Михаил Пришвин
Осударева дорога (сборник)
XIII. Завал
Случилось, много тяжелых высоких деревьев, подрубленных и подпиленных неумелыми степными людьми, непривычными совсем к лесному делу, падая, оперлись на нетронутые пилою деревья и остались висеть в воздухе. Степняки, не понимая лесных работ, рубили, пилили, не обращая на завал никакого внимания. И так, наконец, один из них принялся рубить то самое дерево, на котором держался весь завал. И, подруби он опорное дерево, весь завал бы рухнул и подавил много людей.
Но один совсем простой лесоруб догадался…
Зуек это заметил себе твердо, что лесоруб именно догадался и своей догадкой спас жизнь более ста человек. «Не от этого ли, – подумал он, – и начинаются хорошие начальники, наверно, надо о чем-нибудь хорошем догадаться и спасти человека».
И так оно вышло именно, как Зуек представил себе: Сутулов позвал к себе лесоруба, поговорил с ним, и простой лесоруб с тех пор сделался прорабом. Больше лесоруб теперь не работает весь день топором, а стоит на своем участке, как маленький Сутулов, и даже с малиновыми петличками на шинели: назначает, указывает, приказывает.
Из всего этого случая Зуек сделал вывод для себя: ему бы тоже надо о чем-то таком догадаться, спасти хоть одного бы человека и после того не бегать курьером, не передавать приказания, а самому сделаться начальником.
Не будем скрывать и затаенной мысли Зуйка.
«Наверно, – подумал он, – мне тогда тоже малиновые петлички дадут. А может быть, даже и пистолет. Эх, вот бы догадаться и хоть бы одного человека спасти».
Сам он видел, как было просто лесорубу спасти сто человек. А поди-ка сам спаси, догадайся.
Смотрел на работу Зуек внимательно, долго, голова кружилась от напряжения, а догадаться не мог. И вот в это утро Куприяныч открыл ему, что вовсе и не надо трудиться, догадываться, спасать людей, гоняться за властью, можно просто уйти в лес, где нет никакого строительства и где все цари.
Тоже он думал и о душе какой-то, похожей на птичку, и смотрел внимательно на Сутулова, стараясь догадаться, есть ли душа тоже и у него и какая у него душа: тоже вроде птички или какая-нибудь своя, особенная.
Сутулов как воткнул в это утро свою палочку в торф, так стоял неподвижный и наблюдал сверху кипучую работу внизу. Никакого внимания он не обращал на своего курьера, и было это понятно: Сутулов был весь целиком в своем деле, а Зуек, если правду о нем говорить, занимался про себя только сказками, выжидая удобный момент, когда можно будет спросить, есть ли душа у начальников.
Вдруг Сутулов отвел свои глаза, поднял их вверх к небу.
Момент был подходящий. Зуек уже открыл было рот, чтобы спросить о душе, но Сутулов первый сказал:
– Не простоит этот день, наверно, будет непогода.
– Как это вы знаете? – удивился Зуек.
– А вон, погляди на небо: везде кошачьи хвосты.
Правда, небо было покрыто облаками, похожими на громадные белые лохматые хвосты.
Услыхав, что на небе хвосты, Зуек вспомнил про те, что удерживают Уланову, и он стал раздумывать и догадываться, не тут ли, не в этих ли небесных хвостах все это дело? Но как понять, что эти небесные хвосты виноваты, об этом он никак не мог догадаться.
Прошло немного времени, кошачьи хвосты исчезли, но со всех сторон стали надвигаться темные тучи. Зуек этим воспользовался, чтобы заговорить.
– Как правильно вы сказали, – обратился он к Сутулову. – Хвосты на небе пропали, и скоро будет дождь: хвосты были перед дождем.
Сутулов охотно ответил:
– Ты приметливый мальчик: вот увидишь, не докончим нынче работу. Дождь сильный пойдет.
Зуек опять воспользовался вниманием начальника и решил, что теперь ему можно спросить и о всем. И подумав, о чем раньше спросить, о том ли, почему хвосты удерживают товарища Уланову, или о душе, решил спросить о тайне.
– Можно спросить? – сказал он.
– Ну, спроси, – ответил Сутулов.
