Михаил Ланцов
Фрунзе. Том 2. Великий перелом
Обложка – Светлана Петрова.
Иллюстрации – Сергей Нинику.
* * *
Пролог
1926 год, декабрь, 31. Москва
Новый год.
Снег. Мороз. Прохожие спали в сугробах, увлекшись репетицией торжества. Бродячие собаки шарахались от шумных компаний. Мусор. Гам. Разве что фейерверков не хватало и украшательств на улицах. В остальном так же, как и в начале XXI века. А в чем-то даже интереснее. Во всяком случае, в Москве, где из-за реагентов и общего изменения климата новогодний снег еще не стал редкостью…
Иосиф Виссарионович сидел в кресле, курил и с улыбкой наблюдал за домашней суетой. Супруга хлопотала, но не сильно расторопно. Кухня и стол никогда не были ее сильной стороной. Но слуг, точнее домработниц, как их в это время называли, она понукала, в немалой степени мешая.
Сыновья весело бегали. Что-то кричали.
Совсем маленькая дочка спала в комнате под присмотром нянечки.
Гости болтали о всяком.
Елки не было. Петровскую традицию рождественских елей еще не перенесли на Новый год. И все еще отчаянно с ними боролись как с пережитками старины[1].
А вот стол, заставленный яствами, присутствовал. Да с поистине кавказским размахом. И люди потихоньку «прогревались» перед торжеством. Иосиф очень любил наблюдать за пьяными. Ведь что у пьяного на языке – то у трезвого на уме. И выявлять таким образом врагов с заговорщиками очень просто.
Вот и сейчас – наблюдал.
Преимущественно молча, лишь изредка вставляя фразу, шутку или тост. Сам он пил очень ограниченно. Скорее даже пригублял, чем пил. Но тосты произносил большие, красивые и долгие. Внимательно всматриваясь в людей. И фиксируя их реакцию. Все более и более пьяную, так как хоть сам и пил едва-едва, но другим такое не прощал. Воспринимая как неуважение.
Но вот случайно оброненная фраза заставила его отвлечься.
Фрунзе…
Этот человек за минувший год сломал ему всю стратегию. А ведь все так хорошо складывалось… Михаил Васильевич даже почти что умер. Уже и смерть клиническую констатировали…
Если бы не произошло «этого чуда», то можно было бы пустить слухи о том, что это его люди Троцкого «зарезали» на операционном столе. И на волне этого общественного негодования утвердить Ворошилова на пост наркома. Ну а дальше шел черед Дзержинского. Он был уже на последнем издыхании, и довести его до сердечного срыва не составляло трудов. Умрет сам? Хорошо. Нет? Всегда можно «вылечить». Да, главой ОГПУ стал бы Менжинский. Но он был уже в целом недееспособен, так что вся реальная власть сосредоточилась бы у Ягоды. Так или иначе, но он рассчитывал за минувший год получить контроль над этими двумя силовыми ведомствами.
Зачем все это?
Партийное большинство давало формальную власть, позволяющую принимать разного рода решения. Силовые же наркоматы давали власть реальную, фактическую. Ведь великие дела делаются, как некогда справедливо заметил Бисмарк, не постановлением большинства, а железом и кровью. В чем Иосиф Виссарионович уже успел убедиться во время революции и за годы Гражданской войны…
– Папа, папа! – с веселым криком к Сталину подбежал маленький сын. – Смотри, что мне подарили!
– Славно, – потрепав его по волосам, ответил отец. Благодушно кивнул супруге, что-де подарок хороший. И вновь погрузился в свои мысли.
Партия не была однородной никогда.
Кто-то в одну сторону тянул, кто-то в другую. И даже такой авторитет, как Владимир Ильич, не был для Сталина безусловным «путеводителем в будущее». И не только для него. Да, во многом генеральный секретарь с ним соглашался. И в кое-чем даже заходил дальше, из-за чего они ругались.
Например, знаменитый прецедент «матрешек», когда Иосиф пытался протолкнуть куда более радикальный вариант национального самоопределения. Предлагая каждому самому малому народу или даже отдельной его ветви автономию того или иного типа. Что порождало несколько уровней автономий в автономиях – те самые «матрешки», за которые его критиковал Ленин. Дескать, увлекся.
