Михаил Савеличев
Черный ферзь
– Спрашивай, – Шакти выводила по бумаге линии. – Если хочешь…
Только она этого не хотела – Сворден Ферц ясно слышал как где-то глубоко внутри себя она кричит: “Молчи! Прошу тебя – молчи!”
Навах оторвался от передатчика и посмотрел в их сторону. Сворден Ферц виновато опустил очи долу. Навах укоризненно покачал головой.
– Смешно, – сказала Шакти. – Смешно и мерзко. Во имя интересов человечества, прогресса науки и всеобщего счастья нужно рассказать – почему ты разделась догола на глазах у мужчины. Почему завлекла его в лес, почему обнималась с ним… Если бы только рассказать… Нужно описать малейшие оттенки собственных переживаний, разложить их по полочкам, классифицировать, налепить ярлыки. Как в музее. Холодным скальпелем разума препарировать душу. Еще раз обнажиться. Перед всеми, а не перед тем, кого ты хочешь…
Больше она не произнесла ни слова, начав писать, зло и яростно покрывая бумагу плотной вязью закорючек, отчеркивая наиболее важное и вымарывая второстепенное. Она словно вступила в сражение с гораздо более сильным противником, поставив свой шанс победы не на точный расчет, не на хитрость, а на отчаяние и безнадежность. Ее лоб и верхнюю губу покрыли крохотные капельки пота. Заправленная за ухо прядь волос выбилась и свисала по щеке. Серые, почти прозрачные глаза блестели, а в уголках собирались предательские слезы, которые приходилось вытирать дрожащими пальцами.
Белобрысый сероглазый мальчуган присел напротив него и взял исписанные листы бумаги. Нахмурился, зашевелил губами, читая про себя отчет.
– Плохо, очень плохо, – вынес вердикт, но затем, кажется, немного смягчился. – Вот это хорошо – озеро, ночь, романтика, зорька, а все остальное – плохо. Как-то вяло, без огонька.
Мальчуган встал, вздохнул, потянулся, как после не слишком трудной, но весьма надоедливой работы, хлопнул по башке стоящего рядом зверя – еще очень молодого, не заматеревшего.
– А тебя-то кто просил вмешиваться, дурашка? – ласково спросил мальчуган.
– Мне… Мне… – зверь замялся, и Свордену Ферцу показалось, что таким образом тот излагает свое, звериное мнение на зверином языке, но огромноголовое собакообразное вдруг совершенно ясно произнесло с извиняющимися нотками:
– Мне показалось, так будет лучше. Неизвестность сближает, маэстро.
Мальчуган передернул плечами и сунул зверю под нос пачку листов:
– Неизвестность сближает, неизвестность сближает, – передразнил он. – Найди хоть одно подтверждение столь спорному тезису!
Зверь прищурил глаз, а другим посмотрел вверх. Могучие складки собрались на огромном лбу. И внезапно до Свордена Ферца дошло, что зверь кривлялся. Даже умение говорить этой невероятной твари произвело не такое сильное впечатление, как умение действовать в том же эмоциональном поле, что и человек.
Ни одна из гуманоидных и уж тем более негуманоидных рас не обладала подобным умением: вот так, сразу устанавливать эмоциональное взаимопонимание – пожалуй, самое трудное, что только может быть в Контакте. Если теорема Пифагора являлась вселенским инвариантом – своего рода опорой для cogito-Контакта, то для seel-Контакта подобных инвариантов не существовало и существовать не могло. Но зверь легко преодолел пропасть.
– Маэстро, мы ведь только начали. Всегда есть возможность переиграть по новому.
Мальчуган взял зверя за нижнюю челюсть, пристально уставился в золотистые глаза. Задние лапы подвернулись, и зверь как-то неловко сел на траву.
– Уж не этого ли ты добиваешься, хитрюга?
Хитрюга потупился. Длинным языком облизал пересохший нос.
– Дай-ка подумать, – мальчуган перехватил зверя за маленькие уши, потряс из стороны в сторону. – Дай-ка подумать. Ага! Вот оно что! Собаки-то тебе чем не угодили? Миленькие одичавшие создания?
