Мишель Бюсси
Черные кувшинки
Но вернемся к нашему делу. Поскольку я обладаю привилегией смотреть, оставаясь невидимой, то могу признаться, что молодой сыщик выглядит обворожительно. Короткая кожаная куртка, линялые джинсы в обтяжку, трехдневная щетина, взлохмаченные светлые волосы, похожие на пшеничное поле после грозы… Ничего удивительного, что меланхоличные учительницы интересуют его куда больше, чем полоумные деревенские старухи.
8
В последний раз погладив собаку, Лоренс Серенак направился к школе. Ему оставалось пройти всего ничего, когда из школьных дверей вылетела и пронеслась мимо него стайка детворы от мала до велика – человек двадцать.
Дикие звери, вырвавшиеся на свободу.
Впереди бежала девочка лет десяти с двумя косичками. Нептун понесся за ней. Компания устремилась к улице Бланш-Ошеде-Моне, проскочила на другую сторону и исчезла на улице Клода Моне. Площадь перед мэрией снова опустела. Инспектор прошел оставшиеся несколько метров до школы.
Лоренс Серенак еще долго будет вспоминать об этом чуде. Практически всю жизнь. Будет снова и снова слышать каждый звук – детские крики и шум ветра в тополиных ветвях; будет ощущать каждый запах, видеть белизну камня, увитого побегами вьюнка, и семь ступенек крыльца…
Он не ждал ничего подобного. Он вообще ничего не ждал.
Гораздо позже он поймет, что его поразил контраст. Стефани Дюпен стояла перед дверями школы. Она его не замечала. Лоренс сумел перехватить ее взгляд, направленный в спину детям, с веселым смехом убегавшим вдаль по улице. Ему вдруг почудилось, что они уносят в ранцах мечты своей учительницы.
Его охватила легкая, как бабочкино крыло, грусть.
Секундой позже Стефани заметила его присутствие. Ее губы тронула улыбка. В фиалковых глазах вспыхнули искорки.
– Месье?
Стефани Дюпен с ног до головы окатила его своей свежестью. Щедро, не скупясь. Волна свежести, исходившая от нее, коснулась окружающего пейзажа, толп туристов и хохочущих детей на берегу Эпта. Себе она не оставила ничего…
Да, Лоренса Серенака поразил контраст. Потому что вместе со свежестью от нее веяло печалью. Он как будто на миг заглянул в наполненную сокровищами пещеру, уже понимая, что всю оставшуюся жизнь будет грезить об этом мимолетном мгновении.
Он улыбнулся и, запинаясь, произнес:
– Инспектор Лоренс Серенак. Комиссариат Вернона.
Она протянула ему тонкую руку:
– Стефани Дюпен. Единственная учительница единственного класса деревенской школы.
Глаза у нее смеялись.
Она была очень красивая. Не просто красивая. Пастельного тона глаза переливались оттенками синего и лилового – в зависимости от освещения. Бледно-розовые, словно запачканные мелом, губы. Легкий сарафан открывал почти алебастровой белизны плечи. Не кожа, а фарфор. Длинные светло-каштановые волосы забраны в растрепанный пучок.
Ожившая мечта.
Да, у Жерома Морваля точно был изысканный вкус, и не только художественный.
– Заходите! Прошу вас.
В школе было тепло, но не жарко – не то что на улице. Оказавшись в небольшой классной комнате и осмотрев два десятка парт и стульев, Лоренс почувствовал себя уютно, но в то же время немного неловко, как захватчик, вторгшийся на чужую территорию. На стенах висели огромные карты. Франция, Европа, мир. Красивые карты – судя по всему, старинные. Взгляд инспектора задержался на объявлении над учительским столом.
КОНКУРС ЮНЫХ ХУДОЖНИКОВ
INTERNATIONAL YOUNG PAINTERS CHALLENGE[2]
Фонд Робинсона
Бруклинская школа искусств и Академия изящных искусств Пенсильвании (Филадельфия)
Отличный повод начать беседу.
– Ваши ученики участвуют?
Глаза Стефани заблестели.
