Михаил Сергеевич Мишанихин
В сети времени
Беду во всей красе я познал, когда один за другим умерли родители. Поначалу происходящее казалось неудачной игрой, грубым сценарием печального фильма. Лишь когда пришло осознание необратимости, меня охватила такая вселенская боль, что все триллеры, виденные мной ранее, стали бездарными историями.
Вместе с родителями меня покинуло всё: смех, солнце, люди, желания… Лишь контрастные воспоминания кружили звенящими призраками. Иногда казалось, что я сойду с ума от происходящего, что уже никогда не покину эту бездну. Невозвратность потери и страх перед неизвестным воцарились в мыслях, на поле тоски взращивая отчаяние.
Чтобы хоть как-то оторваться от гнетущей пустоты, я запил. Беспробудно и ошалело. Старался убежать от мира, потерявшего людей, с которыми можно разговаривать откровенно, которые меня любят, которые…
Я видел повсюду их лица, ощущал запах, слышал голоса, но за пределами происходившего со мной понимал, что всё лишь иллюзия – рассудок неумело защищается от уничтожения. Я гнал это понимание, считая предательством памяти. Мне нравилось мысленно общаться с родителями: спрашивать не спрошенное, говорить не сказанное.
Я замкнулся: стали неинтересны друзья и подружки, скучна жизнь, наверное, бурлившая событиями. Абсолютно безразличен стал быт, и лишь по инерции соблюдалась гигиена и подобие питания – всё было пустое, как и литры самогона, льющиеся безвкусным потоком.
И всё же разум, хоть в чём-то, победил – спиртное лишь отнимает время на мысли о себе, а взамен не даёт ничего. Выход из запоя стал небольшой победой, не принёсшей ни радости, ни облегчения. Пустота по-прежнему окружала, высасывая эмоции. Но я начал замечать отблески общественной жизни, хотя и воспринимал их равнодушно – всё не то и не о том.
Определённо уже никогда не откроется мне красочный мир радости, бескрайнего спокойствия и уверенности. И всё же, понимая зыбкость человеческих отношений и невозможность абсолютного повторения, брожу я по пустоте в поиске своей отрады…
…
Рассказ прервал мальчишеский гомон.
– Здравствуйте!
– Вот и Серёжка нашёлся! Пошли купаться!
Прихватив повеселевшее «одиночество», ватага подняла пыль дороги.
– Что ж, пойдём и мы, – погладил дедушка свою спутницу, и продолжил бесконечный путь.
Шаг за шагом, день за днём, без определённого маршрута. Смысл у этого движения тот же, что и у воды, которая образует ручейки и реки. А цель движения, что и у времени. Просто нужен он во всех местах, куда приходит. Да и идёт он, как и всё в жизни, в будущее.
Гонит ли его мечущаяся душа?
Нет.
Влекут безответные вопросы?
Тоже нет.
Кто-то должен идти, как и кто-то должен строить, выращивать хлеб, шить одежду. У каждого своё Важное Дело, и все эти Важные Дела, собравшись, создают необъятную панораму Жизни.
А вот и ещё один случай зазвучал из дедушкиных уст. Что же в этот раз поведает старичок?
…
В сказках путеводный клубок всегда разматывается, приводя героя к первопричине. Уничтожает Иванушка источник своих бед и, как говорится, «живёт долго и счастливо». Как бы и человеку отыскать в своей памяти такой клубок?
Но шагает время вперёд. Сматываются события всё туже и туже. То путается нить и завязывается узелком, то с другими клубочками переплетается – и в этой путанице уже невозможно увидеть, какому клубку какая ниточка принадлежит. Гордиев узел получается.
Хватит ли терпения, распутать? Или может, отрубить подпорченную часть и продолжить вязание аккуратнее?
Три минуты после полуночи
Выплывая из тёмной глубины, я столкнулся с чувством нереальности. Просто чувство, схожее с эхом, своей непричастностью к действительности, отдалённостью. Меня окружал монотонный ропот, из которого слабыми искорками выделялись знакомые интонации. Постепенно они набирали силу, и вот уже отчётливо я слышу заботливость жены Вари, нарочитую отстранённость Евгении (у дочери переходный возраст и она часто замыкается), любопытство восьмилетнего Кости. Объективно, ничто не могло потревожить, а монотонный гул – верно, звук телевизора с каким-нибудь очередным пустозвонным ток-шоу. Но что-то я разнежился. Пора покидать постель.