– Мерз-з-з-з-кие твари, – буквально прошипел зверь. В неуловимое мгновение он преобразился из хитрована-увальня в пышущего злобой хищника. Губы его растянулись, обнажая плотный ряд острейших зубов.
Но мальчуган нисколько не испугался, наоборот – рассмеялся.
– Ну, ну, мелкий ревнивец. Разве тебе мало всемогущества? Вечных скитаний? Бесконечного веселья? А может тебя превратить в созвездие Гончего Пса? Пара пустяков! Посветишь с десяток миллиардов лет, на своей шкуре узнаешь вкус космологической постоянной.
– Не люблю я светиться, – буркнул зверь.
– Знаю, знаю, – махнул рукой мальчуган. – Вы любите быть с сильными, да? Человечество кстати подвернулось вам под лапу, и вы его охотно сопровождали по всей вселенной, пока не появились мы.
– А кто не хочет быть на стороне сильного? – пробормотал зверь и принялся вылизываться. – Съешь ты или съедят тебя.
– Глубокоуважаемый Псой Псоевич, да вы мыслитель! – покатился со смеху мальчишка. – Понабрался ума-разума в небесных сферах и хрустальных чертогах!
Зверь промолчал, лишь зыркнув из-под сморщенного лба.
– Утомительный уровень, – пожаловался мальчуган, обмахиваясь бумажками. – Постоянно забываешь ради чего вновь напялил личину. Ты не в обиде? Назначал встречи, назначал, а сам не приходил, не приходил. Слишком уж интересно в тех мирах. Мирах, – повторил он, склонив голову набок, словно пробуя слово на вкус. – Мирах… Ужасно бедный и блеклый язык. Все равно что объяснять тонкости квантовой механики по-неандертальски…
Зверь кашлянул, мальчишка прикрыл ладошкой рот:
– Прости-извини. Не хотел тебя обижать. Отвыкаешь от всех церемоний, от роскоши человеческого общения… – последние слова он произносил, едва сдерживая рвущийся наружу смех. На глазах аж слезы выступили.
– Нечего на рожу пенять, коли зеркало криво, – заявил глубокоуважаемый Псой Псоевич. – Демиург, сотвори себя сам.
– Ты еще про медведя вспомни с велосипедом, – посоветовал мальчуган. – И вообще – это наши внутренние дела. Сами откровенно разберемся.
– Маэстро, – зверь постучал лапой по земле. – Отвлекаетесь, маэстро, отвлекаетесь.
– Я думаю, думаю.
– Извините за мое собачье мнение, маэстро, но с самками вы что-то перемудрили. Вот у нас…
– Оставь свое собачье мнение при себе. И уволь от подробностей ваших брачных обрядов. Со своей мамой я разберусь как-нибудь сам.
– Зачем это вам, маэстро? Там! – зверь задрал морду вверх. – С вашими масштабами! Возрастом! Возможностями! А может вам сине-зеленые водоросли не нравятся? Давайте и их заодно переделаем. В буро-малиновые?
Мальчуган задумался.
– Глупость, конечно, – признался он. – Латать прошлое человека, которого лишь очень относительно можно назвать мной самим… Вновь и вновь возвращаться, мучая тех, кто еще помнит забавную гусеницу, которая давно превратилась в бабочку…
– И я о том же, – проникновенно сказал зверь.
Мальчуган уселся, скрестив ноги, еще раз полистал бумаги:
– Встреча в чуждом мире – хорошо, экспедиция к артефакту – хорошо, бывший дружок… хм… Хорошо или плохо? – почесал затылок. – Вспомнить бы… Или спросить? Ты как думаешь, глубокоуважаемый Псой Псоевич?
Зверь отвлекся от выкусывания свалявшихся клочков шерсти с лап и ядовито заметил:
– Она несомненно будет рада. Столетняя разлука как ничто другое укрепляет чувства. Но не тело.
Мальчуган аж передернулся, покраснел.
– Рип ван Винкль какой-то, – продолжал изливать порции желчи Псой Псоевич.
Мальчуган щелкнул пальцами, и зверь исчез. Растворился без следа.
– Утомительный уровень, – опять пожаловался мальчуган. – Эмоции, гармоны. Как я отвык от всего такого! Ты не обижайся, но это как если бы тебя вот сейчас в подгузнике, спеленутого по рукам и ногам снова засунуть в колыбель. И поить грудным молочком. И петь колыбельные. И заново учить говорить.