Но имелись между ними и системные разногласия. Тот же НЭП. Сталин изначально не видел смысла в этом заигрывании с буржуазией и стоял за создание социалистической экономики без всяких переходных вариантов. Сразу. Впрочем, ему хватало ума действовать осторожно. Сильным оратором он не был никогда и не мог в публичном поле обыграть Владимира Ильича и его сторонников. Те умели и выступать, и убеждать, склоняя умы в нужное русло. Не все умы, но большинство, в том числе и потому, что номинально «коммунистическая» партия была на деле сборной солянкой из разных левых течений. Иосиф Виссарионович пошел к власти и доминированию иным, аппаратным путем… И тут на сцену вышел Фрунзе. Словно бы обновленный после клинической смерти. Сломавший ему всю партию.
Сталин хмыкнул.
Борьба за власть вышла на новый поворот.
Зиновьев преставился, а Троцкий оказался критически ослабленным. Это хорошо. Просто замечательно. Однако Ягода был в бегах, а Дзержинский не только жив, но и в явной смычке с Фрунзе. Сам же Михаил Васильевич стал новым центром сил. Центром правого уклона, как про себя его окрестил Сталин. Социал-демократического. И этот центр стремительно набирал вес. Настолько быстро, что уже сейчас Иосиф не был уверен, что сможет в открытом противостоянии с ним справиться. Даже если протолкнет через ЦК или съезд какое-то решение, выбивающее из-под него почву.
Пятьдесят на пятьдесят.
Такая лобовая попытка могла закончиться вооруженным решением проблемы. Особенно сейчас, когда у Фрунзе появилась группа верных и лично преданных бойцов. Этаких «латышских стрелков» нового разлива. А ведь в годы Гражданской злые языки болтали, будто бы советская власть держится на еврейских мозгах, латышских стрелках и русских дураках. Шутка, конечно. Но в любой шутке была лишь доля шутки…
Сталин отчетливо уловил опасность ситуации. Хотя и не сразу. Фрунзе оказался весьма недюжинным оратором и актером. Настолько сильным, что даже его поначалу ввел в заблуждение. Выиграл время. А потом стало уже поздно. И теперь каждый день работал на него – на Фрунзе, позволяя все сильнее укреплять свои позиции. А ведь еще был Дзержинский, в решительности которого Иосиф не сомневался ни на мгновение. Этот человек мог убить любого, если бы посчитал его изменником революции. В том понимании, которое он сам в этот вопрос вкладывал…
Сталин еще раз попытался пыхнуть трубкой, но табак прогорел. И он принялся ее прочищать. Несколько более нервно, чем обычно. Потому что его терзали смутные сомнения относительно гибели Зиновьева и бегства Ягоды. И лично он подозревал в этом деле Фрунзе и Дзержинского, хотя и не имел никаких, даже косвенных доказательств.
Слишком уж они выигрывали от этих событий.
Слишком уж он от них проигрывал.
Совпадение? Вряд ли.
Хотя иногда, грешным делом, он даже помышлял о высших силах, которые стали слишком явно вмешиваться. Начиная с, без всякого сомнения, чудесного выживания наркома. Скорее даже воскрешения. Он был уже много лет как атеист, но волей-неволей прошлое давало о себе знать. И такие мысли нет-нет да залетали в его голову, немало нервируя и – чего уж стесняться – пугая. Ведь одно дело бодаться с попами, и совсем другое – с Богом… который вдруг мог оказаться не сказкой для дураков. Тут любой испугается. Слишком уж неравные силы.
Иосиф гнал от себя эти дурные мысли.
И пытался утонуть в делах, в рутине, забивая голову чем угодно, лишь бы не таким вот «душеспасительными» рассуждениями. И лихорадочно пытаясь что-то предпринять. Не только в рамках борьбы за власть, но и для самоуспокоения. Чтобы убедить себя в отсутствии какой-либо мистики и вмешательства высших сил в это дело.
Как разбить этот дуэт из Дзержинского и Фрунзе? Он видел только один выход – через поддержку внутренней борьбы в РККА. Там ведь хватало недовольных реформами Фрунзе и тем, какие роли он им отвел в новой армии. Прежде всего Тухачевский. Амбициозный и мрачный, с запредельным самомнением. Он почти всегда пытался оппонировать наркому. И постепенно выкристаллизовывался как новый центр силы. А рядом с ним Якир, Егоров, Путна и другие. И Иосиф только в них видел шанс подвинуть слишком быстро набиравшего вес Фрунзе. Физически. А потом и их подчистить – как виновников заговора. Самостоятельные фигуры в армии его слишком пугали. Ей должен был командовать верный дурак, окруженный подобными ему деятелями, чтобы свести вероятность военного переворота к нулю…
В этот момент Надежда Аллилуева громко засмеялась, реагируя на какую-то шутку. Ее поддержали. И Сталин, выпавший из размышлений, также отозвался улыбкой.