Шока не было, как не было и вопросов. Усевшись, я воспринял окружающее, как само собой разумеющееся. В огромном, светлом зале кинотеатра было очень много людей. Да что там «много»? Зал забит до отказа. Аншлаг, так сказать. Но ни это и даже ни то, что отсутствовали источники освещения, а стены, кресла, акустическая аппаратура светились изнутри, не взволновало. Если и было сейчас в мире что-то невозмутимее меня – это я.
Всё же в сторону семьи посмотрел. Хорошие мои, вот они вместе, сидят возле меня. Варя о чём-то тихо рассказывает, гладя русую голову сына. Евгения пытается что-то отыскать в смартфоне, делает вид, что рассказ матери ей не интересен – сама старается не пропустить ни одного слова.
На жене лёгкая белая кофточка, купленная по случаю на какой-то распродаже. Из-под неё стекает на колени сиреневое шёлковое платье. Волосы аккуратно уложены. Милая Варя! Скромность и порядок – твои верные друзья.
То ли дело – Женька. Ах да, просила теперь называть её Евгения. Постоянно пропадает в своих мыслях. До пубертатного периода это было слабозаметно, а сейчас приняло иной оборот: словно ревностно хранит какую-то тайну. Пытался разговорить её – отмежёвывается: «Всё нормально, па». Мне ли, фотографу, не знать, что такое фантазии и переживания? Сам в пятнадцать лет был «не дозовёшься». Смотрю на неё, и вижу себя: с виду вроде всё опрятно, да неброская деталь вносит диссонанс.
Вот Костику, как правило, не до уединений – подвижный мальчик. Он и в хоккейный клуб сам упросился. Варя тогда переживала, беспокоилась за него: спорт – штука травмоопасная. Со временем привыкла. Сама возила на тренировки. Глядя на успехи сына, зарождалась в ней материнская гордость. Костя – егоза. Он и сейчас, слушая мать, теребит брючину.
Эх! А который сейчас час? Но вопрос растворился в нахлынувшей волне слабости. Откинувшись на стену, я безучастно смотрю на людей. Ни идей, обычно посещающих при обзоре окружающей обстановки, ни мыслей нет. Ощущение покоя, уюта, словно весь оказался в нежных маминых ладошках. Память достала из своих глубин запах домашних плюшек. Чарующ аромат выпечки! Во рту появился вкус тёплого аппетитного хлеба.
Смотрю на людей в зале. Все спокойно, сидя небольшими группками, разговаривают. Различить отдельных слов не могу – всё сливается в единый густой, но какой-то светлый (сине-зелёный?!) поток. Многие улыбаются. Грустных лиц не вижу совсем, как не наблюдаю и энергичных людей, свойственных такому скоплению. Всматриваюсь, может кто знакомый? Нет никого, хотя лица не чужие.
Наверное, стоит пройтись, осмотреться. Я поднимаюсь, вижу вопрошающий взгляд Вари: «Куда?» Моргаю в ответ: «Всё хорошо. Я сейчас». Не спеша и бесшумно иду по проходу от сцены. Амфитеатр позволяет видеть лица. Некоторые оборачиваются в мою сторону. Стоп!
А вот эту девушку я помню. Да, точно. Фотосессия на берегу реки. Сентябрь. Прозрачная, словно стеклянная, вода. Удивительно лазурное небо. Глаза с томной поволокой. Развевающиеся от вентилятора соломенные волосы. Нет, имя не вспомню. Кто её тогда привёл? Что за сет? Нет, бесполезно. Она также держит на мне задумчивый взгляд, но, не проронив и слова, отворачивается к собеседнице, очень похожей на неё, немного старше на вид, женщине. Мама, наверное.
Иду дальше, и всё больше знакомых лиц попадается. Это и неудивительно – не один год занимаюсь съёмкой. Сады, школы, свадьбы, частные сеты… Одних только официальных собраний с десяток, а то и больше. Странно, но никого не могу вспомнить по имени. Детали – да. Даже движение воздуха, как сейчас, а вот имена, словно ластиком стёрли.