Он вернулся к бумагам, но тут же вновь отвлекся.
– И на Псоя не обижайся. Зверь – он и в космологических масштабах зверь. Собственные тараканы в башке. Собаки ему, видите ли, не нравятся. Надо сделать так, чтобы они одичали! И чихать, что они с человеком вот уже сорок тысяч лет. Как пожили в тепле сорок тысяч лет, так теперь и в лесу сорок тысяч лет поживут. Хи-хи. Управляемая эволюция! Сингулярный прогресс! Новая сигнальная! Скажу тебе по секрету – управлять эволюцией гораздо легче, чем заставить двух примитивных существ полюбить друг друга. Никто до меня не пытался. Да и зачем? Кому там, – мальчуган ткнул пальцем вверх, – может понадобиться формула любви? Гравитация – это понятно. Слабое взаимодействие – тоже понятно. А вот любовь – непонятно. Но я добью, добью! – он стукнул кулаком по земле. – Вот увидишь, увидишь…
Сворден Ферц очнулся от того, что его трясли за плечо. Все тело задеревенело от неудобной позы, в которой и сморил сон. Перед ним сидела Шакти и внимательно рассматривала.
– Ты во сне слюни пускаешь, как маленький ребенок, – заявила она.
Подбородок и впрямь оказался мокрым.
Странное ощущение – словно из одного сна тут же, не просыпаясь, провалился в другой. Все вокруг заполняло мягкое желтоватое сияние. Пахло чем-то ужасно знакомым, но здесь абсолютно невообразимым – как если бы полуразложившийся труп благоухал ладаном.
– Похоже на янтарь, да? – Шакти наклонилась и погладила ладонью пол. Сворден Ферц отвел глаза от свободного выреза ее майки. – Предположение, в общем-то, подтверждается.
– Предположение? – он все никак не мог прийти в себя.
– Развалины – никакие не развалины, а сложный комплекс, возведенный предположительно Вандерерами, – Шакти приблизила лицо к лицу Свордена Ферца, словно собираясь сообщить ему что-то по секрету. Взяла его руку, приложила к груди, которая оказалась небольшой и поместилась в ладони. Сердце отчаянно стучало.
– Я не прошел кондиционирования, – пробормотал Сворден Ферц.
– Ну и что? – прошептала Шакти, почти касаясь губами его губ.
– Я могу тебя напугать… оскорбить…
– Все так запущено?
– Нет… Не в этом дело…
– С девяти лет я была вещью, меня не испугать сексуальными паттернами дикарей племени мумба-юмба.
– Какой вещью?
– Личной и исключительной. Но строптивой. Которую лупили почти каждый день…
Сворден Ферц сжал пальцы. Шакти прикусила губу. Он было ослабил хватку, но она затрясла головой:
– Нет… Продолжай…
– Это ненормально.
– Что устраивает двоих, вполне нормально… Я ведь была полной дурой… Строптивой дурой… Хотела освободиться… Я и сейчас дура…
– Почему?
– Разве можно новому любовнику рассказывать о старых? Лучше сделай со мной то, что здесь делают с аборигенками…
– Это будет больно и неприятно. Оскорбительно.
Короткий смешок:
– Высокая Теория Прививания убила физическую любовь. Она много чего сгубила, но этого человечество ей точно не простит…
– О чем ты?
– Нельзя оставаться воспитанным в постели. Настоящая любовь всегда запретна. У тебя случалась запретная любовь?
– Нет.
– А я слышала, что некоторые из вас вступают в связь с аборигенками. Так романтично! Боги, спустившиеся с небес, чтобы устроить на свой лад жизнь примитивных народов, и рыжекудрые красотки, делящие с ними постель, в надежде понести героическое потомство. Извечный миф.
– Тебе больно?
– Делай со мной все, что хочешь. Меня правильно воспитали. Назло учителям и докторам. Назло Высокой Теории Прививания. Только я это не сразу поняла. Мне казалось, что он испортил мою жизнь.
– Если не хочешь…
– Но тебе ведь надо знать.
– Надо?
– Разве ты теперь не женишься на мне?
