где мама работала арт-терапевтом в доме престарелых, весь первый этаж нашего съемного дома был затоплен одной августовской ночью, когда мы спали, – причем ночь была совершенно ясная. Дикая кошка ворвалась в наш трейлер в Такоме, разбив окно, обгадила все наши вещи и сожрала остатки моего именинного торта.
В Лос-Анджелесе мы пытались продержаться хотя бы один полный учебный год. Элла снимала там флигель у серьезной хиппи с трастовым фондом, но через четыре месяца после нашего приезда муж хозяйки заболел синдромом хронической усталости, и мы с мамой переехали к ней в основное здание, чтоб помогать по дому. Вскоре после этого в хозяйской спальне обвалился потолок, а хиппи начала ходить во сне и на одной из подобных прогулок упала в бассейн и чуть не утонула. Не дожидаясь, когда начнется отсчет смертей, мы снова пустились в дорогу.
Когда мы были в пути, я постоянно следила за машинами в зеркало заднего вида: как будто злая судьба могла принять человеческое обличье и катить за нами по пятам в мини-вэне. Но судьба всегда была коварнее нас. Провести ее было невозможно – только снова и снова бежать, едва завидев ее приметы.
После смерти Алтеи мы покончили с переездами. Элла удивила меня, преподнеся мне ключ от новой съемной квартиры в Бруклине, и вскоре мы въехали туда со всеми своими жалкими пожитками. Недели шли за неделями, перетекали в месяцы… Я по-прежнему не теряла бдительности, но наши дорожные чемоданы все еще оставались под кроватью. Свет в нашем новом жилище был цвета всех металлов – слепяще-платиновый поутру, золотой на закате и бронзовый по ночам, когда в окна светили уличные фонари. Я часами могла любоваться игрой света на наших стенах, его переменами. Этот свет принадлежал мне.
Но я все еще видела повсюду тени злой судьбы. Однажды в букинистическом магазине за мной долго следила женщина, которая в конце концов стянула у меня из кармана мобильник, шепнула мне в ухо непристойность и убежала. Как-то я шла по улице ночью, и над моей головой один за другим гасли фонари. Целую неделю подряд мне попадался в вагоне метро один и тот же нищий музыкант с гитарой, при виде меня всякий раз заводивший жутковатым тенором «Иди спроси Алису»[2].
– Пф, – презрительно фыркала Элла. – Это никакая не злая судьба, это просто Нью-Йорк.
Она здорово изменилась со смерти матери. Стала меньше курить, набрала вес. Даже купила несколько цветных футболок – в противовес своим обычным, без вариантов черным.
Как-то раз, вернувшись вечером, мы обнаружили, что все окна в нашей квартире перебиты. В них зияли звездообразные дыры. Элла сжала губы и посмотрела на меня. Я уже приготовилась услышать, что мы немедленно уезжаем, – но она покачала головой.
– Нью-Йорк, – в голосе ее звучала сталь. – Больше нет никакой злой судьбы, Алиса. Слышишь меня? С этим покончено.
Итак, я ходила в бесплатную государственную школу. Я развесила гирлянды с фонариками на полочке над кроватью и нашла себе работу в кафе, которое после заката превращалось в бар. А Элла начала заговаривать на темы, прежде у нас не поднимавшиеся: о покраске стен в квартире, о покупке нового дивана. О подаче заявления в колледж.
Это нас и подвело – мечта Эллы о нормальной жизни для меня, о настоящей жизни со стабильным будущим. Потому что, если проводить всю жизнь в бегах, как научиться неподвижности? Как превратить свой соломенный домик в каменный?
Элла выбрала способ, известный ей по кинофильмам – всем этим экранным фальшивкам, которыми мы развлекались в комнатах мотелей, в съемных бунгало, в бывших летних домиках для туристов и даже в студенческих общежитиях.
Она вышла замуж.
Поезд метро грохотал по Бруклинскому мосту. Глаза резал пронзительный свет октябрьского солнца. Голова моя была занята неудачным браком мамы, зубы болели – кажется, в нескольких из них были трещины. Приступы гнева случались у меня и раньше, Элла привыкла справляться с ними с помощью медитаций, дешевой терапии Рэйки, которой она выучилась по книгам, и спортивной капы на зубы – предполагалось, что я буду носить ее, но я ее ненавидела. Каждый день я тратила кучу усилий, чтобы не выпустить наружу ни одного резкого слова об отчиме. Каждую ночь я вымещала гнев на своих зубах, сжимая их и скрипя ими изо всех сил.
Мужчина, за которого вышла замуж моя мать – месяца через четыре после их первой встречи на торжественном приеме, где она подрабатывала официанткой, – жил на предпоследнем этаже высотки на Пятой авеню. Его звали Гарольд, он был богат как Крез и думал, что Лорри Мур – это марка промышленных красок[3]. Вот и все, что следует знать о Гарольде.