За последним рядом кресел у стены стоят женщины и несколько мужчин. Вот с ними сейчас и поговорим. Вдруг знают, что за сейшн. Но, приблизившись, вижу растерянность. Нет, вряд ли что-то могут сказать. Хотя…
– Привет. Я – Игорь, – подхожу к плотному мужчине средних лет. Он мне кажется раскованее своих соседей. Протягиваю руку для пожатия.
Мужчина недоумённо оглядывается по сторонам, останавливает взгляд на мне.
– Да? Что говоришь?
– Меня зовут Игорь. Вы не знаете, для чего нас собрали?
Мужчина минуту стоит, задумавшись.
– Нет. Не знаю. Андрей.
Да. Всё оказалось немного сложнее, и всё же:
– А почему Вы один? И здесь, у стены?
– Один?! Я?! А Маша? Она должна быть рядом! Она не могла просто так уйти, ничего не сказав. Я столько бабла заплатил за кабак! Или не Маша? Забыл, как тёлку зовут, – он матерно выругался, – А где я?
Да, случай критический. Похоже, что информацию здесь я не найду, а вот гадостей наслушаюсь через край.
Отхожу в сторону и передо мной другой мужчина. Чуть старше. Очки придают интеллигентности. Он слегка толстоват, чем-то похож на розового персонажа из детской телепередачи. Да, маленькими, шустренькими глазками. Человек другой, а эффект потерянности тот же. И ещё: он не потел. Обычно, в закрытых помещениях при такой плотности людей душно. Здесь, видимо, хорошая система вентиляции.
Я поворачиваюсь к залу, опираюсь руками в спинку кресла. Странно всё как-то. А ведь здесь, на верхних рядах, совсем иная атмосфера и звуки совершенно иные. Если внизу они мне виделись сине-зелёными, то здесь преобладают красные оттенки. И сквозь эту розово-кирпичную пелену – головы, головы, головы. Сколько людей и никакой организации! Впрочем, никого из находящихся в зале, похоже, не волнует причина такого расклада. Вернусь-ка к своим.
Медленно спускаюсь, словно стекаю, по ступенькам. Воздух становится теплее, уютнее. И никаких запахов. Совсем никаких. На плечо ложится чья-то рука, и я воспринимаю это равнодушно. Оборачиваюсь. Юноша с детскими чертами лица, с чистым взглядом пытается мне что-то сказать. Беззвучно шевелит губами, но я слышу лишь монотонный приглушённый гул, из которого проступает тиснением, становясь отчётливее:
– … пришли, а записать нечем. Понимаете, всегда ношу с собой карандаш, а в этот раз забыл, наверное, в кафе. Посмотрите, может быть есть авторучка?
Я пошарил по карманам, но парня придётся огорчить – ничего пишущего не нашёл.
– Слюной пиши, – постарался пошутить я.
Молодой человек заплакал. Нет, это не был плач в обычном виде со стенаниями, надрывом. Просто из глаз потекли слёзы, чему парень обрадовался.
– Вот слезами и запишем. Поэзия слёз – красиво! – он светло улыбнулся, – Спасибо.
И всё-таки, сколько времени? С этим вопросом я обратился к молодому человеку, который уже что-то записывал в блокнот. Слёзы текли по его щекам, но не срывались с лица, а уходили под воротник белой водолазки. Юноша дотрагивался до щеки каким-то подобием стило и, намочив его, писал. Прозрачные слёзы становились на бумаге красными (чернилами?). На вопрос о времени парень пожал плечами: «Не знаю».
– Да-а, – сквозь безвременье протянул я.
На сегодня много заказов съёмки. И на завтра. Всё ближайшее полугодие расписано по часам: мероприятия иллюзорными строчками в ежедневнике бежали перед глазами, не вызывая каких-либо чувств. Понимаю, что все встречи заранее оговорены, но полное безразличие млечным туманом окутывает планы.
– Как там Варя, дети? – продолжаю идти в их сторону.
Люди, люди, люди. Стена. В стене такого же цвета, от этого малозаметная, дверь. Что за ней? Вряд ли это можно назвать любопытством, скорее движение привычки: дверь – значит, нужно открыть. Что я, собственно, и делаю. За дверью, похожая на снег, но тёплая и безобидная, среда. Ни о чём не думая, вхожу в неё и…
Оказываюсь в том же зале, с теми же людьми, светом, звуком. Странно. Иду по залу. Вот парнишка с блокнотом. Смотрю на «верхнюю» стену – те же люди. Ощущаю, как быстро исчезает дежавю, сменяясь чувством покоя. Возвращаюсь к двери, прохожу сквозь проём. Да, то же самое. Глупость какая-то.