– Злая шутка.
– Злая. Я вообще злая. С тех самых пор, как все открылось. По-дурацки. Набежали психотерапевты, наставники, охали, ахали, строчили диссертации, пичкали таблетками. А Учитель со мной ни разу с тех пор не заговорил. Представляешь? Я единственный человек в Ойкумене, который больше не имеет своего Учителя. Ох…
– Ты не кричишь.
– Да. Я доступная, но в постели нема как рыба. Легкое побочное действие терапии.
– А по-моему ты очень даже разговорчивая.
– Навет и диффамация. Утехи требуют тишины. Особенно здесь. В этом месте никто и никогда не занимался утехами.
– Откуда знаешь?
– Я же специалист по внеземным культурам. Забыл? Посредственный, конечно. Можно сказать, некудышный, но все же…
– Чересчур сурово.
– Зато справедливо. А ведь я во всем винила себя. Вот дура. Думала, что его сделали специалистом по спрямлению чужих исторических путей из-за меня. Сослали в космос. Сделали все, чтобы он никогда не вернулся. Хотя в нем с детства проклевывался зоопсихолог. Поэтому и собаки к нему липли. Дикие, страшные…
– Так ты за ним в космос полетела?
– Ага.
– Сумасшедшая.
– Вещь. Вещь не может обходиться без хозяина. Вещь решила стать космонавтом, разыскать его в Периферии, снова принадлежать ему. Самое смешное, что это ей почти удалось… К несчастью, некоторые мечты сбываются.
– И что?
– Короткая встреча на перекрестке дорог… Он учился орудовать мечом, чтобы успешнее спрямлять чьи-то там пути, а она готовилась к участию в очень гуманной, но опять же никому, кроме человечества, не нужной операции. Дура. Дура. Дура.
– …
– Нет, молчи, – теплая ладонь прикрывает рот. – Ничего не говори. Когда женщина рассказывает о старых любовниках, новым лучше помолчать… Заткнуться… Как сейчас помню тот день… Величайшие дюны во вселенной. Океан. И он. Бог. Властелин того мира, который навеки сгинул. Первое, что увидела вещь, – он так и не вывел шрам. Самое яркое воспоминание – он, еще мальчишка, стоит бледный, из вспоротой костяным ножом руки хлещет кровь, а он улыбается и спрашивает: “А теперь?” И представляешь, вещи стало приятно. Нет, не так. Вещь вдруг ощутила, что она – вещь. Во веки веков. Она вновь обрела смысл собственного существования. Хозяин вправе поменять вещь, но вот сама вещь не в состоянии поменять хозяина…
– …
– Я же сказала – молчи. Хозяин вправе… Но вещь опоздала. Из хозяина сделали блестящего специалиста по спрямлению чужих исторических путей, но некудышного спрямителя своей собственной судьбы. Одной ногой он уже был там – в темном, грязном, зачумленном мире, он даже с дурацкими мечами не расставался, таскал их повсюду. И его совершенно не интересовали выброшенные вещи… Он же не антиквар, ха-ха-ха. Даже любовником он оказался посредственным… Видишь, какая я стерва? Но уж лучше быть стервой, чем ненужной вещью.
– …
– В результате вышло как вышло. Брошенная вещь почти провалила важнейшую операцию человечества, и ее запихнули подальше – к таким же выброшенным вещам так и не понятого назначения, где она бы и прозябала до своего полного износа, если бы не чудо… Хотя, почему чудо? Параграф музейного устава, гласящий, что музейные экспонаты не выдаются никому, даже господу богу, на руки, и если кто-то, даже господь бог, пожелает с ними поработать, то для этого ему придется явиться в музей, продемонстрировать соответствующий уровень компетенции и получить в свое полное распоряжение необходимую аппаратуру, интересующий его экспонат и любые консультации специалистов. И небольшое примечание: в случае необходимости вывоза экспоната в место своего бывшего местонахождения, музей готов рассмотреть прошение о его выдаче, если соответствующая необходимость будет веско мотивирована, и обеспечить его сопровождение музейными специалистами. Вот это и есть чудо…
Странные тени чудились внутри стен, светящихся тусклым золотом окаменевшей смолы. Словно и здесь миллионы лет назад неведомые создания увязли в субстанции колоссального строительства, что развернули неведомые чудовища во имя неведомой цели. Увязли, оцепенели, окаменели ценными мушками, пялясь мертвыми фасеточными глазами в пустоту времен, что протекли с тех пор, когда в здешних коридорах вновь появились разумные существа.