Я ехала в «Соленую собаку» – в кафе, ставшее моим первым местом работы: наконец-то я прожила где-то достаточно времени, чтобы таковой обзавестись. Владельцы кафе, супруги из Рейкьявика, провели со мной шестичасовой технический семинар, прежде чем допустили хотя бы почистить кофемашину. Работа мне нравилась тем, что я могла выкладываться на ней ровно настолько, насколько считала нужным. Если хотела – старалась, готовила кофейные шедевры и мило общалась с каждым клиентом. Если не хотела – исполняла обязанности на автопилоте, ни с кем не разговаривая, и просто получала чуть меньше чаевых.
Сегодня я старалась отвлечься, раствориться в успокаивающем ритме кафе, делая коктейли и пуроверы, подхватывая печенья серебряными щипцами и вдыхая карамельный запах кофейных зерен.
– Не смотри туда, к нам приперся Чувак-в-Шляпе, – шепнула мне на ухо вторая официантка, Лана. Она была второкурсницей в Пратте, училась на отделении керамики и выглядела как сестра Дэвида Боуи, переплюнувшая его по части красоты. Одевалась она при этом совершенно ужасно, что парадоксальным образом ее только красило. Сегодня она была в мешковатом оранжевом комбинезоне в стиле Альянса из «Звездных войн» и пахла так, как, должно быть, пах Микеланджело – гипсовой пылью и потом. Поразительно, но этот запах тоже ее не портил.
Чувак-в-Шляпе был нашим самым нелюбимым посетителем. Лана старательно притворялась, что чистит аппарат для кипячения молока, так что клиент, ясное дело, доставался мне.
– Привет, Алисочка, – сообщил он, внимательно прочитав имя на моем бейдже – это он проделывал каждый раз, хотя приходил сюда каждый день. Он склонил голову на плечо, прислушиваясь к музыке, которую Лана поставила на своем мобильнике – «T. Rex», к слову сказать. – Ничего так песенка. Это «Stone Roses»?
– Господи боже мой, – театральным шепотом сказала Лана у меня за спиной.
Клиент долго пялился в меню – минуты две, не меньше, – пальцами отбивая дробь по стойке. Я ждала, пока он сделает заказ, а под кожей у меня вызревал гнев, вызывая легкий озноб. Наконец он заказал то же, что и всегда. Я поспешно затолкала в пакет его бискотти, добавила бутылочку воды «Pellegino» и поспешно отодвинулась подальше от стойки, чтобы не дать ему шансов развести меня на прощальный шлепок ладонью о ладонь, которому он пытался меня обучить в течение последних пяти смен.
Я смотрела, как он уходит, и ненавидела в нем все – короткую шею, белые волоски на руках, его манеру сцеплять пальцы и ими отвратительно хрустеть. Кровь прилила к моей голове, когда он по пути запнулся о стул женщины за столиком и в качестве извинения панибратски похлопал ее по плечу.
– Блин, какая же он задница, – в полный голос сказала Лана, наблюдая, как Чувак-в-Шляпе сражается с входной дверью. Потом подтолкнула меня бедром:
– Алиса, да остынь. У тебя такой вид, будто ты собираешься его придушить. Это же просто старина Дурацкая Федора.
Гнев отхлынул, оставив после себя жар смущения.
– Я не собиралась… – начала было я, но Лана меня перебила. Это ей всегда отлично удавалось.
– Я тебе уже говорила, что видела Кристиана совершенно голым? – она подперла подбородок кулачком.
Кристианом звали нашего босса. У него были миниатюрная красавица-жена и здоровенный краснолицый ребенок, похожий на лубочного демона. Я попыталась представить невинную причину столь близкого знакомства Ланы с боссом, но мне это не удалось.
– У вас что… Вы что, занимались сексом?
Лана расхохоталась, как будто с высоты ее жизненного опыта я была маленькой дурочкой – даже если и так, какого черта?
– Ты можешь такое себе представить? Да нет, тогда бы Луиза натравила на меня их жуткого ребеночка! Кристиан просто заказал мне скульптурный портрет всей семьи.
– Голышом?
– Ага, – отозвалась Лана, стремительно теряя интерес к собственному рассказу.
– И какой он… Как оно получается? Очень неприлично?
Лана пожала плечами, глядя на экран своего телефона.
Когда Элла только начала встречаться с Гарольдом, у меня была идея сдружиться с Ланой, чтобы тоже обзавестись своим собственным близким, но ничего не вышло. Лана больше нуждалась в слушателях, чем в друзьях.
Я взяла тряпку и пошла в зал протирать столики – исключительно для того, чтобы Лана для разнообразия сменила меня у кофемашины. По пути меня охватило странное чувство – острое физическое ощущение чьего-то взгляда. Кто-то смотрел на меня. Я не Лана, чаще всего меня не замечают, так что чувство было очень тревожное. Отвлекшись на него, я наткнулась на столик и выругалась вслух. Собирая тряпкой крошки, я быстро оглядывала посетителей.