– Скажите мне, есть у вас душа?
Сутулов как раз в это время заметил какой-то непорядок на лесных работах внизу, и душа туда улетела.
– Душа, говоришь? – рассеянно ответил он Зуйку.
– Душа, говорю, вроде птички…
– Птички, говоришь?
– Птички, говорю, Пикалки.
– Ну и что?
– Когда птичка поет, Куприяныч работает, а когда перестает – садится пить чай, он с ней советуется. И он мне говорит: эта птичка – душа. А я спрашиваю: у вас тоже душа вроде птички?
– Стой! – останавливает его Сутулов. – Какая тебе тут птичка, какая душа! Беги вон туда, стрелой лети, отнеси бригадиру приказ!
Сутулов наскоро написал на бумажке что-то карандашом.
Передав приказ, Зуек спешит вернуться назад к начальнику, послушать его ответ о душе. Но Сутулов и не смотрит на него. Много времени проходит, пока он останавливает свое внимание на маленьком своем и препотешном курьере.
– Ты ведь, кажется, хотел меня о чем-то спросить?
– Очень даже, – ответил Зуек, – хочу спросить, есть ли у вас душа?
– Вот что выдумал, – засмеялся Сутулов. – Конечно, есть, у каждого человека есть душа. Только скажи, кто это тебе об этом сказал.
– Куприяныч сказал. У него душа, говорит, вроде птички. Она поет ему, и он под песенку работает. А что у вас, у начальников, душа тоже вроде птички? И она вам тоже поет?
– Куприяныч бродяга, – ответил Сутулов, – по лесам шатается, у него есть время о птичках думать. Какая тут птичка. Моя душа вся в заботах, вся во внимании: на что смотрю, там и душа моя. Вот вижу сейчас, урки проклятые там подрались, и как бы у них тоже не вышел завал. Смотрю туда – и душа моя там тоже работает.
– Понимаю, – ответил Зуек, – вы стоите, а душа ваша работает.
– Вот правильно, – говорит Сутулов, – только вижу вон опять завал все растет и растет.
– Душа Куприяныча – птичка, – продолжает Зуек.
– Птичка, говоришь?
– Птичка. Он работает, а птичка ему поет.
– Поет?
– Поет, говорю. А у вас наоборот, она работает, зато вы сами стоите.
– Сам я стою, – сказал, приходя в себя, Сутулов, – это верно. Душа моя работает, а я за правду стою и тебе тоже советую, не гоняйся за птичками: душа в правде. Только понимаешь ли ты, пацан, что-нибудь?
И только было собрался Зуек ответить в том смысле, что ему лучше хотелось бы за птичками бегать, чем за правду стоять, как вдруг случилась там внизу какая-то новая беда, и душа Сутулова вся туда улетела. А когда вернулась, Зуек опять должен был лететь.
Тяжелый завал опять навис над степными людьми. Зуек бежал к Куприянычу. Старик получил приказание бросить шкурить и помочь татарам разобрать свой завал.
«Ну вот, – радостно думал про себя Зуек. – Пришел и мой черед догадаться, да и Куприяныч поможет: сейчас мы непременно с ним спасем всех, и я сам своими руками хоть одного да спасу человека».
И он себе ясно представил, будто сам он теперь там вместе с Сутуловым по-прежнему за правду стоит, а душа его теперь летит спасать человека.
Коротенькие люди с широкими квадратными спинами, в маленьких цветных шапочках валили деревья, не обращая никакого внимания, какое куда упадет. Им указывали, учили, и они несколько времени правильно делали, стараясь понять, в какую сторону должно пойти то или другое дерево. Но проходило какое-то малое время, степная природа брала верх над лесной наукой, деревья опять падали, куда как попало… Небывало тяжелый завал навис, а они все работали. Оставалось срубить одно дерево – и завал бы рассыпался, но тут прибежал Зуек с Куприянычем.
– Аман! – спокойно сказал Куприяныч.
И после того, вдруг сделав ужасно пугающую рожу и руками так, будто он всех их гонит, закричал:
– Айда, айда, айда!
Все татары, поняв что-то страшное, бросились вон из-под завала.
– Айда, айда! – продолжал кричать бродяга, пока близко не осталось ни одного степняка.