Вернувшись к семье, вижу свободное кресло возле Женьки. Да-да, Евгении. Сажусь, откинувшись на спинку. Дочка кладёт голову на плечо.
– Папа, а тяжело расставаться с выполненной работой? Ведь столько любви вложено!
– Женя, никогда прежде не думал об этом. Немного да. Но ведь с самого начала знаешь, что снимки принадлежат тебе лишь временно. Да, ты вкладываешь в них свой опыт, свои идеи, окружаешь их любовью и заботой, как бы душой делишься, вкладывая в них. Без этого всего моя работа была бы просто халтурой, ширпотребом. Пускай высокого качества, но ширпотребом. Со временем привыкаешь к потерям. Первые снимки храню бережно. Сейчас… – приподнимаюсь в кресле, но вдруг понимаю, что мы не дома, – Вот домой вернёмся, я тебе их покажу.
– Не вернёмся.
– Что?
– Наберёмся, говорю, опыта. Опыт ведь – продукт труда? И ошибки, и неудачи, и победы – всё опыт? Да, папа?
– Да, – смотрю на дочку со стороны и понимаю, какая она стала взрослая. Когда успела, дочурка?
Женя поднимает голову и внимательно смотрит на меня, словно сканирует все штрихи лица.
– Папа, – произносит она нежно, тихо и отчётливо каждый звук. После поворачивается к Варе и, замерев, сидит.
– Мама, – приходит ко мне голос дочери одновременно с, запрыгивающим на колени, Костей.
Сынишка обхватывает меня за шею и крепко-крепко обнимает. Я обнимаю его в ответ, и мы сидим некоторое время неподвижно. Сынок, Костя – надежда родительская, вера в будущее. СЫН.
Поддаюсь нахлынувшему желанию и обнимаю всю семью. Родные мои! Хорошие! Как всё же здорово – быть вместе!
Раскатистым июльским громом во всеобщее спокойствие врывается голос:
ЖЕЛАЯ ОСТАВИТЬ НА ЗЕМЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, ДЕТСКИЕ ДУШИ ОТПРАВЛЯЮТСЯ ОБРАТНО.
Что это? Кто это?
Я верчу головой в поисках источника звука. Не вижу никого и ничего вокруг, кроме семьи в своих объятиях. Нет испуга, вместо него молодым растением быстро всходит и развивается волнение за Женю и Костю, которых обёртывает какая-то, будто стеклянная плёнка. Всё ещё находясь в наших с Варей руках, дети отдаляются, растворяясь в «жидком стекле». Я пытаюсь им крикнуть, полагая, что остановлю, верну; но ни голоса, ни сил нет. Вскоре чувство тревоги исчезает. Вижу, как спадает напряжение с Вари. Мы сидим, обнявшись, смотрим друг на друга. Я вижу в ней Любовь и Преданность. Милая Варя, жизнь моя! Она, словно слыша мысли, кладёт голову мне на грудь.
Мои глаза, подчиняясь неведомому натиску, невольно смотрят на экран. Ужас. Первобытный ужас исходит от транслируемых картинок.
Дымящиеся руины на огромной территории кое-где моргают вспышками пламени. Это бывший город. Город, в котором мы живём. На передний план выступает большая бесформенная куча обломков. Я скорее чувствую, чем понимаю, что это наш дом. Возле него должна быть роща. Конечно. Вот она. Обугленные пни – всё, что осталось от вековых дубов. Во рту ощущается отвратительный запах гниющего мяса.
Я не могу больше всего этого видеть, но взгляд не отпускают, заставляя смотреть на изувеченные взрывами поля, искуроченные скелеты металлоконструкций, руины, руины, руины… Среди всего этого смрадного, рваного, грязного неестественно белые кости животных и людей.
И сюда вернули наших детей?!
Здесь, среди обезображенного до отвращения мира, они станут жить?!
Ответ, прозвучавший в голове, был жестоким и простым:
ДА!