За одним столиком – компания женщин, как на подбор, с обручальными кольцами на пальцах. Перед каждой – чашка зеленого чая, посредине – один-единственный пончик с кокосовой стружкой и четыре вилки. За двумя отдельными столами – двое мужчин с одинаковыми бородами, в одинаковых клетчатых рубашках, согнувшиеся над одинаковыми ноутбуками и совершенно друг друга не замечающие. Еще женщина, которая пытается читать «Джейн Эйр», но взамен следит краем глаза за мамашей с двухлетним малышом, громко стучащим ложкой по соседнему столику. И, наконец, мужчина в куртке от Carchartt и в темных очках, сидящий у самых дверей. На голове у него, несмотря на жару, вязаная шапочка, перед ним на столике – стакан воды.
Тут-то и случилось три вещи: Лана уронила тарелку, и та с грохотом разбилась о шахматную плитку пола; человек в шапочке взглянул поверх очков в направлении шума; и я немедленно узнала его – ударная волна узнавания прокатилась по мне и через меня, вгоняя в дрожь.
Мы уставились друг на друга – я и мужчина у дверей – и я видела, что он понял, что я его узнала. Когда наши взгляды встретились, я резко вспомнила то, что совершенно забыла: тогда, десять лет назад, его машина пахла, как рождественская елка. Когда мы остановились позавтракать, он заказал для меня не только блинчики, но и яичницу. На мне тогда была малиновая вельветовая курточка поверх полосатой футболки, обтягивающие штанишки и белые ковбойские сапожки с серебряными шпорами, которыми я страшно гордилась. Он рассказывал мне сказки – некоторые я уже знала, а некоторые нет. Я так никогда и не вспомнила их содержания, зато помнила ощущение от них: такое же чувство возникает при чтении стихов – настоящих стихов, от которых встают дыбом волоски на шее, а в глазах закипают слезы.
Это был тот самый человек, который увез меня в голубом «бьюике», мужчина, которого я представляла своим отцом. Шапка скрывала рыжие волосы, но глаза было невозможно не узнать. Тогда я была ребенком и все, что могла сказать о его возрасте, – это что он взрослый. Только теперь я заметила, насколько он молодой – лет двадцать, ну, самое большее, двадцать пять. С момента нашей встречи прошло десять лет, а он совершенно не изменился, ничуть не постарел. Это было невозможно. Однако я была совершенно уверена, что это он – и что он явился сюда из-за меня.
Пока я переваривала всю эту информацию, он встал из-за стола, подхватил книгу, которая лежала перед ним, и вышел из кафе. Колокольчик на двери еще не успел утихнуть, как я бросилась за ним – и запнулась о провод чьего-то ноутбука, так что едва не своротила компьютер на пол. К тому моменту, как я закончила извиняться перед владельцем и добралась наконец до двери, загадочный человек уже исчез. Я отчаянно прочесывала взглядом пустой тротуар, и пальцы тщетно искали в воздухе сигарету – мы с мамой одновременно бросили курить, когда переехали к Гарольду.
Мужчина в шапочке ушел. Простояв на пороге несколько минут, я наконец вернулась в кафе.
После него на столе остались пустой стакан, смятая салфетка… А еще перо, расческа и кость. Перо было темно-золотое, с зеленоватым кончиком. Расческа – красная, пластиковая. А кость – наверное, куриная, да только походила по форме на человеческий палец. Она была вычищена добела. Эти три предмета были выложены на столешницу так, что напоминали иероглиф – странный знак, запечатлевшийся у меня в уме, когда я смахнула свои находки в карман форменного фартука.
– О’кей, кто это был? – я до сих пор никогда не видела в глазах Ланы такого интереса к своей персоне. – Слушай, у тебя губы… Они совершенно белые. Он тебе что-то сделал, тот парень?
Да, похитил меня, когда мне было шесть. Я думаю, он из Повелителей Времени.
– Да так, никто. В смысле, не знаю кто. Я ошиблась, подумала, что это один знакомый… и обозналась.
– Никто, значит? Я не верю ни одному твоему слову, но неважно. Давай-ка ты сядешь, а я принесу тебе чего-нибудь поесть, и ты не вернешься к работе, пока не перестанешь так погано выглядеть. В смысле, до конца моей смены осталось двадцать минут, и я надеюсь, этого тебе хватит, чтоб прийти в чувство.
Я тяжело опустилась на стул – колени у меня подогнулись сами. Одна из женщин, тех, с обручальными кольцами, оглянулась на меня и постучала чашкой о блюдце, как будто требуя бесплатно долить ей чай. «Только дай мне повод разозлиться», – подумала я, хотя чувствовала себя слишком слабой, чтоб действительно выйти из себя.
Слишком испуганной. Давай называть вещи своими именами, Алиса. Может, мне бы и удалось уговорить себя поверить в то, во что так безумно хотелось верить – что я никогда раньше не видела этого человека, просто немного похожего на того знакомого десятилетней давности. А потом, может, у меня получилось бы даже забыть о нем, если бы не книга у него в руках. Книга, которую он взял со стола перед тем, как стремительно выйти.
Долгие годы я не видела эту книгу, но узнала ее сразу же, едва различив знакомую зеленую обложку.
Мужчина в кафе читал «Истории Сопредельных земель», конечно же. А что бы еще он мог читать?