Наступал новый год.
Новый, сложный, интересный год.
И Иосиф смотрел на него с немалым оптимизмом. В конце концов, шансы у него пока еще оставались. И весьма немалые. Тем более что Фрунзе осторожничал. Играя партию «своего человека». Зря. Он бы на его месте давно уже решил вопрос радикальным образом. В таких делах медлить нельзя…
Часть 1. Надо, Федя, надо!
Оптимизм – это недостаток информации.
Фаина Раневская
Глава 1
1927 год, февраль, 2. Москва
Михаил Васильевич подошел к подъезду. И замер, пропуская вперед бойца охраны.
Процедура была отработана.
Один боец проходил внутрь и осматривал ближайший пролет. Остальные прикрывали наркома с вероятных направлений нападения. Чтобы, например, из окна не накрыл никто.
– Чисто, – донеслось из подъезда.
И Фрунзе вошел.
Еще один боец нырнул вперед и устремился вверх для общего досмотра лестницы. Второй держался рядом с наркомом. Третий зашел следом и двигался чуть позади. На всякий случай.
Так до квартиры и добрались.
Цирк?
Может быть.
Но Фрунзе очень устал от слишком частых покушений на его особу и многое сделал для предотвращения этих неприятных эпизодов. Все-таки он у себя один. И если в нем просверлят лишнюю дырочку, можно будет и не залатать.
За это над ним немного подтрунивали коллеги в наркомате. Но несильно. В конце концов, три покушения менее чем за год – серьезный аргумент для такой вот паранойи.
Замок щелкнул.
И Михаил Васильевич вошел в прихожую.
Его молодая супруга, заприметив машину в окно, уже ждала. И даже немного гримасничала, надев фуражку мужа и взяв под козырек с шутливой улыбкой.
Ей оказалась Любовь Петровна, бывшая в девичестве Орловой. Он ее заприметил во время посещения спектакля «Карменсита и солдат», что шел в музыкальном театре Немировича-Данченко. Она там была одной из хористок. Нарком не мог жить в режиме «дом – работа» и хотел как-то отвлечься. По злачным заведениям, где гулял свет нэпманов, уголовников и партийцев, он не ходил, не желая пачкаться. Бухать тоже позволить себе не мог в силу необходимости много работать. Вот и приходилось посещать театры, балеты и, прости господи, даже оперу, которую в прошлой жизни он не переносил на дух.
Обычно ему было довольно скучно во время таких визитов, поэтому он разглядывал лица выступающих или обдумывал какие-то вопросы. Так он и зацепился взглядом за одну из хористок. Лицо ее ему показалось знакомым.
Выступление шло своим чередом, а он рассматривал девушку и пытался вспомнить – кто же это такая. Пока наконец его не осенило. Орлова! Просто в эти годы Любовь Петровна еще не красилась в блондинку, из-за чего казалась совсем другим человеком, да и лицо было несколько иным. И он не только узнал девушку, но биографию ее отрывочно вспомнил – в свое время ознакомился из любопытства. Яркая же фигура.
Несколько минут раздумий.
И он принял решение – действовать. В тот же день. Сразу. Не откладывая в долгий ящик. Так что, когда спектакль завершился, он подошел к сотруднице театра и попросил познакомить с «очень привлекательной хористкой».
Собеседница его поняла правильно и, войдя в положение, проводила к женской гримерке и даже вызвала Любу. Дескать, иди, там с тобой хотят пообщаться. Ну а что? Театр и во времена былые, царские, исправно поставлял любовниц для всякого высокопоставленных и влиятельных людей.
Впрочем, такая покладистость сотрудников не пролилась на саму Орлову. Она его, видимо, не узнала, так как Фрунзе посещал культурные заведения, одеваясь в гражданскую одежду, чтобы не смущать остальных посетителей. Так что, если не знать его в лицо, выглядел как просто хорошо одетый мужчина средних лет, подтянутый и явно следящий за собой. Однако этого оказалось для девушки недостаточно.
– Михаил Васильевич, боюсь, что вас ввели в заблуждение. Я артистка. И я не оказываю никаких дополнительных услуг, – довольно холодно отреагировала она на настойчивое приглашение совместно провести вечер.
– Вы имеете в виду проституцию?
– Да, я имею в виду проституцию.
– Любовь Петровна к чему такие мысли? Я разве похож на тех слащавых ловеласов, что впустую кружат барышням головы? К тому же врачи мне строго-настрого запретили проституток.
– Вот как? – наигранно улыбнулась Орлова, которую стал забавлять разговор. – И что же они вам прописали?
