Мицунари Ганзицу
Заметки 2, Китайские Стихи Японских Поэтов
Небольшое научное, а не лирическое, отступление. С интересом познакомился с работой соискателя ученой степени доктора философии Высшей школы искусств и наук Колумбийского университета Кристофера Л. Ривза, написанной в 2018 году под названием «О поэзии, покровительстве и политике: от Саги до Митидзанэ, китайская поэзия при дворе раннего Хэйан». Полагаю, что за это время степень доктора философии соискателем уже давно получена. Так вот, на странице сто восемьдесят пятой, в первом абзаце обсуждаемой работы, автор Кристофер Л. Ривз, когда пишет о «Рёунсю», отмечает (работа доступна только в английском оригинале, поэтому перевод мой): «К сожалению, неизвестно, в какой день или даже в каком месяце „Рёунсю“ было представлено императору». Что на это могу сказать… С пониманием отношусь к проблемам докторов философии Высшей школы искусств и наук Колумбийского университета, которые не могут располагать полной исторической картиной событий. Попробую ответить на вопрос доктора философских наук Кристофера Л. Ривза.
Так как нам известны даты карьерных назначений Рё-ками, мы можем приблизительно ориентироваться в дате «написания и опубликования» не только произведения, но и самого сборника. Известно, что господину Рё в 814 году в седьмой день первого лунного месяца присвоен четвертый младший ранг, младшая степень (従四位下), в двадцать третий день пятого лунного месяца он назначен начальником стражи Левой дворцовой охраны Сахё-но ками Хёэфу (左兵衛督), в двадцать седьмой день восьмого лунного месяца переведен на должность начальника стражи Левой привратной охраны Эмонфу (左衛門督), что выглядит как ротация кадров, но, учитывая, что он служил практически во всех военных ведомствах, то, скорее, направлен на усиление.
В, так скажем, «примечании к оглавлению» сборника к стихам 49 и 50 значится: 左兵衛督從四位下兼行但馬守 二首, то есть «начальник стражи Левой дворцовой охраны (Сахё-но ками Хёэфу), четвертый младший ранг, младшая степень, инспектор (губернатор) Тадзима, два стиха».
В результате получаем: антология вышла в свет не ранее 23 мая и не позднее 27 августа 814 года. Если бы я был императором Сага, то выбрал бы дату седьмой день седьмого лунного месяца, тут и думать нечего – конечно, уважаемые читатели, и простые, и любознательные, это добрая шутка.
В принципе, более точную дату «публикации» антологии можно было вычислить на основе данных послужного списка любого из придворных поэтов, но мне было важно знать, в каком именно чине, звании и в какой именно управе из шести служб сторожевой охраны «находился при исполнении» Рё-ками в то время, когда его включили в число двадцати трех избранных авторов «Рёунсю». Но уточнениями деталей пусть занимаются профессора истории, думаю, что теперь они смогут ответить на волновавший их вопрос.
Составителями собрания канси выступили Сугавара-но Киётомо (прадед того самого Сугавара-но Митидзанэ) и Оно-но Минэмори (прадед той самой Оно-но Комати). Самим составителям исполнилось на момент завершения работы над этой первой антологией соответственно сорок четыре года и тридцать шесть лет.
Вот приблизительно с такими общими представлениями об основных авторах первой императорской антологии канси и началось мое «прочтение заново» китайских стихов японских поэтов, написанных до 814 года включительно.
Луна выше облаков
Вернемся немного к началу: помните, дорогие друзья мои любознательные читатели, какое первое впечатление на меня произвело четверостишие, написанное «лунной ночью ранней осени», занимающее пятидесятую позицию в первой императорской антологии «Рёунсю»?
Позволю себе повториться, но уже не в китайском чтении, а сразу в подстрочнике:
В более художественной обработке может быть прочитано так:
Третьей осени третья пятая ночь
Долгая ночь, ночь холодного ветра
На паутине капли белой росы дрожат
Желтые листьев края ветвей деревьев.
И, возможно… Возможно, вы заметили, как часто я использую это слово, но нам действительно возможно только предполагать, а не знать наверняка, что же хотел сказать автор в этом произведении. Слышите, как появляется интонация «экскурсовода или искусствоведа»? Но это только самоирония, не больше.