Какими нелюдями надо быть, чтобы натворить такое? Какое безумство допустить в свои мысли и желания? Ни оправдания, ни прощения мы не заслуживаем. Безнравственные, безрассудные тела, живущие прихотями и похотями…
Но внезапно всё исчезло. Ушли раскаяние, желание обернуть вспять, боль, горечь, страх.
Сижу, обнимая Варю. Смотрю на её уставшее лицо.
– Может к детям? – спрашивают её глаза.
– Как они там? – продолжаю мысленно я.
Мы поднимаемся с кресел и идём. Даже нет, плывём, не касаясь тверди. Исчезают стены, и перед нами открывается панорама, виденная на экране. Запахи, звуки, цвета – всё резкое, насыщенное. Но всё же мы отделены от мира пеленой, которую я воспринял, как «жидкое стекло». Это сетка. Мелкоячеистая сетка, сплетённая из времени. На ней яркими узорами вышиты идеи. Сквозь неё мы с Варей ясно видим своих любимых детей.
Евгения.
Костя.
Дом рода
Октябрь брызгал серым небом в новые пластиковые окна. За оградой стройки мотались на ветру скелеты деревьев. В глубине здания глухо стучал перфоратор. Объект планомерно приближался к сдаче. Оставались отделочные работы, но сегодняшнее ненастье не позволяло работать на лесах.
Фасадчики предавались праздности, собравшись побригадно, или занимались уборкой-стиркой. После обеда наши разбрелись по этажу, и в комнате остались лишь я, Лёха и Витёк. Из телевизора неслась двадцатка MTV, но заезженные композиции не цепляли.
Лёжа на втором ярусе металлической кровати, я пытался читать Андреева. Текст давался с трудом.
– Миха, – прервал мои читательские потуги товарищ, – помнишь дом в Ханаево на Ртищевской? Ну, заброшенный.
– Помню. Чего ты о нём?
– Да в прошлом году прятался там от дождя. Продрог до костей. А сейчас хорошо! – пружина внизу заскрипела, видимо, Лёха потянулся, – Его Серёга Хмырь купил, около недели назад.
Мы работали в Москве уже месяц и о событиях дома узнавали из телефонных разговоров. Как правило, новости у всех были о домашних делах. Мать Лёхи работала почтальоном, поэтому знала о жизни посёлка чуть больше. Поучается, что через Лёху знали и мы.
– Так Хмырь в Бекове же работал! – удивился я, – Что это вдруг решил переехать?
– Пёс его знает. Но то, что дом купил – однозначно. Тёща его говорила.
Больше об этом не разговаривали, но я решительно настроился по возвращении домой пообщаться с Серёгой Лариным. В юности меня особо интересовали необъяснимые ситуации и события, связанные чем-либо непознанным. Один из случаев относился к дому в посёлке Ханаево на пересечении Ртищевской и Зелёной улиц.
Умерла в нём старая одинокая женщина. Казалось бы, что в этом странного? Ежедневно кто-нибудь умирает, да и одиноких людей немало. Верно, вот только не все трупы, пролежав десять дней в майской жаре без внимания, остаются не тронутыми разложением.
– Словно молодая, – рассказывал отец моей бабушке, – Даже морщины разгладились. И совершенно никакого запаха.
Отчего-то эти слова запомнились мне, девятилетнему пацану. А впоследствии много раз новости о доме доходили до меня. Ханаево от Беково отделяют пятьдесят километров, поэтому сообщения сдабривались надуманными подробностями, но небылицы легко отделялись от не менее интригующей реальности.
– Отопление монтировали у Сомовых (очередных хозяев дома), – делился сосед в девяносто четвёртом, – Дядь Петя ключ разводной искал полдня. Говорит, весь инструмент у него в сарае. Знаешь, где нашёл? В спальне. Вот тебе и хозяин. Ей богу, домовой. Он и нам не давал работать. Костылей пять погнули, словно в бетон забивали.
– Съехали Сомовы, каким-то москвичам дом продали, – продолжала через два года одногруппница по училищу, – По ночам толи крысы, толи слоны по чердаку гуляли. Да и скрип какой-то был даже в тихую погоду среди дня.
– С ума сойти.
– Вот, чтобы не сойти, москвичи и съехали, – это уже в девяносто седьмом, – Сектанты там живут. По ночам свечи во всех окнах. Ребятишек в садик не водят.
– А я ночью гулял рядом, – в девяносто девятом, – слышал, как вздыхает кто-то. Врать не буду, но практически уверен, что это сам дом.