– Жену. Только жену. Оттого и безутешен.
– Какие у вас старомодные врачи, – невольно усмехнулась она, смягчаясь.
– Что есть, то есть, – виновато пожал плечами Фрунзе. – А что до вас, любезная Любовь Петровна, я прошу дать мне шанс. Мне подсказали, что на сегодня вы уже свободны. Поедемте куда-нибудь в тихое, уютное местечко. Выпьем чайку. Пообщаемся. Возле театра стоит мой служебный автомобиль.
– Я не сажусь в автомобили с незнакомыми людьми.
– Отчего же незнакомыми? Мы уже познакомились и знаем друг друга целую вечность. – Фрунзе глянул на часы. – Целых семь минут с небольшим.
– Михаил Васильевич, не юродствуйте, вы ведь прекрасно поняли, что я имела в виду, – скривилась Любовь, но уже не холодно или раздраженно, а вполне шутливо и даже игриво.
– Тогда мы можем пройтись пешком. Куда вы хотите? Выпить кофе? Чай? Или может в какой-то ресторан?
– Вы очень настойчивы.
– Вы очень красивы.
– Хорошо. Я подумаю, – мягко улыбнулась она, скорее из вежливости. И не прощаясь вернулась в гримерку. Прикрыла дверь. И, напряженно уставившись на сотрудницу, что ее выманила в коридор, поинтересовалась: – И кто это такой?
– Ты дура? – с жалостью в голосе спросила ее визави. – Разве не узнала?
– Нет.
– Ох и девицы пошли, – картинно покачала она головой. – В наши дни таких людей всех в лицо знали. Это, милочка, народный комиссар по военным и морским делам товарищ Фрунзе.
– Кто?! – ошалело переспросила Орлова.
– Товарищ Фрунзе. Ты про него должна была слышать. У него еще по прошлой осени жену застрелили, оставив с двумя маленькими детьми на руках. Когда он сам лежал в больнице.
– А что с ним было? – поинтересовался кто-то.
– Говорят, язва…
– Это на него у Сокольников засаду делали разбойники? – спросил другой голос.
– На него. Но лихой нарком оказался им не по зубам. Всех их перестрелял, а последнего раненым приволок в ОГПУ. Потом еще у квартиры его пытались застрелить. Так же – безрезультатно.
– Да, – кивнула одна из актрис. – Про него уже шутки всякие ходят на эту тему. Не слышали?
– Слышали… слышали… – отмахнулась Орлова.
И завертелось.
Девочки любили судачить да сплетничать. Так что Любовь Петровна очень быстро получила весь пакет необходимой ей информации.
В отличие от других актрис, этой особе расчетливости было не занимать. В оригинальной истории она примерно по такому же сценарию встретила сотрудника управления Наркомата земледелия Андрея Берзина. И, не раздумывая, в самые сжатые сроки вышла за него замуж, даже несмотря на сильную разницу в возрасте.
Почему?
Ответ крылся в ее тяжелом материальном положении. И наличии за спиной родителей, которых требовалось содержать.
Корысть? Расчет? Хладнокровие?
Да. Но, несмотря на все это, она честно приняла на себя обязанности жены и постаралась их выполнять в полной мере. Иными словами, выполняла свои условия «контракта». Ну за исключением родов. Тут у нее был пунктик. В остальном – образцовая супруга, не нарадоваться. Одна беда – мужа арестовали уже в 1930 году. И Любовь оказалась в отчаянном финансовом положении, будучи выброшенной на улицу из его квартиры. А в театре в эти дни она почти не играла, полностью отдавая себя семье. Что вынудило ее пойти на серию отчаянных поступков. В том числе и на сожительство с весьма состоятельным иноземным импресарио.
По рукам она, конечно, не пошла. Просто умело и без лишних комплексов выбирала себе партнеров, стремясь в первую очередь обеспечить стабильное материальное положение. Именно поэтому она ушла от довольно состоятельного импресарио к режиссеру Александрову в 1933 году. Сделала с его помощью карьеру, обеспечив тем самым себе и своим близким материальное благополучие.
Фрунзе это знал.
Помнил из биографии этой актрисы.
И решил воспользоваться обстоятельствами. Тем более что, кроме внешности и работы в театре, Любовь Орлова обладала отменным воспитанием и умела себя вести. Во всяком случае, за всю свою жизнь ни разу не «залетела» на всяких пошлых или глупых делах и не подставилась. Разве что на сожительство с импресарио-иностранцем можно смотреть косо. Однако политически она была предельно осторожна, не подставлялась и не подставляла своих партнеров.