Так вот, возможно, этот стих так бы и остался для меня просто лирической зарисовкой, наброском пейзажа, но мы-то с вами знаем, что образы природы всегда служили символами для поэтической передачи чувств, мыслей и настроения автора.
Любому, кто знаком с японской поэзией, с образом капелек росы на паутине, первое, что приходит на ум из сезонных слов, – киго. То есть поэту мало было просто указать время в первой строке, четко поименовав сезон словами, но ещё ему надо было добавить приметы природы – роса на паутине, желтые края листьев, холодный ветер… Но, если, если… мы возьмем во внимание ещё одно поэтическое значение паутины – как «неотвязных мыслей», то описание природы не будет столь двумерным.
Отобрав этот стих для поэтической антологии, составители, скорее всего, прочитали его в более чем одном значении. Он выглядит слишком простым и сдержанным по форме, но содержание может коснуться глубоко в сердце скрываемых переживаний.
Наверное, и для меня стих остался бы не до конца раскрытым, если бы не электронный интернет-ресурс японских слов и образных выражений (не рекламирую, найдете сами) и вездесущий китайский поисковик Байду.
На сформированный запрос 三五夜 san go ya выгрузились ссылки на стихотворение Хакукёи, написанное им в 810 году, в свои тридцать девять лет, по случаю праздника середины осени, когда он находился на ночном дежурстве во дворце императора и, глядя на луну, вспоминал своего друга, с которым пришлось разлучиться более полугода назад из-за того, что тот был понижен в должности и отправлен в ссылку в отдаленную китайскую провинцию. А память дополнила хайку Кага-но Тиё о москитной сетке, через отогнутый уголок которой можно любоваться луной, – возможно, и там есть место для одиночества.
Если говорить о влиянии китайской поэзии на японскую, то поэзия Бай Цзю-И (Бо Цзюйи, Бо Лэ Тянь) стоит просто незыблемой горой, особенно на всем творчестве Сугавара Митидзанэ, в том смысле, что Митидзанэ воспитывался на лучших произведениях именно этого китайского самобытного поэта.
Если позволить себе такую дерзость и сравнить несравнимое, то поэзия, включенная в сборник «Кайфусо», – это как образцы для корпоративных поздравлений высокопоставленных чиновников и руководителей крупных финансово-промышленных групп для аффилированных с ними и иных заинтересованных лиц. А поэзия Бо Лэ Тянь (Хакукёи) и Митидзанэ – да простят мне это сравнение – это как поэты некрасовской школы.
Но если честно, переводить Бай Цзю-И в мои планы не входило, имеющиеся переводы не вызывают у меня желания заглянуть в подстрочник, тем более что кроме уважаемого Льва Залмановича Эйдлина подтянулась молодая смена, например, великолепный мастер перевода Наталия Александровна Орлова. В то же время перевод именно этого стиха найти сразу не удалось, хотя допускаю, что в чьих-то замечательных работах все уже давно переведено до нас, то есть – поправка – для нас, любознательных читателей, только теперь осталось дождаться, когда наконец можно будет все это легко и радостно прочитать. Сейчас же приходится довольствоваться прочтением в оригинале и собственным переводом для того, чтобы показать, что не все заимствовано из Китая. Потому как у меня есть совершенно объективные сомнения в том, что на утро шестнадцатого дня восьмого лунного месяца пятого Юаньхэ (810 года) списки вот этого стихотворения были первым быстроходным судном направлены в Японию для того, чтобы ознакомить придворных поэтов с новинками, вышедшими из-под пера «властителя дум» просвещённой части читающей публики Китая и Японии.
Если без сарказма, то это произведение могло дойти до Рё-сёсё много-много позже, и, наверное, не ко мне вопрос: мог ли он его прочитать до того, как написал свое san go ya, а мы видим, что третья строка Бай Цзю-И начинается именно с этой фразы – «третья пятая ночь», в то время как в названии то же самое передано через 十五日夜 – ночь пятнадцатого числа (дня), источник оригинала: manapedia.jp/text/1841.
Или немного более художественно с «/»-цезурами:
Ночью пятнадцатого числа восьмого (лунного) месяца, неся дежурство в императорском дворце, глядя на луну, вспоминаю Юань Чженя.
Иньтай ворота в чертоги дворца / тонут в вечерней мгле
Стражу ночную в Ханьлинь одиноко / несу, думая о тебе.
В третью пятую ночь луна / вновь разливает свет.
Две тысячи ли пролегло меж / наших старых сердец.