Так из года в год дом в Ханаево рассказывал мне о себе. Не то, чтобы я специально расспрашивал о нём. Нет. Из бесед со знакомыми вычленялись сведения и складывались в папку, находящуюся «под рукой».
Дом выходил из рассказов живым. Причём люди, живущие в нём, были менее деятельны, чем само строение. Дом разговаривал, шутил, но чаще пугал и вредил. Он умел притворяться и затихать, а в конце мая впадал в такой раж, что святых выноси. Дом противился и не принимал новых людей, оттого-то они часто и менялись.
Упустить случай самому засвидетельствовать странности я не мог. Вернувшись из Москвы, тут же созвонился с Сергеем Лариным и напросился в гости.
Серёга славный малый: невысокий, коренастый с непослушными кучерявыми волосами над скуластым лицом. Глаза буравчиками смотрят на собеседника из-под надвинутых густых чёрных бровей, оттого и Хмырь. Он добродушен и неразговорчив.
Меня всегда привлекали люди со странностями. Главным Серёгиным «тараканом» была техника. Чтобы Ларин спокойно прошёл мимо какой-нибудь железки! Такого не припомнит никто. Обязательно придумает ей назначение и тщательно приладит мастеровыми здоровенными руками.
Серёга словно мальчишеское увлечение машинками впихнул в себя и нёс на протяжении жизни. Бог механики поцеловал этого парня, так что, если вам потребуется квалифицированная техническая помощь в окрестностях Ханаева, не ищите никого – сразу отправляйтесь к Сергею Ларину на угол Ртищевской и Зелёной.
Срубовой дом с причудливыми наличниками за оградой из штакетника и в окружении побеленных инеем яблонь встретил меня декабрьским утром металлическим звоном из глубины двора. Серёга, конечно же, был в мастерской, пытал на наковальне очередную железку. Полукувалда заглушала ударами горланящий радиоприёмник. Кричать что-то «молотобойцу» было бессмысленно. Я пристроился у двери на ящике.
Всё верно, наблюдать за работой других приятно, а если работник увлечён, то и интересно. Как игрушка, молоток в руке Серёги. «Раз. Два-два». Ловко и метко. Железка приобретает необходимую форму. Мастер весь в процессе, и отвлечь его – непоправимо разрушить сакральное таинство творчества. Поддавшись уютной неге, я прищурился, и за ресницами уже не Хмырь, а сам Сварог со всей соответствующей атрибутикой.
«Остановись мгновенье! Ты прекрасно!..» Но… Звон оборвался, и Сварог повернулся ко мне.
– Заскучал, меня ожидаючи, – сухой бас прозвучал, словно ковка продолжалась внутри мастера.
Мы пожали руки, и Серёга традиционно похлопал меня по плечу «Всё хорошо, брат».
– Сейчас тягу попробую, и в дом пойдём. Я не завтракал ещё, а уж время к обеду.
Он вернулся к делу. Вот во всём он такой цельный. Я оглядывал мастерскую и находил в ней точную копию той, что была у Серёги в Бекове. Толи по случайному совпадению или хозяин намеренно повторил – даже окна помещения были там же.
«Верно. Такая обстановка ему удобнее», – улыбнулся я предположению. Улыбка не осталась незамеченной.
– Что? Удивляешься? Я сам в шоке был, когда увидел. Мы же с тобой в Бекове строили с нуля и под меня. Сюда захожу, как литая мастерская. Ну, да пошли в дом. Светка что-нибудь оставила нам перекусить.
Пять лет назад мы весело погуляли на его свадьбе. Сейчас у Лариных росла дочка, которую я увидел лишь вечером. Да, вот такой я армейский товарищ.
Внутри дом оказался даже просторнее, чем виделся снаружи: высокие потолки, четыре больших светлых комнаты, свободная кухня-столовая. Даже прихожая, обычно самое тесное помещение, могла легко вместить десятка полтора человек.
Время приближалось к полудню, и мы решили не скромничать со столом. За едой я развёл Серёгу на рассказ о доме. Осторожно, словно открывая тайну, начал Ларин рассказ. При первых словах по комнате пролетел ветерок, словно приоткрыли дверь в весну. Но тут же всё стихло, и в густой тишине звучал лишь бас хозяина.