Пришло время Зуйку догадаться, но пока он собирался с мыслями, Куприяныч подрубил какое-то дерево, привязал к нему длинную веревку, махнул рукой коротеньким людям, и только-только Зуек догадался, как ему надо спасти этих людей, они потянули за веревку, дерево рухнуло, и за ним рухнул завал.
Опять не догадался Зуек, но так он обрадовался скорой работе Куприяныча, что в этой работе забыл сразу свое огорчение.
– Молодец, Куприяныч, – воскликнул он. – Сейчас побегу к начальнику, доложу ему, и тебя, наверно, назначат прорабом.
Куприяныч смеялся.
– Ты будешь стоять, – продолжал Зуек, – ничего не будешь больше делать и только приказывать.
Куприяныч смеялся.
– И все тебя будут слушаться. И ты их будешь спасать.
Куприяныч перестал смеяться.
– Айда! – сказал он татарам.
Коротенькие люди взялись за топоры и за пилы, Куприяныч прошелся между ними, кому рукой указал, кого ногой пихнул, кого за ухо взял и сам головой помахал и языком или «ни-ни!», или «так-так!», и всего в несколько минут все дружно так заработали, занимались лесными работами всю жизнь.
– Вот видишь, – сказал Куприяныч Зуйку, – зачем это ты меня хочешь ставить прорабом. Меня же и так все слушаются.
Зуек стоял смущенный, казалось, все так ясно и просто, а вот оказалось теперь совершенно непонятным: без всяких петличек и пистолета все слушаются, и так можно сколько угодно спасать.
– И ты можешь людей спасать? – спросил он.
– Вот еще, – засмеялся Куприяныч, – спасать! Видел ты, как я их разогнал? Спасать! Ты только сам на место и стань, на правильное место, а люди сами спасутся. Каждому жизнь дорога. Зачем их спасать?
– Тебе, – сказал Зуек серьезно, – наверно, это все птичка указывает?
– Вот это так, – сказал Куприяныч, – это ты догадался. Я слушаю птичку свою и ни о каких петличках не думаю. Но погоди, я тебя устрою. Ты будешь тоже стоять в петличках и приказывать. Хочешь?
Зуек покраснел.
– Хочешь? – повторил Куприяныч.
Зуек еще сильнее покраснел и чуть слышно что-то ответил:.
– Ага…
Куприяныч засмеялся, все лицо его в щетинах сделалось круглым, как у ежика, глаза узеньки, как у кота на свету, и так близко он наклонился, что Зуек вздрогнул, и почему-то ему стало даже и страшно немного. Он отклонился с внезапным отвращением, но Куприяныч еще ближе подошел, прижал его к дереву и шептал:
– Сделаю, сделаю…
– Как же ты сделаешь? – спросил смущенно Зуек.
А Куприяныч уже и прямо щетиной своей коснулся лица так близко, что видны были уже блошки и вошки. Отвратительно стало Зуйку, но Куприяныч ответил:
– Сейчас пойду доложу начальнику, как все было, и ты не отказывайся. Ты спас людей. У тебя будут петлички и пистолет.
XIV. Утри нос!
Когда василек глядит изо ржи, нам кажется, будто все поле этим васильком, как глазом, смотрит на нас.
И когда деловой человек, охваченный творчеством великого строительства, увидел глаза другого трудящегося человека, то ему кажется, будто этими глазами глядит на него все море строительства. И фраза тогда «на глазок» бывает видна – к чему этот человек, на что он годится, куда его деть.
Так Сутулов всегда все брал «на глазок», и в людях, пригодных к делу или плохих, никогда не ошибался. А дело всей тяжестью было на его плечах, и если бы ему встретился василек, то он бы и думал о ржи, но не стал бы, конечно, думать, как будет выглядеть василек, если его поставить отдельно в стакан с водой.
И Зуек тоже занимал его, пока он синим цветком глядел на него из этого поля людей, подлежащих распределению в строительстве каждого по способностям. И Куприяныч, лесной бродяга, был ему хорош и нужен, как отличный работник по лесу.