На востоке – у дворца Чжу / туман над холодной волной,
На западе – у Банного зала / колокол бьет над водой.
Переживаю, что чистый свет / не сможем видеть вдвоем.
Цзянлин в низинах залит дождем / хмурой осенней порой.
В оригинале играют и переливаются серебряные и золотые блики, подобно отсвету дворцов бессмертных на священных горах, льется свет луны подобно воде. Погружению в глубокие воды подобен величественный вид дворцовых ворот, около которых расположена академия Ханьлинь («Лес кистей»), и все это в воображении поэта перекликается с туманом над волнами, омывающими «дворец на востоке», куда сослан его близкий друг, отзывается боем колокола при водяных часах, отмеривающих быстротечное время в императорском зале Омовений, там, где остался Бай Цзю-И.
В завершение всего – надежда и опасение, надежда на то, что, даже находясь в разлуке, они могут вместе смотреть на одну и ту же луну и любоваться ее чистым, подобно воде, светом, а опасение в том, что Цзянлин расположен в низине и осенью в нем всегда сыро, промозгло и хмуро, поэтому луну за дождевыми облаками друг может и не увидеть.
Пятнадцатое число восьмого лунного месяца – праздник середины осени, когда по традиции соединяются все родные и близкие или вспоминают о тех, кто находится далеко и не может воссоединиться с семьей и друзьями. В Японию эта традиция пришла из Китая, своеобразно трансформировалась в праздник любования луной середины осени – цукими. В год, когда пишу эти заметки, первое «осеннее» полнолуние приходится на 29 сентября. Вы помните, дорогие друзья, как называется сентябрь в японском календаре? Правильно, «нагацуки», и если мы запишем его иероглифами, то получим 長月, где 長 (нагаи) – прилагательное в значении «длинный», что относится к ночи. Статья японского словаря более подробно расскажет обо всех трансформациях названия «нагацуки», не пожалейте времени посмотреть: kotobank.jp/word/長月-587894.
В китайском языке есть такой иероглиф, точно в таком же значении, только в китайском языке читается cháng. Невольно возникает вопрос, почему Рё-ками использовал другой знак – 久? Ответ можете найти сами в словаре БКРС, но, чтобы не тратить время на поиски, в этот раз подскажу. Именно этот знак имеет ещё одно дополнительное значение, но не как прилагательное, а как глагол – «не торопиться, затягивать свое пребывание (напр., в местности, на посту)», в том числе и «нести службу в каком-то месте».
Поэтому в моем прочтении второй, не явный, невысказанный общий замысел – «хань-сюй» (вариант перевода «невысказанное и накопленное») этого стиха Рё-ками будет звучать приблизительно так:
В праздник середины осени, когда воссоединяются семьи,
Долгой ночью стражу несу на ветру холодном.
Неотвязные мысли сердце беспрестанно тревожат.
Разлучусь вскоре с домом родным желтым листьям подобно.
Такое прочтение имеет право на существование ещё и потому, что традиция празднования середины осени, или любования луной, как, впрочем, любования цветами сливы, позднее – сакуры, тоже пришла в Японию из Китая. Можно сколь угодно активно открещиваться от таких истоков в контексте очередных политических веяний, но для меня важно не столько откуда пришло (да простят меня китаисты), а каким образом было воспринято и каким образом было сохранено (все-таки в глубоко в душе я японист).
Вот так, именно с этого стихотворения Рё-ками началось мое знакомство с канси первой императорской антологии «Собрания превыше облаков».
Поэтому ещё раз для тех, кто до сих пор придерживается концепции об отсутствии литературной самобытности и ценности японской поэзии канси первых антологий, – вы не правы (точка). Хотя, да, действительно, кто я такой, чтобы спорить, к примеру, с Владиславом Никаноровичем Гореглядом, Александром Николаевичем Мещеряковым, даже заочно, ведь я – читатель, а они – писатели-переводчики, которые писали об этом, хотя, возможно, просто соглашались с японскими исследователями, которые декларировали тезисы о вторичности и подражательстве своих же собственных поэтов, подражающих китайской поэзии. Но есть тут некоторые нюансы: что называется, в каждой стране в определенные периоды истории официальные деятели науки вынуждены придерживаться «официальной версии событий»: в России – борьба «норманской» и «антинорманской» теорий, в Японии – признание и отрицание китайского влияния на самобытную национальную культуру и признание достойными сохранения только лучших образцов национальной поэзии. В пылу политических баталий, как правило, наряду с человеческими жертвами приносится в жертву и огромная часть культурного наследия, этого не избежали ни Россия, ни Япония, ни Китай, в результате чего были утрачены многие образцы изящной словесности, которые действительно такими образцами для подражания и были, но судить о них теперь возможно только косвенно, на примере частичных заимствований из них, включенных в другие тексты.