– По первости странное случалось. Я ведь один вначале приехал. Дом нужно было подготовить. Света с Алёнкой в Бекове остались. Но странности мелкие, как с мастерской. Так что рассказывать особо нечего. Дом построен ещё до войны – то скрипнет где, то заклинит что-нибудь. Старичок. Но скажу тебе, умели тогда строить. Я завалинку вскрыл. Хоть бы пятнышко гнильцы. Молодец хозяин, золотые руки.
– И больше ничего необычного?!
Сергей осмотрелся, и мне показалось, что голос его стал тише.
– Не пускал он меня. Ты же знаешь, я в чертовщину не верю. Но как на духу, не пускал. С замком ковырялся час примерно. А когда вошёл, словно столкнулся с кем. Назад отлетел и головой о косяк приложился.
Он вновь огляделся. В доме царила тишина. Ни шороха, лишь стойкое ощущение присутствия третьего.
– Люди говорят…
– Ерунду, – перебил Сергей, – Люди мелют от безделья что ни попадя. Пустое. Давай заканчивать с обедом. Дело стоит.
– Может, помочь что? – предложил я в дверях.
– Помог барин батраку поле пахать, – он закрыл дом и вернулся в мастерскую.
– А дальше?
– Канаву вырыл. Хочешь помочь – не мешай.
Что же, я решил тем временем сходить за сигаретами. Солнце, освободившись от облаков, заливало заснеженную землю, заставляя нередко закрывать глаза. Машин на улице не было, и я шёл, погрузившись в сумрачное состояние, навеянное атмосферой в доме Ларина.
Всех и странностей, что Серёга с прохладцей отнёсся к встрече. Да объяснялась она просто банальной психологией: мужские отношения становятся близкими лишь в общем деле. Мы предыдущий раз общались год назад, так что удивляться здесь нечему. Свои у него заботы и я к ним никак не привязан, вот и показалась холодность.
В магазине была небольшая очередь, позволявшая осмотреться. Хотя и выбор не богатый, но пришло на ум купить что-нибудь к ужину – всё же год не виделись и с дружбаном, и с его семьёй. Покупательница у кассы затаривалась по полной и оживлённо общалась с продавщицей.
– …Говорю ему: Дом у нас, чай, не семёновский. Тот стоит, как заговорённый, хоть бы что. Наш-то в хозяине нуждается. А он мне: молчи, баба. На ремонт деньги нужны. Вот ещё на пару вахт смотаюсь, а там, глядишь, и примусь.
– И не говори, Валька. Хорош семёновский, да только, жутковато. Посчитай лет пять без хозяина простоял, темнеть начал, а как новые въехали – зараз покрасившел, словно и не сто лет в обед. Я ж супротив живу. Сколько, говоришь, сахару?
– Два кило. Мой сладкий пьёт. Хорошие хоть соседи?
– Ладные. Светка в дедсаду воспитательницей. Дочка у них. А мужик её всё мастерит чегой-то. Каждый день пилит, стучит. Приветливые. Триста сорок четыре с тебя, Тамарка. Не задерживай мне очередь.
Вновь дом напомнил о себе. Ай, да Серёга! Ведь и в правду, дом до него сирый стоял, а сейчас даже снег не мог скрыть неестественную свежесть стен и убранства. Вернувшись из магазина, я задержался у крыльца и внимательно рассмотрел стены. Краска, естественно, не свежая, но и без обязательной для времени чешуи и блёклости. Словно красили дом этим летом. Вот только Ларины купили его в октябре, а до них бесхозным стоял.
В мастерской тараторил движок. Серёга, опершись на верстак, внимательно слушал смену тактов и гладил взглядом причудливую конструкцию.
– Хорош? – спросил он, заметив меня.
– Это что?
– Снегоочиститель, – довольным голосом произнёс Ларин.
– И всё же, Сергей, почему Ханаево? Почему этот дом? В Беково же всё ровно было: дом, семья, работа.
– Видишь ли, Михаил, позвал он меня, – Ларин заглушил двигатель.
– Кто?!