Но теперь, когда Куприяныч врал ему сказку о герое-мальчике, спасающем степняков от завала, Сутулов потерял свою обычную ясную видимость души трудового человека. Ему непонятно было, для чего врет лесной бродяга, беглый разбойник, способный за обладание каким-нибудь ножом голыми руками задушить такого же бродягу, как сам. Сутулов довольно насмотрелся на людей и мог сразу разгадывать их мысли и помыслы. Но тут даже под его пристальным взглядом душа Куприяныча за его гляделками показывалась как голубая стена, чистая, ровная, без всяких царапин. Вот это одно и смущало его: для чего надо было бродяге завлекать в свои путы еще несмышленого мальчика.
И небо хмурилось. И Сутулов хмурился. А если бы небо ясно было, может быть, и Сутулов, увидав василек, улыбнулся ему, взял с собой и в стакане с водой дома понял бы его.
Зуек по лицу Сутулова сразу догадался: дело его провалилось. Но тут же он решил не сдаваться и приготовился к большой борьбе за себя. Ему казалось, что ничего плохого он не затевал: он хотел сделаться начальником, таким же, как чудесный и единственный, в его понимании, начальник Сутулов, – что же в этом плохого? И если ему хотелось тоже получить петлички, пистолет и для этого пришлось немножко соврать, то какая же в этом беда? Ведь он хотел достигнуть хорошего.
И оттого он решил бороться за свое до конца.
Это бывает с мальчишками, и тогда лучше бы начальнику отвести глаза в сторону и после какой-нибудь шуткой на досуге высмеять виновника и пристыдить. Но когда тут было строительство канала носиться с каким-то мальчишкой, пленившем его своей правдивостью и прямотой.
Зуек весь горел, и кончики ушей его почти что светились огнем. И глаза уставились вниз на камень с отчаянной готовностью стоять до конца на своем.
Небо хмурилось, тучи начали встречаться, сверкнула первая молния, загремел первый гром этой грозы. Но куда сильнее, куда страшнее этого грома был гром из уст человеческих:
– Отвечай мне, это ты разобрал там завал и спас сто человек?
Зуек весь горел и не спускал с того же самого камня своего пристального взгляда.
– Отвечай мне, это ты?
Тут надо бы заплакать Зуйку, попросить прощенья, обещаться. Но так делают многие, много обещаются, и много раз потом опять врут, и опять раскаиваются, и опять, изнашивая душу, повторяют свое, пока не приспособятся жить между ложью и правдой. Зуйку же пришло это в первый раз, и, может быть, это было единственный раз на всю жизнь.
– Отвечай же…
Зуек даже и не догадывался, что возможна борьба маленького с великаном с помощью лжи и слез.
Вот еще сверкнула молния: Сутулов знал же по каким-то хвостам, что будет гроза, как же он теперь не знает, что делается в душе Зуйка? А если знает, то, значит, надо прямо бороться и не уступать своего.
– Последний раз тебя спрашиваю: ты это сделал или Куприяныч?
– Я! – ответил Зуек.
И с камня перевел прежде свои такие ясные голубые глаза, теперь затемненные и злые, позеленевшие, как у кошки, на Сутулова.
– Вот какой ты змеюга! – сгоряча сказал Сутулов. – Уходи вон от меня. И на глаза мне больше не показывайся.
Был опять гром с неба, и у Зуйка в душе это слилось, и страшный голос прекрасного и почти обожаемого им человека, и этот гром, отвергающий его навсегда от участия в простой радости обыкновенных хороших людей.
С камушка на камушек он спускался вниз, сам не зная, куда ему идти, и так дошел до большого камня, обнятого корнями северной сосны. Он сел на камень, обнял сосну, приложил к ней щеку, заревел, вздрагивая и все больше и больше уходя головой в худенькие плечи.
– Ты чего тут ревешь, пацан? – раздался голос из-за дерева.
Вышел кто-то, не похожий на каналоармейца, высокий, в женском малиновом берете на голове, глаза небольшие, голубые, загадочные. На плечах неизвестного была накинута куртка, голое тело все было расписано голубыми знаками, на левой груди против сердца красовалось лицо женщины с подписью: Маруся. На другой – два голубя кормили друг друга.
Рассмотрев все это сквозь слезы, Зуек пришел в себя и спросил:
– Ты – Рудольф?