– Очень похоже на брошенные приполярные города, – сказал Навах.
– Похоже, да не совсем, – Планета присвистнул. – Отсюда они ничего не успели демонтировать. Можно прибавить свет?
– Да, конечно, – Навах ткнул клавишу, и пронизывающее сияние заиграло на потеках и гранях.
– Мы живем во тьме, иначе нам был бы не нужен свет, – пробормотал Планета.
Иллюзия пустоты исчезла. Странное ощущение, но казалось, что свечение ламп медленно впитывается в губчатую поверхность множеством ручейков, которые поначалу медленно, а затем все быстрее и быстрее растекаются по древним, пересохшим световым руслам, заполняя до того невидимые полости и каверны, распадаясь на сверхчистые радужные потоки, чтобы затем причудливо перемешиваться попарно, по три, по четыре, создавая бесчисленные вариации цветов и оттенков на зависть художнику-хроматисту, а в конце концов все-таки опять слиться в тончайшие нити ослепляющего белого света – точно координатные линии, нанесенные на псевдосферу наглядной демонстрации аксиом неевклидовой геометрии.
– Потрясающе! – только и смог промолвить Навах, сжимая кулаки так, что ногти почти до крови впивались в ладони. – Жаль, Кудесник отказался сюда спускаться!
– Кудеснику кудесниково, а Наваху навахово, – усмехнулся Планета.
Навах не обратил на слова Планеты никакого внимания. Он был потрясен. Он был очарован. Ему вдруг показалось, что каким-то чудом оказался за кулисой вселенной и вместо примитивного и унылого механизма, творящего поддельные чудеса на сцене, вдруг узрел если не самого творца, то зримые следы его подлинного присутствия. Ему хотелось все потрогать, ко всему прикоснуться, точно маленькому ребенку. Ему внезапно захотелось нарушить царящую здесь тишину совсем уж несуразным криком: “Счастья! Всем! Даром! И пусть никто не уйдет обиженным!”
Навах повернулся к Планете, и тот увидел, что щеки специалиста по спрямлению чужих исторических путей, железного человека, мастера скрадывания и имперсонации мокры от слез, как у расчувствовавшейся барышни:
– У меня совершенно дурацкое ощущение, будто я вернулся домой, – он положил руку на сердце. – Чудовищный приступ ностальгии… Никогда и нигде не испытывал ностальгии, но это, наверное, она и есть…
Планета внимательно всматривался в лицо Наваха.
– Я ведь даже не имею права на подобное открытие… Я понимаю. Я все понимаю. Я лишь оказался в нужном месте в нужный час… Никудышный специалист, который всю жизнь мечтал стать зоопсихологом, а оказался совершенно непригодным… – он закрыл лицо руками, став похожим на стеснительного ребенка. Преображение оказалось настолько стремительным и подлинным, что Планета вздрогнул.
– Как же я хотел вернуться из тех миров, – глухо пробормотал Навах из-за ладоней. – Все бросить. Всех предать. И вернуться на планету. И никогда не покидать ее. Еще бы немного, и я бы сорвался. Я бы побежал сломя голову. Через всю вселенную. Туда, откуда раздается зов…
– Зов? – переспросил Планета. – Какой такой зов, Навах?
Не открывая лица, Навах пожал плечами. Опустил руки, и совершенно трезвым голосом, без единого следа возбуждения сказал:
– Фигура речи. Просто фигура речи.
– С тобой все в порядке?
– Со мной все в порядке, – Навах сделал стремительный шаг вперед и ухватил Планету за ворот куртки. – Зачем я здесь? Зачем?!
Планета изобразил широкую улыбку ничего не понимающего человека:
– Навах, о чем ты?
– Почему меня притащили сюда?! Почему среди сотен специалистов по Вандерерам выбрали именно меня, к Вандерерам никакого отношения не имеющего?! Почему в экспедиции оказалась еще и она?!