Читайте классиков, господа, там вы найдете многие ответы на вопросы, которые никогда себе и не задавали.
Василий Михайлович Алексеев в свое время писал, что китайская классическая поэзия есть сплошная история подражаний, поэтому в подражании канону нет ничего «ученического» в негативной коннотации. Кто-то может говорить об этом как о какой-то «вторичности» сюжетов или аллюзий, метафор, использованных из текстов более ранних авторов. Но, к примеру, только у одного Ли Бо (Бая) насчитывают более тысячи фрагментов чужих текстов, но кто посмеет назвать Ли Бая подражателем, а его стихи – «произведениями, не имеющими художественной ценности». Хорошо, пример гиперболизирован, но если подход к приемам заимствования един для всех поэтов, то и предъявление таких претензий к авторам канси первых императорских антологий несколько необъективно. Я для себя всегда называю это «перекличкой поэтов», хотя в китайской поэзии это называют «дяньгу», а в японской – «хонкадори». Для каждого поэтического приема есть ряд рекомендаций, что считать допустимым с эстетической точки зрения заимствованием, а что нет.
А для тех, кто продолжит упорствовать в своем заблуждении, приведу рассуждения одного из самых уважаемых мною русских писателей Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина: «Значение второстепенных деятелей науки и литературы немаловажно. <…> Каждая школа имеет своего мастера, и своих подмастерьев, и своих чернорабочих, но критика, конечно, была бы не права, если одних мастеров признавала подлежащими ее суду, а писателей, идущих по их стопам, оставляла в забвении. <…> …пренебрежение к подражателям может сделать ущерб самому критическому исследованию в том отношении, что оставит без разъяснения те характерные черты школы, для изучения которых подражатели предоставляют материал гораздо более разнообразный, нежели сами образцы». (Собрание сочинений в 20 тт. Т. 9. М., 1970. С. 343-344).
Так что считаю, что критика незаслуженно пренебрегла тремя императорскими антологиями канси и без внимательного исследования, разбора и сравнения удачных, а порой, наверно, и не совсем удачных, подражаний китайским оригиналам лишила рядовых любознательных читателей возможности проследить без пробелов и изъятий весь путь трансформации китайской поэзии при формировании японской поэтической традиции. Надеюсь, что новые исследования в этой области не заставят себя долго ждать.
Тем более, что буквально недавние, 2017 года и позже, публикации Артема Игоревича Кобзева и Наталии Александровной Орловой позволяют этой надежде иметь под собой объективные основания, это я сейчас говорю о критическом переосмыслении и уточнении позиций в отношении научного и переводческого наследия уважаемого Льва Залмановича Эйдлина.
Почему всегда неизменно пишу «уважаемый» – потому что, в отличие от значительного числа «переводчиков с китайского», Лев Эйдлин знал язык и мог читать произведения в подлиннике. Это был его принципиальный выбор – отказаться от использования рифмованного перевода. Поэтому меня не может не радовать стремление современных исследователей поэзии Китая перевести заново все уже имеющиеся переводы, но зарифмовав их при этом.
Пожалуй, единственное пожелание: переводите тексты самостоятельно, не пользуйтесь переводами Эйдлина, лукаво называя их «подстрочниками», сделайте собственный подстрочник, уважайте чужой труд.
Для интересующихся отмечу, что все переводы, личные прочтения стихов китайских и японских авторов, о которых говорю в этом эссе, выполнены мною лично, на каждый стих имеется файл, где подробно изложено, какой филологический, лингвистический и культурологический материал использовался. Переводы других авторов использовались и используются только в целях наглядности при обсуждении вариантов прочтений и интерпретаций.
Луна всегда выше облаков, поэтому будем вместе смотреть на чистый лунный свет в наших сердцах, какие бы хмурые облака его ни закрывали или какие бы расстояния нас ни разделяли, для поэтов в сердце – нет непогоды, в сердце – нет расстояний.