– Утри нос, – ответил серьезно и без всякой усмешки человек в малиновом берете.
И как только Зуек, поверив словам, честно схватился за нос, из-за деревьев с хохотом выскочили разные люди, почти все с теми же знаками татуировки.
Щеки у них, как и у всех людей, надувались от смеха, но глаза оставались такими же холодными и злыми, как и до смеха.
– Черти какие-то! – сказал Зуек, переводя свои большие, удивленные глаза с одного лица на другое.
И как только он, ничуть не струсив, произнес это «черти», все люди поглядели на него иначе и почти что даже и с уважением. Тогда Зуек догадался: перед ним была знаменитая бригада двадцать первая, во главе с их прославленным паханом Рудольфом.
– Ты спрашиваешь, кто я, – сказал пахан, – ну, хорошо, я – Рудольф.
Тогда Зуек, чтобы не ударить в грязь лицом, ответил, представляясь:
– А я курьер начальника. У вас тут завал, поднимается ветер, вас может всех задавить.
– Нашли какую заботу – думать о нас!
– А как же, – ответил серьезно Зуек. – Мы для того и стоим наверху и не работаем сами руками, чтобы думать только о вас, мы вас спасаем.
Тогда Зуек заметил, что пахан на его слова не удостоил даже и улыбнуться, а только глаза его чуть-чуть повеселели, и этого было довольно. Все урки дружно захохотали.
– Ты легкобычный пацан! – довольно весело сказал Рудольф. – Ничего, спасайте. – Потом протянул свою руку, погладил его по голове, покачал своей головой и сказал: – Эх, пацан, пацан, какой хороший ты парень, зачем ты ссучился с легавыми?
Задушевный голос Рудольфа проник в самое сердце Зуйка, слезы хлынули из глаз его, и вдруг с необычайной силой, заскрипев даже зубами, он унял их, утерся рукавом и сказал:
– Нет, я не ссучился! Я хотел вправду людей спасать, а они меня выгнали…
– Выгнали! – крикнул Рудольф радостно. – Ну, поздравляю тебя! – И, сделав мефистофельский жест, взял его маленькую ручку, пожал и потряс ее: – Теперь ты, брат, наш. Теперь ты с нами. Теперь у тебя много верных друзей. И с нами ты не пропадешь.
Тут хлынул дождь, колонна за колонной пошли каналоармейцы в бараки.
– Приходи! – крикнул Рудольф на ходу.
XV. Сказка о вечном рубле
Засверкала молния, гром загремел, и карельские лесистые холмы, озы и бараньи лбы на далекое расстояние заговорили друг с другом. Бежать домой на ту сторону было далеко, а бараки совсем были рядом. Зуек бросился догонять колонну урок и скоро был вместе с ними среди бараков.
Рудольф издали махнул ему рукой идти в барак, откуда далеко разносился запах щей и горячего хлеба, а сам с бригадой исчез в дверях другого барака, и опять показался и ткнул левой рукой пальцем себе в грудь, а правой на душистый барак. Зуек понял, что Рудольф тоже придет туда и там, конечно, столовая.
Тут было все как на пожаре: там катили огромную бочку и устанавливали под капель, там на себе четверо загоняли в сарай телегу с грузом; какие-то неустанно перебегали из барака в барак, и масса людей валом валила в столовую. Никто, кроме Зуйка, не обратил внимания, что голос по радио объявил выступление артистки Михайловой. И наконец так много скопилось людей у входа в столовую, что среди больших людей в тесноте Зуйку все закрылось и только слышалось, как Михайлова пела «Не искушай».
Чей-то тяжелый сапог приплюснул ногу Зуйка, и он закричал от боли во все горло. Тогда другой старый человек с добрым лицом, как бы изрубленным, наклонился к нему и взял его за руку.
– Ты, мальчик, – сказал он, – наверно, к нам забежал от дождя?
И Зуек узнал его по голосу. Это был тот самый старик Волков, говоривший Улановой непонятные слова о каком-то вечном рубле и каких-то особенных мыслях, отчего Уланова тогда просияла и стала похожа на прекрасную Марью Моревну.