– Кто она?! – заорал Планета. – Ты вообще в своем уме?! Возьми себя в руки! Мальчишка!
Навах повернул кулак так, чтобы ткань еще больше натянулась, глубже впиваясь в горло Планеты. Планета побагровел, захрипел. Навах приблизил к нему лицо и жутко осклабился, точно изготовившись вцепиться зубами в пористый потный нос. Планета дернулся, Навах отлетел и упал на спину. Но тут же вскочил, чтобы оказаться в жестких объятиях Планеты.
– Успокойся, только успокойся, – прошептал ему на ухо Планета. – Мы сейчас с тобой оба успокоимся и поговорим. Мы будем спокойны, как два носорога, договорились?
– Мы будем спокойны, как два носорога, – подтвердил Навах и обмяк.
Планета разжал руки и отступил.
– Ты чертовски шустр, мой мальчик. И чертовски догадлив.
– Что вы хотите сказать?
– Добро пожаловать домой, мой мальчик.
Навах упал на колени, зажал уши руками и жутко закричал.
– Ее здесь нет, – Шакти продолжала ощупывать сложенную грудой амуницию. – Почему-то ее здесь нет…
Сворден Ферц не мог обернуться, потому что перед ним стояло давешнее собакообразное и насуплено взирало на него исподлобья. Не шевельнуться под пристальным взглядом выпученных глаз.
Зверь изготовился к прыжку. Это чувствовалось по взбухшим мышцам и странному покачиванию тела. Иногда кошки совершают подобные движения, прежде чем взмыть в воздух и обрушиться на добычу.
И еще очень мешала похожесть твари на собаку. Даже огромная голова, светящиеся глаза с тарелку и многочисленные зубы, как у акулы, не могли ослабить сбивающее с толку ощущения, будто перед ним стоит пусть и уродливый, но все-таки пес – из славного рода псовых, что когда-то, очень давно, сопровождали человека, служили человеку, делили с ним кров и пищу, прежде чем загадочно исчезнуть, бросить бывших хозяев во имя свободы леса, из которого они когда-то явились к первобытному костру за куском мяса в обмен на службу.
Малейшее движение, и нить ожидания оборвется, взведенные пружины мышц вытолкнут массивное тело с несуразно огромной башкой, сотни зубов вопьются в тело, кромсая и разрывая на куски, а он, обездвиженный и анестезированный болевым шоком сможет лишь наблюдать за кровавой трапезой чудовищной твари.
Как нередко бывает в моменты истончения жизни, когда вдруг начинает приоткрываться последняя дверь, ведущая в смертельное ничто, даже самому мужественному разум услужливо подкидывает успокаивающие ощущения нереальности, вычурной театральности, нелепой клоунады, которые будто бы и есть подлинное содержание происходящего. И тогда хочется, преодолев боль, добродушно улыбнуться, протянуть руку врагу своему, взывая к примирению.
– Ее нет! – в отчаянии воскликнула Шакти.
Зверь осклабился и сел. Вернее будет сказать, что его задняя часть вдруг повалилась набок, словно парализованная, одна лапа оказалась придавлена, а вторая весьма неловко выпрямлена в сторону. Иногда так сидят мягкие игрушки, сшитые неумелой рукой.
Сворден Ферц шагнул назад, схватил Шакти за руку.
– Помоги мне найти… – она осеклась, когда Сворден Ферц дернул ее к себе. – Что, что?
– Смотри, кто пожаловал, – прошептал он одними губами, хотя зверь больше не выказывал никакой агрессивности.
– Кто? – спросила Шакти, разглядывая лицо Свордена Ферца и кусая губы.
– Там… Там… – он еще крепче сжал ее ладонь, болью пытаясь отвлечь от поиска того, что она потеряла.
Кстати, а что это было?
Мысли потекли в два уровня. Так в У-образной трубке уравновешиваются две различные по плотности жидкости после неудачных попыток вытеснить друг дружку и смирившись наконец с тем, что более плотная опускается вниз. Точно так же, как порой за внешней шелухой повседневных забот и мимолетных впечатлений совершается тяжкая, неблагодарная работа подлинных чувств и настоящей жизни.
– Я ничего не вижу…
Зверь еще больше осклабился, шевельнул огромным влажным носом, невероятным образом напомнив кого-то очень знакомого.