– Конечно! Каждый год. У нас это почти традиция. Теодор Робинсон был одним из первых американских художников, приехавших в Живерни одновременно с Клодом Моне. Самый преданный постоялец гостиницы «Боди»! Потом он стал профессором искусствоведения в США. По-моему, детям из Живерни сам бог велел участвовать в конкурсе, который устраивает его фонд, разве нет?
Серенак кивнул.
– А какие награды получают победители этого конкурса?
– Несколько тысяч долларов. Но главное – многонедельную стажировку в одной из известных художественных школ. В Нью-Йорке, Токио или Санкт-Петербурге. Города каждый год меняются.
– Недурно… А кому-нибудь из местной детворы уже удавалось победить в конкурсе?
Стефани Дюпен заразительно рассмеялась и дружески хлопнула Лоренса Серенака по плечу.
Он вздрогнул.
– Да что вы! Участвуют тысячи школ со всего мира! Но пробовать все равно надо, верно? А вы знаете, в этой школе когда-то учились сыновья Клода Моне. Мишель и Жан.
– Зато Теодор Робинсон, насколько мне известно, больше никогда не возвращался в Нормандию.
Стефани Дюпен удивленно посмотрела на инспектора. В ее широко распахнутых глазах ему почудилось нечто вроде восхищения.
– Неужели в полицейской школе преподают историю искусств?
– Нет, не преподают. Но разве полицейским запрещено любить живопись?
Она покраснела.
– Один – ноль, инспектор.
Ее фарфоровые скулы окрасились нежно-розовым, напомнив лепестки полевого цветка. Заметнее проступили веснушки. Полыхнул лиловым взгляд.
– Вы совершенно правы, инспектор. Теодор Робинсон скончался от астмы в возрасте сорока трех лет в Нью-Йорке, всего два месяца спустя после того, как написал своему другу Клоду Моне письмо, в котором сообщал о намерении вернуться в Живерни. Во Францию он больше так и не попал. Через несколько лет после его смерти, в тысяча восемьсот девяносто шестом году, его наследники основали фонд и объявили о проведении ежегодного международного конкурса художников. Но вам, инспектор, наверное, это не очень интересно? Не думаю, что вы пришли сюда на лекцию об искусстве…
– Нет. Но я бы ее с удовольствием послушал.
Серенак сказал это с единственной целью – заставить ее покраснеть еще раз. Она не обманула его надежд.
– А вы, Стефани? – продолжил он. – Вы сами рисуете?
Она снова взмахнула руками, едва не коснувшись пальцами его груди. Инспектор сказал себе, что это, должно быть, чисто профессиональный жест – она привыкла втолковывать что-то ученикам, для убедительности дотрагиваясь до них.
Неужели она не понимает, что с ним творится?
Серенаку оставалось лишь надеяться, что он вслед за ней не зальется краской.
– Нет, что вы! Я не рисую. Я не… У меня нет таланта.
Ее глаза на краткий миг затуманились.
– А вы? Вы говорите не как вернонец! И имя у вас не здешнее – Лоренс.
– Угадали. Лоренс – это Лоран на окситанском диалекте. Точнее даже, на альбигойском. Меня сюда недавно перевели.
– Тогда добро пожаловать! Альбигойский диалект, говорите? Так, может, ваша любовь к живописи идет от Тулуз-Лотрека? Что ж, у каждого свои художники.
Оба улыбнулись.
– Отчасти вы правы. Лотрек для альбигойцев – то же, что Моне для нормандцев.
– А вы знаете, что Лотрек говорил про Моне?
– Рискую вас разочаровать, но вынужден признаться: я не знал даже, что они были знакомы.
– Были, были! И Лотрек называл импрессионистов мужланами! А Клода Моне как-то обругал придурком. Это правда, он так и сказал. Дескать, надо быть полным придурком, чтобы расходовать свой огромный талант на какие-то пейзажики, вместо того чтобы писать людей!
– Хорошо еще, что Лотрек умер раньше, чем Моне превратился в затворника, писавшего на протяжении тридцати лет одни кувшинки…
Стефани рассмеялась.