– Мне, – ответил ему Зуек, – Рудольф указал идти дожидаться его в столовой.
– Рудольф? – повторил, припоминая, старик. – Что-то не помню, да на что тебе он? Пойдем со мной, я найду тебе чашку и ложку. Вот садись здесь, а я сейчас все принесу.
Зуек сел на длинную белую струганую лавку за длинным во весь барак столом. По ту сторону узкого стола тоже люди сидели. Везде от щей пар поднимался.
Не обошлось без того, что какой-то, проходя, потянул его больно сзади за пискун-волос и хотел было вытащить из-за стола. И заставивший крутиться, не выпуская из пальцев пучка волос. Кто-то приподнял за уши, хотел «Москву показать», и один даже пытался выкинуть его вон из барака. Но добрый человек пришел наконец, поставил на стол миску со щами, хлеб положил, ложку дал.
От горячего Зуйку стало тепло на душе. Но главное было не в еде, а что он плотно сидит рядом со всеми на равном положении, и эти большие люди, как товарищи, признают его равным и не обращают на него никакого внимания. В большом улье пчел он стал тоже пчелой, нашел свое место, и стало ему на душе хорошо.
– Хлебай, хлебай, пацан, – говорил ему сверху добрый человек с седеющей бородкой на морщинистом коричневого цвета лице.
– Спасибо, добрый человек!
– Не стоит благодарности, – ответил ему старик.
Важно посидев некоторое время в молчании, как сидят за столом у дедушки гости, Зуек наконец решился спросить, как в гостях, помнил он, спрашивают друг у друга незнакомые люди:
– Ты, добрый человек, откулешний?
И добрый человек не замедлил приличным ответом:
– Я из Талдома родом.
Зуек не знал, где этот Талдом и что это значит, да не в том было дело: нужно было только спросить по всем правилам, как это делают настоящие люди.
– А ты здешний? – спросил добрый человек.
– Ага!
– Живешь у родителей?
– У дедушки.
– Дождь хлыщет, тебе придется с нами побыть, а может быть, и переночевать. Пойдем со мной.
Многие встали из-за стола и перешли толпою в другой барак, где у каждого было на дощатых нарах свое место, свои соседи, свои вещи.
И Рудольф, и Куприяныч, и еще какие-то урки, бывшие в лесу вместе с Рудольфом, заметив Зуйка, присели рядом с добрым человеком.
Зуек хорошо понял про себя, как это всегда понимают мальчишки: Рудольфу он чем-то понравился, раз ему захотелось рядом присесть. Ну а уж понравился, то надо отличиться в этом обществе, еще больше понравиться. Что-то загорелось, закипело в душе: если уж не там, так здесь.
– Легкобычный пацан, – снисходительно сказал Рудольф доброму человеку.
– С ним не шутите, – ответил Куприяныч.
Как сухой листик шевелится от сквозного ветерка и как живой мышкой бежит, так от общего внимания побежала душка Зуйка, и он понял, что пришла та самая минута, когда надо ему отличиться и нельзя ее пропустить. Большое дружеское чувство благодарности за что-то ко всем этим людям охватило его, и вдруг он спросил:
– Скажи, добрый человек, за какие такие дела люди сюда попадают?
– За хорошие! – немедленно ответил чей-то хриплый, надтреснутый голос.
Зуек увидел: в проходе стоял худой человек с тонкой длинной седой бородкой, похожий на козла и на Кащея Бессмертного.
Никак нельзя было понять, в шутку говорил Кащей или смеялся над мальчиком. Лицо у Кащея было все ровно розовое, длинное, глаза маленькие, зеленые. Такой был у нас на памяти человек, вытянутый в одну струнку в себя и наверх, как паук: сейчас тут куснул – и нет его, вверх по своей паутинке и там с богом беседует. Это Кащей есть такой, и Зуек сразу понял: это Кащей.
– За хорошие, за хорошие, – повторил Кащей уже в явном сочувствии невинному ребенку, попавшему в ад.