– Там пустой коридор… – и как бы в ответ зверь принялся шумно и яростно чесаться, распространяя не вяжущийся с живым созданием запах разогретой смолы.
Сворден Ферц еще сильнее сжал ее ладонь, удерживая Шакти рядом с собой.
– Пусти. Мне больно.
– Пусти-пусти, – почти весело посоветовал зверь, на мгновение перестав чесаться. – Нужно поговорить.
Жутко захотелось проснуться. Вырваться из липкого абсурда безостановочного безумия, когда строгий сценарный сюжет последовательно и логично сменяющих друг друга эпизодов без всякого перехода, предупреждения, знамения обращается необъяснимым хаосом, где привычка к пониманию тщится выискать пусть извращенный, но все же смысл.
– Это на него похоже, – сообщил зверь доверительно. – Заварить кашу, а потом все бросить. Как хочешь, так и расхлебывай. Не специально, конечно, не специально. Оборотная сторона всемогущества – беззаботность.
– Что тебе надо?
– Мне? – искренне изумился зверь, если только звери могут быть неискренними. – Ничего! Я тут, так сказать, мимо пробегал, решил заглянуть на огонек… Впрочем, если честно, давно наблюдаю за ним во всех мирах и хотел бы предупредить… Он и впрямь все забывает. Мнит из себя всемогущего, а сам забывает. Для бога это непростительно, а? Трудно быть богом. Мир ведь не заведешь как часы, чтобы тикали и тикали. Его надо творить и творить – каждую секунду, каждое мгновение. Поэтому ты на него особо не полагайся, и не надейся, что кривая вывезет. В ста мирах не вывезла, почему же здесь все должно сложиться иначе? – Зверь клацнул зубами, точно сболтнул чего-то лишнего. – Имей в виду. Судьбу не переиграешь. Золотых шаров на всех не напасешься.
Зверь внезапно встал на задние лапы, шагнул вперед, покрепче ухватил Свордена Ферца за плечи и потряс. Хотелось оттолкнуть от себя навалившуюся тушу, отдышаться от забившего нос запаха разогретой смолы, но тело одеревенело, отказываясь подчиняться даже столь страстному желанию, потому что несмотря на кошмары вдруг расхотелось выныривать на поверхность сумрачной реальности, куда его настойчиво продолжали тянуть чьи-то руки.
Сворден Ферц отпихнул одеяло и сел. Рядом стоял Планета.
– Тише. За мной.
Вязкая темнота окутывала все вокруг, а память отказывалась подсказать, где же они находятся. Неприятное и раздражающее ощущение потери ориентации. Словно плотный косяк рыб, из юрких тел которых сложено Я, вдруг разбился, рассеялся вторжением огромного хищника, широко раззявившего пасть, и, чтобы окончательно не сгинуть в едкой темноте его желудка, на какое-то время приходится поступиться столь привычным самосознанием, превратившись в судорожное метание рыбок-мыслей – крошечных искорок, из которых и должно сложиться единство воспоминания о том, кто отважился пересечь океан сонного забвения.
– Вот, держи, – Планета сунул Свордену Ферцу сумку с чем-то громоздким и тяжелым внутри. – За мной. Бегом.
И они побежали.
Обряженный в странный развевающийся плащ, Планета походил на демона. Он несся с невообразимой для его лет и здоровья скоростью по извилистым коридорам сооружения, возведенного предположительно Вандерерами с непроясненной (пока) целью.
Тускло блестевшая облицовка стен, похожая на окаменевшую смолу, создавала иллюзию освещения, но даже если вплотную поднести к желтым панелям руку, то вряд ли можно разглядеть хотя бы кончики пальцев. Если во вселенной существовали запасы тьмы египетской, то значительная их часть сосредоточена здесь – во чреве колоссального сооружения, брошенном в незапамятные времена неведомыми чудовищами.
Приходилось напрягать зрение, слух, обоняние, чтобы не отставать от Планеты, который, казалось, парил, а не бежал, крыльями раскинув полы плаща, чей шелест и служил единственным надежным ориентиром в таинственной погоне.