– Это как посмотреть. На самом деле Лотрек и Моне в каком-то смысле антиподы. Тулуз-Лотрек прожил жизнь короткую и яркую, и его больше всего интересовали людские пороки. А Клод Моне жил долго, был созерцателем и боготворил природу.
– Возможно, они не совсем уж антиподы? Скорее, один дополняет другого? Очень не хочется выбирать кого-то одного. Нельзя ли заполучить обоих сразу?
Решительно, улыбка Стефани сводила его с ума.
– Вам не удастся сбить меня с толку, инспектор. Я ведь понимаю, что вы пришли сюда не болтать о живописи. Вы расследуете убийство Жерома Морваля, да?
Она грациозно уселась на угол учительского стола и непринужденно закинула ногу на ногу. Сарафан с одной стороны слегка задрался, обнажив часть бедра. Лоренс Серенак почувствовал, что задыхается.
– Мне только одно непонятно, – голосом невинной добродетели произнесла учительница. – Какое отношение к этому имею я?
9
Автобус остановился прямо напротив мэрии. За рулем сидела женщина-водитель. Обыкновенная женщина – не мужиковатая и даже не спортивная. Такая вполне могла бы быть медсестрой или секретаршей. Не знаю, замечали вы или нет, но я все чаще вижу женщин за рулем этих махин. Особенно в сельской местности. Раньше женщинам не доверяли водить автобусы. Наверное, это происходит потому, что сегодня в деревне общественным транспортом пользуются только старики да дети. И профессия – шофер автобуса – перестала считаться мужской.
Я не без труда вскарабкалась на подножку автобуса. Заплатила за билет – женщина-водитель уверенными движениями кассирши отсчитала мне сдачу. Я заняла переднее сиденье. Автобус был наполовину пуст, но я по опыту знаю, что на выезде из Живерни набьются туристы, которые чаще всего едут на вокзал Вернона. Перед больницей остановки нет, но обычно водители проявляют снисхождение к моим больным ногам и высаживают меня, где я прошу. Особенно женщины. Так что это хорошо, что они теперь водят автобусы.
Я подумала о Нептуне. Вчера возвращаться из Вернона мне пришлось на такси. Выложила тридцать четыре евро! Сумасшедшие деньги, вы не находите, – меньше чем за десять километров? Ночной тариф, объяснил водитель. Ясное дело, таксисты пользуются тем, что после десяти вечера на Живерни нет ни одного автобуса. Кстати, в такси шоферы в основном мужчины, женщин почти не бывает. По-моему, они специально кружат по вечерам вокруг больницы, высматривают старух, не умеющих водить. Стервятники! Знают, что никто не станет с ними торговаться. Хотя… Найду ли я такси, когда сегодня поеду обратно? Вроде бы врачи говорили, что вечером машину поймать трудно. Что, если я там полночи простою?
Мне-то что, но я не люблю оставлять на улице Нептуна.
10
Инспектор Лоренс Серенак прилагал неимоверные усилия, чтобы не пялиться на голые ноги учительницы. Он принялся рыться в карманах. Стефани Дюпен смотрела на него простодушным взглядом, как будто в ее позе – она сидела на столе нога на ногу – не было ничего особенного. «Наверное, привыкла так садиться на уроках, – твердил про себя Лоренс Серенак. – Просто привыкла».
– Так что же? Какое отношение все это имеет ко мне?
Инспектор наконец выудил из кармана фотокопию открытки с «Кувшинками».
ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!
Он протянул открытку Стефани:
– Мы нашли это в кармане Жерома Морваля.
Стефани Дюпен взяла у него открытку. Читая, она немного повернулась в профиль, и падающий из окна луч света, отразившись от белого листка, озарил ее лицо. В этот миг она напоминала читающую девушку в ореоле света с картины Фрагонара. Или Дега. Или Вермеера. Серенака пронзила странная догадка. В ней ведь нет никакой непосредственности! Каждое ее движение словно отрепетировано, каждый жест строго выверен. Она не просто сидит – она позирует. Стефани Дюпен грациозно выпрямилась. С ее бледных губ сорвался чуть слышный вздох – совсем легкий, но его дуновения хватило, чтобы развеять в пыль глупые подозрения инспектора.