Так пришла в бараке редкая минута в заключении, когда не один кто-нибудь вспомнит себя на воле, а все вдруг вместе. Глядя на этого смелого свободного мальчика, каждый вспомнил себя: ведь и он был когда-то таким, и как хорошо тогда было, и как это скоро прошло! И кто в том виноват? Никто не догадывался даже, что и этот мальчик стоит теперь тоже у края…
Каждый думал о себе по-своему, но все были вместе, и каждому очень хотелось бы рассказать на людях все о себе и так определиться между людьми, как определяются люди на море и узнают, куда, к какому берегу плывет его лодочка.
Мало-помалу старший из всех, добрый человек, глядя на Зуйка так, будто сквозь него он видит себя в далеком своем прошлом, стал рассказывать свою жизнь. И Зуек по своему обыкновению из этого правдивого рассказа бывшего торговца кожевенными товарами Волкова стал делать свою сказку о Кащее Бессмертном и вечном рубле.
Началась эта сказка с того, что отец Волкова, сапожник в Талдоме, делал гусарики, детские башмачки, а его мальчик, вот этот самый наш Волков, теперь старый добрый человек, стоял над лучиной, поправлял светец и между лучинами помогал отцу шить гусарики. Когда же достали керосиновую лампу и время освободилось, мальчик стал учиться грамоте по старым книгам: отец указывал, а сын складывал и читал. Скоро мальчик научился, приохотился к чтению и читал отцу, развлекал его, когда тот шил днями и ночами гусарики.
Раз читал о том, как юношу Алексея родители насильно женили, и он прямо из церкви куда-то скрылся и пропал.
Родители очень любили Алексея, и много слез пролилось, когда он пропал. Однажды пришел к ним нищий и попросил разрешения жить у них в собачьей конуре. Ему это позволили, и он жил в собачьей конуре, питаясь только тем, что выбрасывали в мусорную яму.
Неутешны были люди в своем горе о пропавшем сыне, а сам их родной сын Алексей жил у них под боком в собачьей конуре.
– Алексеем звали? – перехватил Рудольф. – Это я знаю, мне тоже это читали маленькому.
– Рудольф! – ответил Волков. – Это было больше полста лет тому назад, как мы читали с отцом про Алексея, Божьего человека. Но ты слушай терпеливо или не слушай, но не мешай. Имей только веру, я все выведу к нашему времени.
Старик погладил Зуйка по голове и на мгновенье окинул взглядом своих слушателей: люди собрались, тесно сошлись, внимательно слушают. И все-то они были когда-то вот такие же мальчики, как этот Зуек.
Сам же Зуек, общим добрым вниманием к нему как бы поднятый куда-то высоко наверх в легкий воздух, по рассказу доброго человека плел и плел свою собственную сказку о Кащее Бессмертном и о его вечном рубле.
По примеру святого Алексея мальчик сапожника тоже вздумал уйти из дома, оторваться от близких и начать потом неузнанным среди них новую жизнь. Он ушел из Талдома пешком в Москву и уже начал сговариваться с одним монахом на монастырском подворье, как друг явился отец и увел его обратно в свою сапожную и заставил по-прежнему делать гусарики.
Отец был неглупый человек и сумел уверить мальчика в том, что жизнь Алексея Божьего человека теперь несовременна и невозможна.
– Мотай, Рудольф, мотай себе на ус, – сказал Волков. – Жизнь эта оказалась несовременной. Ты правильно сказал: это был елей от Священного писания.
Зуек же так понял, что в жизнь мальчика сапожника вмешался Кащей, и когда оказалось невозможным спастись по книгам Священного писания, мальчик попал в царство Кащея и решил во что бы то ни стало сделаться человеком богатым.
Бывало, мальчики, его сверстники, так свободно и весело играют в ладышки, а он стоит, угрюмый, в стороне, наблюдает и догадывается, как бы из этой игры сделать пользу себе. Вот именно, что только себе!
Можно бы, конечно, стоять и догадываться о хорошем, как догадался прораб на лесозаготовках и спас сто человек. Но Кащей дохнул на мальчика, и тот догадывался только в пользу себя. Так вот он с первого разу догадался делать дорогие битки, наливая внутрь ладышек тяжелый свинец.