– Приезжал я в августе в «Подворье», панели для отделки приглядеть. Иду по Зелёной, и словно магнитом притянуло. Смотрю, калитка открыта. Зашёл. Из листвы молнией объявление о продаже. Смотрю: бурьян всюду. Так зажалило в груди, что небо вдребезги. И голос в голове, как колокол: «Вернись!» До сентября с этим «вернись» и с домом в мыслях. Есть-спать не мог. С матерью поговорил, решил купить – и цена приемлемая оказалась, и продали с радостью. Вот так и живём.
– И то, что люди его странным считают, не смутило?
– Говорю, пустое это. Ничего странного. Дом, как дом. Добротный, уютный. И мои в нём легко обжились.
– Ничего не пропадало? Никто по ночам за окном и по крыше не ходит?
– Наоборот, такое ощущение, что помогает кто. Ты вот дома сразу отыщешь редко нужную вещь?
– Конечно, не сразу.
– Многие рассеяны. А здесь вещь сама в руки идёт, именно та, которая нужна. Книгу что ли задумал, изводишь меня вопросами?
– На пустом месте не станут люди байки сочинять. Есть, значит, что-то.
– Станут. Ты вон до сих пор в пьянчугах ходишь у этих людей правдивых, – он улыбнулся и посмотрел на часы, – Заболтались мы. Свету встречать пора. Пошли ужин готовить.
Вечер пошёл в рассказах о собственном житье-бытье. Сергей расспрашивал о работе в Москве. Света справлялась о моей холостяцкой жизни, изредка упоминая о незамужней воспитательнице в их детском саду. Уютная беседа старых друзей. Лишь Алёнку не интересовал дядя. За год она подросла и, конечно же, отвыкла. В начале девятого девочка начала позёвывать, и Света принялась готовить дочь ко сну. Мы с Сергеем вышли покурить.
Тишина безветренной зимней ночи, лёгкий снегопад в свете фонарей завораживали. Многое хотелось спросить, но внезапное желание насладиться декабрём оказалось сильнее. Снежинки падали на ветку яблони и, не удержавшись, слетали на дорожку.
– К утру хорошо насыплет.
– Вот и проверим снегоочиститель.
С тем вернулись в дом. Света приготовила гостю постель на диване в гостиной, и вскоре, погрузившись в неё, я слушал ночную тишину.
Люди большие выдумщики. Не напившись сказкой в детстве, они ищут её в обыденности. Любая странность, на поверку оказывающаяся объяснимой банальностью, прибирается ими и облачается в красочные подробности, не имеющие к реальности никакого отношения.
Тишина убаюкивала, но сон не шёл. Захотелось ещё раз посмотреть на декабрь. Стараясь не шуметь, я оделся и вышел из дома.
За дверью меня встретил свет занимавшегося дня. Ветерок не вызывал озноба, лишь дарил ласковую прохладу и, срывая лепестки цветущей яблони расстилал предо мной нежно розовый ковёр. Как ни странно, метаморфоза не удивила.
Я отчётливо слышал запахи садов и голоса. На противоположной стороне улицы строили большой дом. Мужики топорами и пилами вели дело споро, без суеты, перебрасываясь шутками и просьбами. Исполненный любопытства я приблизился к стройке и остановился на небольшом удалении, позволяющем не только слышать, но и отчётливо видеть работников.
– Эй, в горнице! – летел с крыши гулкий, как лист железа, голос, – Матвей, слышь что ль? Подай топор.
– Держи, – прозвенел сухощавый парень, выходя из сруба. Он всадил топор в лежащий рядом горбыль, и подал на решетник будущей кровли, – Не зевай, Семён, а то зашибёшь.
– Кувырк тебя поперёк! – донёсся из-за дома голос, а затем оттуда вышел титаноподобный мужик с окладистой бородой и повязанными тесёмкой рыжими волосами.
– Чего, Петя? – выглянул из окна миниатюрный на фоне Пети мужичок, в котором я узнал Сергея.
– Жердь сломал, – склонив понуро голову, ответил здоровяк.
– Это ты могёшь! – улыбнулся двойник Ларина.
Знал я, что это не мой армейский дружок, как знал, что за дом строили и почему декабрь сменился весной. Знание позволяло не удивляться и воспринимать происходящее объективно.
– Как же теперьча, Поликарп?
– Придётся повременить с крыльцом. Отправимся мы с тобой, мил дружок, до вечеру за новой.
Даже голос у Поликарпа похож на Серёгин: те же сухие нотки в глухом, как бочка, басе. Он заметил меня, и вышел из дома.