– У Морвалей не было детей… Поэтому вы решили зайти в школу?
– Вы правы. Так что никакой мистики. У вас в классе есть одиннадцатилетние дети?
– Конечно, даже несколько человек. Мы принимаем детей от шести лет до одиннадцати. Но, если мне не изменяет память, никто из моих учеников не отмечает день рождения в ближайшие дни и даже недели.
– Вы не могли бы составить мне список? С адресом, датой рождения… Ну вы понимаете.
– Вы полагаете, это может быть связано с убийством?
– И да и нет. Мы пока продвигаемся на ощупь. Рассматриваем несколько версий. Кстати, вам эта фраза о чем-нибудь говорит?
Серенак проследил за взглядом Стефани, которая снова уткнулась в листок. От напряжения она даже слегка наморщила лоб. Он смотрел на нее и наслаждался.
Она продолжала изучать открытку. Потом несколько раз моргнула, шевельнула губами и наклонила голову. Облик читающей женщины всегда чаровал инспектора. Неужели она над ним смеется? Но откуда она узнала?..
Преступно мечтать, ждет виновного кара.
– Так как же? Не представляете, откуда эта фраза?
Стефани Дюпен резко спрыгнула со стола. Подошла к книжному шкафу, наклонилась к нижней полке и с улыбкой повернулась к инспектору, протягивая ему книгу в белой обложке. Лоренсу почудилось, что он слышит, как под тонкой тканью сарафана колотится ее сердце – словно воробушек, что дрожит от страха, но не решается вылететь из клетки с распахнутой дверцей. Что за глупости лезут в голову, спохватился он и взял книгу.
– Луи Арагон, – своим чистым голосом сказала Стефани. – Простите, инспектор, но придется преподать вам еще один урок.
Лоренс послушно уселся за ближайшую парту.
– Я в восторге. Я вам уже говорил.
Она снова засмеялась.
– С поэзией у вас дела похуже, чем с живописью. Строчка на открытке взята из стихотворения Луи Арагона.
– Я потрясен.
– И напрасно. Моей заслуги здесь нет. Во-первых, Луи Арагон бывал частым гостем в Живерни. Он единственный из людей искусства, кто продолжал приезжать сюда и после смерти Клода Моне в 1926 году. Во-вторых, это строка из стихотворения Арагона, которое знаменито в том числе тем, что стало первой жертвой цензуры при правительстве Виши в сорок втором году. Еще раз простите за менторский тон, но когда я скажу вам, как называется стихотворение, вы сами поймете, почему у нас в деревне его учат наизусть все школьники.
– Неужели «Впечатления»?
– Мимо. Но вы почти угадали. Стихотворение называется «Кувшинки».
Лоренс Серенак пытался мысленно рассортировать полученную информацию.
– Значит, если я вас правильно понял, Жером Морваль тоже знал, откуда эта цитата. Логически рассуждая?..
Он ненадолго задумался.
– Я вам чрезвычайно благодарен. Без вашей помощи я искал бы источник несколько дней. Хотя пока не очень понятно, как это использовать…
Инспектор поднял голову. Учительница стояла прямо перед ним, лицом к лицу, сантиметрах в тридцати.
– Стефани… Вы не возражаете, если я буду называть вас Стефани? Вы знали Жерома Морваля?
Она смотрела на него своими фиалковыми глазами. Он почувствовал, что у него слабеют ноги.
– Живерни – крохотная деревушка. Всего пара сотен жителей…
Это инспектор уже слышал.
– Стефани, это не ответ.
Она молчала. Теперь их разделяло не больше двадцати сантиметров.
– Да. Да, я его знала.
В ее зрачках играли солнечные блики. Инспектору казалось, что он тонет. Но он не имеет права… Он должен выплыть… Весь его грошовый цинизм куда-то испарился.