Битки пошли в ход, и за одно только лето Волков нажил на своих битках двадцать рублей, и по указу Кащея Бессмертного серебряные деньги спрятал под камнем. Еще он догадался находить пивные бутылки с выпуклыми буквами и продавать их слепым. По выпуклым буквам слепые учились грамоте. А еще он догадался скупать в деревнях старые кокошники и вытапливать из них серебро. Тогда-то и оказалось, что вовсе не надо было деньги прятать под камнем, а можно было прямо пускать в оборот, скупая кокошники. А еще догадался скупать в деревнях воск и отливать из него церковные свечи и богомольцам выгодно их продавать.
Много-много всего нашлось в царстве Кащея, о чем можно было догадываться в пользу себя и все богатеть и богатеть.
– Мотай, мотай, Рудольф, себе на ус, – сказал Волков. – Я богател не по случаю, в большом труде и понимании: раз нет пути людям на небо, надо жить на земле, и тут бедному человеку на земле нет защиты, и хорошо жить можно только богатому, и если нет вечности в том, куда хочет душа, то надо найти вечность в рубле.
– Вот это правильно! – воскликнул Рудольф. – Вот, пацан, слушай и мотай и мотай на веретено в своей голове: вечность в рубле.
– Хороший, правильный рассказ, – одобрил и тот худой с козлиной бородкой Кащей. – Без этой основы не может быть вечности, и Богу от богатого церква, и бедному тоже копеечка: возле богатого и бедному хорошо.
Зуек перевел глаза на Кащея и догадался не по себе, а по нем, что, наверно, так и правильно и что все так живут в царстве Кащея, все умные друг от друга учатся догадываться в пользу себя и богатеют.
– И понял я, – говорил дальше добрый человек, – понял, Рудольф, что рубль на земле – это как вечность на небе, и если жить на земле, вечность понимать надо только в рубле.
– Правильно, Волков! – одобрил Рудольф. – Правильно, умный ты человек, учись, учись, пацан.
– Понял я, – продолжал Волков, – что работать можно не силой рук, как рабочие, не утруждением мозга, как работают на службах, а даже прямо на слуху. Иду раз по базару и слышу, люди между собою говорят о подошве: что дешевая подошва сейчас в Варшаве. Услыхав эти слова, я забрал все свои деньги, поехал в Варшаву, привез два вагона подошвы и на одной только подошве со слуху нажил сто тысяч рублей и выстроил на них в Талдоме два больших каменных дома. И все только со слуху!
– А с пальцев не пробовал? – с уважением и с насмешкой спросил Рудольф.
– С пальцев нет, – ответил Волков. – Я шел законным путем и первое время работал только по слуху: схватываю и смело иду своему счастью навстречу.
– Хорошо, слов нет, как хорошо, – говорил Рудольф, – а все-таки с пальчиками дело скорей бы пошло.
– Какие тебе пальчики, друг, – чуть было даже не рассердился Волков. – Я шел настоящим законным путем. Ты думаешь, я, как урка, все тащил себе и тут же все проедал и раздавал? И так жил для себя? Не было жизни у меня для себя никакой. Ты говоришь пальцами работать. Пальцы эти самые, как я ими все ночи в холодной лавке деньги считал, я себе отморозил, на руках и на ногах, и жена рядом считала и тоже себе отморозила. Я, брат, не на себя, я на вечность работал. И так руку себе засушил, глаз потерял и нажил миллион. И только уж когда нажил три миллиона, вспомнил сам про себя, и поехал со всей своей семьей, как ездили у нас все богатые люди, за границу, в Париж.
– В Париж! – воскликнул Рудольф. – Ну, теперь все знаю вперед: поедешь в Париж и там угоришь!
– Там-то вот наконец-то я и увидел на деле, как правильно я взял свой курс – вечность человеческая в рубле. Не было у меня французского языка, и за рубли мои ходил сзади меня переводчик. Не было глаза, вставили искусственный глаз. Рука была сухая, руку мне оживили. На радостях приказал я переводчикам: «Веди меня в самую главную церковь, желаю поблагодарить за все их Бога». Переводчик послушался меня и привел меня в великий собор Нотр-Дам-де-Пари. Тут увидел я великолепие несказанное. Упал на каменные плиты со слезами и радостью, понимая в сердце своем, что Бог одинаковый и у французов, и у нас, и по всей земле люди молятся и просят своего Бога о вечном рубле.