Вёсны и осени в…
Первые два стихотворения, открывающие антологию, принадлежат императору в отставке, бывшему экс-мятежнику, экс-подкаблучнику своей любовницы, которая приходилась матерью его же супруге, или наложнице, если не вдаваться в детали.
Мне не удалось найти даты рождения «любви, чуть не стоившей жизни» императору Хэйдзэю, Фудзивара Кусуко, хотя их отцы, Фудзивара Танэцугу и император Камму, были одногодками – 737 года рождения. Удалось найти одно упоминание о том, что Наканари, родившийся в 764 году, назывался «старшим сыном», причем Фудзивара Кусуко не упоминается в числе детей от «законных» супруг, поэтому я не буду извиняться за такую характеристику личности императора Хэйдзэя, как «зять-подкаблучник, любовник своей же собственной свекрови». Ничего личного. Только описание светской хроники императорского двора за 810 год, Хэйан-кё и ранее, так как есть записи о том, что в этом случае наследный принц Атэ взял пример с отца, у которого в гареме также были мать и дочь. Если императору Камму это позволено, то позволено и императору Хэйдзэю, и после своего восшествия на престол Хэйдзэй снова призывает в свои Внутренние покои Кусуко, которая ранее, по приказу уже почившего императора Камму, была отправлена обратно собственному мужу – Фудзиваре Тадануси. Возможно, очень любопытные читатели зададутся вопросом: «А что муж?» Мой ответ – точно так же, как и Фудзивара Утимаро, получил повышение по службе и даже не был привлечен к ответственности по результатам расследования инцидента с императором в отставке.
В принципе, интересен вообще сам факт, что младший брат, правящий император Сага, поступил в канонах почтения старшего брата младшим в вообще согласился оставить эти два стиха не просто в сборнике, но в самом начале. Хотя соответствие старшинству, а не мастерству в поэзии, единственно имеет в данном случае значение, и больше ничего. Но, нет, минуту, ещё соответствие сезону – начинается сезон поэтических антологий, как правило, весной. Вот и в этих двух начальных стихах цветут цветы персика и сакуры.
В принципе, внешне все выглядит совершенно достойно, и слова соответствуют важности момента, но, подозреваю, что провалами памяти никто в окружении царственных братьев не страдал, и ассоциации с «женским началом» в цветении, особенно персика, никто не отменял.
Также никто не отменял во все времена и у всех народов чтение смыслов между строк, которым в совершенстве обладали представители правящей семьи и примкнувшие к ним конкурирующие за влияние представители различных домов, кланов, военных союзов, торговых ассоциаций и религиозных организаций. Чем выше ранг, тем совершенней этот, такой необходимый в придворной службе, навык, а иначе наверху долго не продержишься, сразу подвинут более изощренные чтецы смыслов, различающие больше сотни оттенков серого.
Две последние строки на самом деле содержат дяньгу на чэнъюй.
В 史记 («Ши Цзи», «Исторических записях») историографа империи Хань Сыма Цяня, том 109, «Биография генерала Ли Тай-Ши гуна», говорится: «Пословица гласит: 桃李不言下自成蹊» (táo lǐ bù yán xià zì chéng xī), что означает: «Персиковые и сливовые деревья безмолвны, однако под ними всегда образуется тропа от тянущихся к ним людей» (в образном значении: «Высокие качества, ум, талант безо всяких слов привлекают сердца людей, за реальными достижениями приходит и слава»), что называется, вместо тысячи слов – цветок персика.
Мы можем только догадываться, о чем в действительности думал император в отставке, когда написал эти строки, да и вообще точно не известно, когда именно он их написал.
Известно, что традиция любования цветами тоже пришла из Китая, но там смотрели в основном на цветы сливы (мэй). В Японии тоже начали любоваться цветением сливы (умэ), а потом продолжили любованием цветущей сакуры, и это действительно стоит того, чтобы писать о нем на протяжении тысячи лет и не перестать восхищаться. Но об этом поговорим немного позже. А вот «цветы персика», хоть иногда и были заменой для сливы или сакуры, но все-таки в большей степени это не о цветах деревьев, это о «цветах наслаждений», или «цветах любви», смотря кто и что понимает под этими словами. Цветы персика в изобилии присутствуют в поэзии и Ли Бая, и Бо Цзюй-И, не говоря уже о более ранних китайских поэтах. Разумеется, везде есть некоторая аллюзия на женскую красоту. Что интересно, праздник цветения персика до сих пор отмечается в саду Синсэн-эн (написание взято непосредственно с сайта Sinsenen, но об этом чуть позже.
