Мила Сович
Три поворота коридора
– В Кака-Шуре, Тотай, я был гостем вашего князя и твоего отца и считал их друзьями русских. Ты обижена мной, но послушай и рассуди, мог ли я поступить иначе?
Закрывая лицо, она отворачивается. Гордо. И отвечает – на родном языке, но показывая, что понимает вопрос.
– Не друг отцу моему вор и предатель.
Ермолов смеется.
– Так ли ты говорила, когда я гостил у вас? И сговаривал тебя у твоего отца?.. Мне казалось, я тебе не противен. И ваш шамхал говорил мне тогда то же самое.
– Я замужем! – вскрикивает Тотай. – Ты украл меня из дома мужа! Чужие уздени украли, но все знают, что это ты!
– Все так, – соглашается он и серьезно и строго кивает. – Только разве у вашего народа в чести брать сказанные слова обратно? Что я должен был сделать, узнав, что обещанная мне девушка выдана замуж? Твой отец обещал, Тотай, обещал при свидетелях!
Долгая тишина виснет в комнате.
– Ты гяур, – наконец не слишком уверенно отвечает Тотай. – Отец спрашивал, ему сказали, что меня нельзя отдавать за уруса, если он не согласен обратиться в истинную веру.
Медвежьи глазки сверкают суровой насмешкой.
– Ты хочешь сказать, твой отец не знал, когда обещал мне? Тотай, весь Кавказ знает, что у меня уже была жена из кумыков! Как у вас называется – мута?.. В Тифлисе остался мой сын, сын здешней женщины. Чего не знал твой отец, когда мне обещал?
Отвернувшись гордо, прикрывая лицо рукавом, Тотай больше не отвечает. Но огромные и раскосые черные глаза ее снова блестят слезами.
– Молчишь, – уничтожающе бросает Ермолов. – Ты так же молчала, когда твой отец обещал мне тебя!
– Ермул-паша, это было согласие. По обычаю, девушка не должна говорить, – примирительно замечает Маржанат. И тотчас же жалеет, что вмешалась: Ермолов качает полуседой львиной гривой, кривит губы в усмешке.
– Значит, ты была тогда согласна, Тотай? Тем хуже! Разве что-то потом изменилось?
Маржанат стоит уже возле Тотай, прикрывая ее своим старческим высохшим телом – ей не хочется слышать то, что она слышит, ей не хочется видеть того, что может последовать. На всем Кавказе сейчас нет иного государя и бога, помимо генерала Ермолова.
– Наш князь считал тебя другом. А ты опозорил меня. Ты опозорил мой род, – страдальчески шепчет Тотай. – Зачем ты это сделал?
– Твой род опозорил себя и тебя, – отвечает ей резко Ермолов. – И шамхала вашего заодно. Как могу я теперь верить вам? Как я должен теперь оценить ваши клятвы? Вы принимали присягу. Вы клялись в верности русскому императору.
Тотай в ужасе вскакивает, жмется к стене, раскинув руки под шубой, как пушистые крылья.
– Это не то! Наши клятвы… Ермул-паша, ты не то говоришь! Ты украл меня, значит, ты и начал войну!
– Разве я преступил свое слово? Или даже молчание?
– Ермул-паша! Это не то! Я всего только женщина!
– А там всего только царь. И такой же гяур и урус, как и я, – саркастически прибавляет Ермолов. – Вот и думай, Тотай, каких дел натворил твой отец. И как я теперь могу верить вам всем, когда, на поверку, все вы одинаковы?
На дрожащих пальцах сверкают кольца, звенят серебряные браслеты – тонко и жалобно. Тотай тянет руки, бессильно, беспомощно, вот-вот упадет на колени.
Но Ермолов, пожав плечами, разворачивается и уходит.
Тотай бессильно опускается на пол, назад – на ковер, подбирает ноги, обнимает руками колени. И плачет – навзрыд, уткнувшись лицом, кусает тонкое кружево шали.
– Это я виновата, – всхлипывает она. – Он придет – мой муж, Искандер. И отец мой придет, может быть, и с другими узденями… Их всех убьют, всех, всех! О, несчастье, несчастье…
– Глупая, – возмущается Маржанат. – Ты всего только женщина!..
Через два поворота коридора в кабинете генерала Ермолова – тишина, лишь сквозняк шелестит в бумагах. На походном столе – астральная лампа, в остальном же обстановка местная, лари, ковры да диван, на котором Ермолов частенько проводит ночи. Не то, что в Тифлисе, где он, всю жизнь промыкавшийся по бивакам, наконец-то осел на долгую жизнь. Одинокую, холостяцкую – но устроенную. Здесь же дом, конечно, ему отвели богатый, но быт, все едино, устроен по-дикому. Впрочем, Ермолов привык. Денщик Софронов, уходя ночевать на куче ковров в коридоре, оставил распахнутым настежь окно, и Ермолов в мундире и накинутой бурке – в кабинете прохладно.
По ночам, только выпадет время, корпусный командир – либо с книгой, либо пишет дневник. Не нынче – нынче набрал документы, отложенные адъютантами на завтра. Что-то править, что-то сверить, с чем-то просто надобно ознакомиться.
Но судьба документов незавидна – и хочется, и не можется уделить им внимание. Перед глазами мелькают черные косы, вьются длинные прорезные расшитые рукава и сверкают лукавые, искристые очи – как плясала Тотай в доме шамхала селения Кака-Шура для важного русского гостя! Скользила лебедью по дорогому ковру, точно крылья, изгибая точеные руки. Не подымая глаз, улыбалась из-под рукава – и легко и смущенно румянились нежные щеки. Дочь узденя, а не княжна, она прислуживала важным гостям, подавала еду и воду и почти все время в Кака-Шуре была где-то неподалеку. И взгляд от нее не отрывался, будто не плясала, а ворожила горянка, будто взмахом расшитого рукава затмила разум и выкрала душу…
Ах, Тотай, что же здесь из-за тебя натворили? Русский боевой генерал, корпусный командир, православный христианин – а чужую жену утащил не хуже любого здешнего горца!..
На Кавказе много красавиц, всех не переворуешь. И красть незачем – мирные князья первым делом хотели оженить русского командира, наперебой предлагали и дочерей, и иных девок и даже калым готовы были не спрашивать. Но из-за Тотай он бы мог свернуть и Кавказ! Не оттого, что красива, хоть она и красавица. Сюйду тоже была хороша – залюбуешься! И тиха, послушна, ласкова – все, как ему обещал, а ей повелел шамхал Тарки… Не в том дело – Ермолов знал, что Сюйду его боялась. Не сказала, конечно, ни разу. Сына родила – богатырь! – и позволила окрестить по-русски, как и договаривались. Но – боялась. Жить в Тифлисе так и не привыкла, русский выучить не сумела, часто плакала, торопливо утирая слезы, стоило ему войти. Скучала, если он уезжал, но не по нему самому – а просто по мужу, негоже женщине подолгу бывать в разлуке…