Это было следствием титанических усилий ее матери – Евгении Николаевны Сухотиной, принадлежавшей к старинному дворянскому роду, имевшей даже родство с Толстыми. В свое время она училась в Смольном институте для благородных девиц и постаралась передать дочери все, что знала, умела и понимала.
Немало над формированием характера постарался и отец – Петр Федорович Орлов, происходивший из дворян Полтавской губернии. Именно благодаря ему в юности семья хлебнула горя еще до революции и войны. Он проигрался в карты и лишился поместья, из-за чего с женой и двумя дочерями был вынужден переехать в крохотное владение под Москвой, где жил совершенно крестьянским образом. Хоть и несколько зажиточным, ведь у них все же имелась целая корова.
Он пытался работать.
И даже как-то устроился при новой власти. Но в 1924 году его выперли из рабоче-крестьянской инспекции из-за дворянского происхождения. И больше никуда не брали. Любовь Петровна вот уже два года как-то тянула на себе содержание родителей. Ее старшая сестра Нонна вышла замуж еще в 1919 году, но жила несладко. Настолько, что особой помощи оказать маме с папой не могла совершенно. Она и сама в ней нуждалась.
Все это удивительным образом переплелось в характере девушки. Хорошее воспитание, трезвость расчетливой мысли, самоконтроль и всецелая фокусировка на материальную обеспеченность. Пусть даже и через жизнь с нелюбимым человеком. Два брака – и оба по расчету. Плюс еще одно такое же сожительство.
Показатель.
Фрунзе же именно такая женщина и требовалась.
Расчетливая, дисциплинированная особа, не подверженная лишним романтическим метаниям. Любовь? Какая к черту любовь? Просто сделка. Взаимовыгодная.
Некоторую пикантность ситуации придавал тот момент, что родители самого Фрунзе происходили из крестьян. Отец молдаванин, Василий Михайлович, был из крепостных Херсонской губернии[2], выросший аж до военного фельдшера. Мать русская, Мавра Ефимовна, из крестьян Воронежской губернии.
И тут потомственная дворянка.
Мезальянс. Если в былые годы. Сейчас же – вполне обычное явление. Скорее даже мезальянс, но наоборот. Впрочем, товарищи по партии отреагировали на выбор Михаила Васильевича нейтрально. Во всяком случае если кому-то что-то и не нравилось, то это самому наркому не предъявляли. Даже за его спиной.
Женился и женился.
Происхождение жены неправильное. Но и не криминальное. Чай, не Романова или Виндзор. Остальное же мало кого волновало. Во всяком случае, серьезно. Куда важнее было ее отношение к советской власти и поступки. Хотя бы сейчас, в 1920-е годы. А дальше… дальше Михаил Васильевич надеялся не допустить катастрофы 1930-х…
– Как прошел день? – поинтересовалась супруга, обнимая Фрунзе.
– Тяжело. Но плодотворно, – мягко ответил муж, улыбаясь.
– А у нас все готово. Только тебя и ждали.
– Что готово?
В этот момент из комнаты, не выдержав, выбежал его сын. Не усидел. Бросился к отцу на ручки. Следом выглянула улыбающаяся дочь.
В квартире уже все собрались.
День рождения.
Сам-то он о нем совсем и забыл или, скорее, забил. Даже с работы пораньше не стал уходить. Однако здесь были все – и мама, и тесть с тещей, и друзья-товарищи, и кое-кто из коллег. Целое столпотворение. И все они пришли его поздравить.
Тесно вышло.
Можно даже сказать, что едва ли не друг у друга на головах. Но никто не был в обиде. Все эти люди привыкли к лишениям и трудностям, поэтому такие посиделки их не смущали.
– С днем рожденья! С днем рожденья! – закричали гости, когда он переобулся и вошел в залу с детьми на руках.
Сзади его обняла молодая супруга. И он как-то оттаял. Не хотел же праздновать. Но все равно – собрались. Тайком от него. Вон даже Дзержинский пришел, с которым сегодня по работе пересекались. И молчал же. И не только он…
Фрунзе растаял.
Это было неожиданно и приятно.
Так-то он праздновать не хотел. Работы было слишком много, чтобы отвлекаться на такие торжества. С 1 января 1927 года были утверждены новые уставы, форма, личные звания и знаки отличия, награды и масса новых наставлений, принятых совокупным единым пакетом. И теперь это требовалось внедрить на практике, а не на бумаге.
Так что нарком от усталости иной раз едва не падал.
На местах дела буксовали.
В частях постоянной готовности, понятно, все прошло довольно гладко. А вот дальше… доходило местами до откровенного саботажа.