Однако для меня этот стих Хэйдзэя – сродни публичному покаянию, что было интересно прочесть и осмыслить. Однако это только мое прочтение, и есть ли в нем хоть что-то от истинного смысла, вложенного автором, никогда не будет известно, ведь ещё Лев Залманович Эйдлин писал в семидесятых годах прошлого века о том, что переводчик – точно такой же читатель, который переводит один из множества вариантов прочтений и именно этот вариант, выбранный им по каким-то особым и значимым для него причинам, предлагает всем читателям.
Строка о пышных цветах персика, которые вызывают жалость, показалась мне достаточно интересной, чтобы поискать, возможно, присутствующий скрытый смысл. Тем более, что словарь БКРС любезно «подтягивает» этот двойной смысл без особого труда для поисков: одно из значений 桃 (táo) – не только «персик», но и название одного из владений княжества Лу, существовавшего во времена Вёсен и осеней (Чуньцу), располагавшегося на территории нынешней провинции Шаньдун.
В этом месте у меня произошла некоторая рассинхронизация процессов: с одной стороны, понимал, что речь идет об омонимии в китайском языке, и название удела в княжестве Лу записывается другим иероглифом 陶 (táo), с другой стороны, предполагал, что в эпоху Хэйан этой омонимии могло и не быть, сохранившееся до наших дней онное чтение иероглифа «персик» несколько иное – 桃 (to:), однако вообще не понял принципа, по которому в словаре БКРС значение омонимии – название удела Тао – включено в базу данных иероглифа 桃 (táo-персик), а не 陶 (táo-глина), в то время как в значениях, относящихся к «глине», упоминается только Таошань, гора во все той же провинции Шаньдун. Это я к тому, что без исторической поддержки Сыма Цаня разобраться было бы сложнее, и без «ошибки» в словаре не сложилась бы эта цепочка ассоциаций.
Так вот чем интересен этот удел Тао: тем, что в 295 году был пожалован правителем Сян-ваном (Чжао) своему дяде Вэй Жэню вместе с титулом «хоу», возвысив его статус и укрепив поддержку правителя со стороны своих родственников, пока ещё правитель был, так скажем, начинающим политиком. А в 271 году, когда Сян-ван начинает править самостоятельно, без оглядки на старших родственников, Вэй Жань и многочисленные княжичи были попросту отстранены возмужавшим правителем от какого бы то ни было влияния на политику и принимаемые им решения. В результате этого усиливается влияние «пришлого» чиновника Фан Суя, призванного на службу, что называется, не «по рекомендации», а «по результатам открытого собеседования», и не принадлежащего к роду правящей фамилии.
Если говорить о причинах придворных конфликтов, то это всегда борьба за доступ к ограниченным ресурсам, а их, как правило, только два: власть и деньги. А стороны конфликта и их сборка, пересборка, группировка и перегруппировка весьма и весьма разнообразны. Но в этом моменте не будем множить сущности без необходимости, многие исследователи также группируют конфликты, возникающие в управлении страной, на две большие группы: конфликты при передаче власти и конфликты при начале самостоятельного управления (то есть отстранение от фактической власти групп влияния, на чью поддержку опирались при смене власти).
Конец правления владетелей княжества был не очень оптимистичным: брат восставал на брата, племянник на дядю, в конце концов, в 712 году до н. э. младший брат Хуань-гун убил правящего князя, своего старшего брата Инь-гуна, и сам стал правителем княжества. Несколькими годами позже, во время официального визита Хуань-гуна в соседнее княжество его жена вступила в любовную связь с правителем принимающей стороны. В этом моменте нет ничего интригующего, учитывая традиционные методы для мужчин и в те времена получения благ и преференций с использованием женщин (хоть и в официальном статусе супруг).