Ручки сумки врезались в плечо, тяжелый ящик стучал по спине, как бы напоминая о своем присутствии почти что дружеским, но уже раздражающе-надоедливым похлопыванием. Только через некоторое время до Свордена Ферца дошло, что его ноша еще и горяча, как утюг, и лишь ткань сумки предохраняет тело от ожогов, хотя щедрое тепло все же просачивается наружу, обдавая поясницу жарким дыханием.
Коридоры вздувались в обширные помещения, помещения сужались в коридоры, а те вновь вздувались и вновь опадали, будто это и не развалины, не загадочный артефакт, а нечто до сих пор еще живое, сохранившее толику когда-то вложенной в него жизни – не настоящей, конечно же, а вот такой – спроектированной, возведенной, раскинувшей во все стороны щупы, через которые поглощалась почти вечная энергия тепла, воды и ветра.
А древняя регулярность пустот внезапно стала разрушаться возведенными в хаотичном порядке странными скульптурами, словно бы многомерными геометрическими абстракциями, воплощенными во все том же неизменном материале, похожем на окаменевшую смолу.
У Свордена Ферца возникло сильнейшее ощущение уже виденного, будто все это когда-то и где-то уже случалось, что он не первый и даже не второй раз бежит по бесконечным коридорам, краем глаза ухватывая нелепые и мучительные для понимания не то произведения искусства, не то научные модели, бежит туда, куда необходимо успеть, ибо от этого зависит чья-то жизнь, бежит, понимая, что ему ни за что не успеть и вот сейчас грянет роковой выстрел, а затем еще и еще…
Ему хочется ухватить демона смерти за кожистые крылья, задержать его бег, давая несчастному слуге все-таки совершить свою попытку бегства в Самарру, но тут же понимает всю бессмысленность своего порыва, ведь именно в Самарру они и спешат, ибо там назначено роковое свидание слуги давно сгинувших господ со своею погибелью.
Похоже на сон. Очень похоже на сон. Пусть окажется только сном, кошмарным, надоедливым сном, что снится на одном боку, но стоит на мгновение вынырнуть из него, набрать воздуха реальности, не позволяющего окончательно заплутать в лабиринтах сознания, перевернуться на другой бок, как циркуляция безумия уступает место воплощению желаний – пиршеству фрейдистских толкований.
Сон всегда отличает внутреннее отсутствие памяти. Он – та глубина, глубже которой ничего не сможет быть, и поэтому воспоминания, желания, страхи в нем тотчас претворяются в ожившие образы, кружащие вокруг назойливым хороводом странных, абсурдных вещей – теми пресловутыми вазами-мирами с заключенным внутри прахом впечатлений, похожих на иссохших вампиров. Нужна свежая кровь самой жизни, пролитая в них, дабы оживить самою жизнь.
Если он не в силах догнать летящего демона, почти не касающегося носками ботинок пола, хотя он точно знает, что демону – дьявол знает сколько лет, что сердце демона требует электрической подпитки стимуляторов, а выработавшая свой ресурс печень – глотания таблеток, то означает ли это лишь кошмар сновидения, а не кошмар неодолимой судьбы? Как и где нащупать, найти ответ, от которого зависит не какой-то там эфемерный выигрыш, чувство глубокого удовлетворения от собственной удачливости, а вся дальнейшая жизнь, здесь и сейчас поставленная под огромный знак вопроса?
Все так реально, рельефно – цвета, запахи, текстура, даже внезапно пересохшее горло – все они вопиют о своем подлинном существовании. Чет или нечет? Орел или решка?
Планета внезапно остановился, и Сворден Ферц чуть не налетел на него.
– Здесь.
– Что это?
Исчезли пустоты и тишина огромных помещений, оставленных загадочной расой космических скитальцев. Громоздкие сооружения заполняли все вокруг нечеловеческой регулярностью неевклидовых объемов и плоскостей, и приходилось силой удерживать взгляд, по привычке следующий путями земных склонений и тут же теряющий опору, воспринимая нечеловеческую гармонию хаосом мельчайших деталей. Так можно разглядывать таинственные знаки нерасшифрованной письменности, даже не представляя, что скрывается за вычурными пиктограммами – буквы, слова, фразы или сама неуловимая материя мысли, но догадываясь о величии запечатленных в них событий.