После того, как связь получила огласку, что-то пошло не так, и женщине пришлось просить защиты и покровительства у любовника от угроз расправы со стороны мужа, которые она восприняла как реальные осуществимые. В итоге муж был просто убит любовником, а то, что они оба были руководителями сопредельных княжеств, не вызвало не то чтобы войны, даже напряжения на границах. Вдова не посмела вернуться в княжество Лу, а на княжение сразу поставили малолетнего сына убитого соседом братоубийцы. В конце концов, соседнее княжество Чу, усиливавшееся по мере ослабления сопредельных княжеств, аннексировало княжество Лу, с которого и началось мое путешествие в эпоху Чуньцю, а это княжество, помимо удела Тао, примечательно ещё и тем, что является родиной Конфуция.
И чтобы два раза не возвращаться, литературные, поэтические произведения в сочетании с историческими записями помогают не только лучше вникнуть в детали, но и увидеть общую картину.
Известно, что в составлении летописей, исторических анналов принимали участие ученые мужи, обладающие и статусом, и обширными знаниями, и не лишенные поэтического дарования – обязательного навыка любого чиновника империи Тан или эпохи Хэйан, принадлежащего пусть даже не к высокоранговым должностям, а, как бы сказали сейчас, к руководителям среднего звена. Мы понимаем, что историю пишут победители, в том смысле, что правитель, находящийся у власти в момент создания такого свода исторических данных, тем более если он сам является инициатором и заказчиком написания такого свода, не может быть упомянут в тексте неподобающим образом.
Вот и анналы (погодовые записи событий, происходивших в стране) княжества Лу, охватывающие период Чуньцю (с 722 по 479 гг. до н.э.) интересны тем, что на их примере мы можем увидеть зарождение и трансформацию жанра Чуньцю в последовавшие Люй-ши чуньцю и У-Юэ чуньцю.
А именно, особенности стиля: табуирование событий, выставляющих правителей в невыгодном свете, не используются личные имена аристократов низких рангов и многое другое. Известно, что учитель Мэн Кэ говорил: «Летописи пришли на смену поэзии, когда простыл след истинных царей». Так вот, в моем восприятии императорские антологии канси и вака в Японии до сих пор ещё хранят «царственное наследие» и могут много интересного рассказать о том, как они создавались и кем.
Времена были суровые, но цвели цветы, падал снег, и луна разливала по ночам свой серебристый свет. Возможно, возможно, и не было никакого двойного смысла в этой строчке о «вызывающих жалость пышных цветах персика», возможно, вся цепочка моих размышлений, вызванная омонимией «тао», не имеет под собой никакого основания, кроме моего воображения, но отбор стихов проводили те, кто не только умел писать и читать по-китайски, но и знали, реально знали исторические хроники становления Китайской империи до эпохи Тан включительно. Скажу прямо, если бы я был на их месте, поступил бы точно так же, начал бы именно с этого стихотворения сборник.
Кроме любования цветами персика, сливы, луной середины осени, из Китая пришла ещё и традиция празднования двойных чисел: двойной тройки, двойной пятерки, двойной семерки и двойной девятки, причем в Японии двойная семерка (Танабата) более чтима, чем двойная девятка (праздник хризантем), а в Китае больше внимания уделялось именно хризантемам. Как известно, в Японии не остановились на достигнутом и решили каждый месяц отмечать любованием какого-то особенного природного объекта, будь то цветок, луна, звезды или первое утро года.
И хотя императорские пиры по случаю… очередного праздника любования… отличались от более поздних поэтических турниров утаавасэ, но подходы к организации процесса были схожими.
Некоторые исследователи пытаются вывести отличия в том, что на пирах награды получали все участвовавшие в сочинении стихов в соответствии со своим рангом, а на поэтических турнирах отмечались только лучшие авторы произведений; к слову, соревновались иногда и на разных языках, то есть левые и правые (кансидзины и кадзины) представляли стихи на китайском и японском языках для судейской оценки.
Особых отличий в подходах к оценке поэтических турниров, организованных по инициативе государей или наследных принцев, как правило, не имелось. В судействе обычно принимал участие сам устроитель турнира, награды находили достойных авторов, а если стряхнуть с них пыль библиотек или коридоров власти, то под ней оказывался либо какой-то ранг, либо семейный статус. Причем этот семейный статус оказывал влияние даже на составление сборников поэзии.
Изучая буквально на днях, или, так скажем, открыв для себя заново известное всем собрание «Сто стихотворений ста поэтов», созданное Фудзивара-но Тэйка, понял, что это в какой-то мере не просто «краткая история жанра танка», как писал Виктор Соломонович Санович, а список лиц, имеющих отношение или имеющим отношения к (с) роду Фудзивара.