– Понимаете, ходят всякие слухи…
– Смелее, инспектор. Разумеется, я в курсе. Слухи, слухи… Жером Морваль был бабником – кажется, это так называется? Не стану отрицать, что он ко мне подкатывал. Но…
В ее глазах мелькнула тень. Словно над поверхностью пруда повеяло ветерком.
– Инспектор Серенак, я замужем. И в этой деревне я работаю учительницей. Про Морваля вы уже знаете, он был врач. Врач и учительница – идеальное сочетание, не правда ли? Для досужих сплетников. Так вот. Между Жеромом Морвалем и мной никогда ничего не было. В таких селениях, как наше, не бывает недостатка в злых языках. А если им не за что уцепиться, они выдумывают небылицы.
– Приношу вам свои извинения. Вообще-то я не такой уж нахал…
Она улыбнулась ему – ее лицо было совсем рядом – и снова отошла к книжному шкафу.
– Держите, инспектор. Это вам. Как артистической натуре.
Лоренс с изумлением увидел, что Стефани протягивает ему еще одну книгу.
– Это вам для общего развития. «Орельен». Лучший роман Луи Арагона. Действие самых важных сцен происходит в Живерни. Это главы с шестидесятой по шестьдесят четвертую. Уверена, что вам понравится.
– Спа… Спасибо.
Он не мог сообразить, что бы еще сказать, и проклинал себя за тупость. Стефани застала его врасплох. Каким боком во всю эту историю затесался Арагон? Серенак чуял, что упускает что-то существенное. Он взял книгу, сунул под мышку и протянул руку Стефани. Учительница ее пожала.
Пожалуй, слишком крепко.
И держала ее слишком долго.
Секунду или даже две. Достаточно долго, чтобы он дал волю своему воображению. Чтобы ему почудилось, что она без слов кричит ему: «Не уходи. Не бросай меня. Ты – моя единственная надежда, Лоренс. Без тебя я погибну».
Стефани улыбнулась. Ее глаза сияли.
Конечно, он все придумал. Ненормальный. Еще не хватало завалить первое серьезное расследование в Нормандии.
Стефани – самая обыкновенная женщина. Без всякого двойного дна.
Просто необыкновенно красивая. Но она принадлежит другому.
Так что все в порядке.
Он неловко попятился к выходу.
– Стефани, составьте для меня, пожалуйста, список учеников. Завтра я пришлю за ним помощника.
Они оба знали, что никого он не пришлет. Он придет сам. Она надеялась, что он придет.
11
Вернонский автобус свернул на улицу Клода Моне и покатил к церкви. В этой части деревни толпы туристов обычно редеют. Мне нравится ехать по деревне на автобусе. Сидеть на переднем сиденье и с высоты озирать окрестности. Мы проехали две художественные галереи – «Демаре» и «Канди», агентство недвижимости «Престиж», гостиницу «Кло-Флери», отель «Боди». Автобус нагнал стайку ребятишек, шагавших по проезжей части с ранцами на спине. Водительша надавила на клаксон, и ребятня бросилась к обочине, нещадно топча и ломая ирисы и штокрозы. Двое убежали вперед и скрылись из виду. Я их узнала. Поль и Фанетта. За ними несся Нептун. Эта псина обожает детвору. Особенно Фанетту – девчонку с косичками.
По-моему, у меня начинается старческий маразм. Переживаю из-за своей собаки, а она знай себе развлекается с деревенскими детишками.
В конце улицы показалась остановка. Я вздохнула. Ну и народищу! Человек двадцать, не меньше. С чемоданами на колесиках, рюкзаками, спальными мешками и – как же иначе? – упакованными в крафт-бумагу большими картинами.
12
Фанетта держала Поля за руку. Они прятались за большим стогом сена на большом поле, разделяющем шоссе Руа и улицу Клода Моне, прямо напротив гостиницы «Боди».
– Тише, Нептун! Из-за тебя нас увидят!
Пес непонимающе смотрел на двух одиннадцатилетних ребятишек. В шерсти у него запуталась солома.
– Иди отсюда! Вот дурак!
Поль расхохотался. Он расстегнул верхние пуговицы рубашки, а ранец бросил на землю.
Классно он смеется, – подумала Фанетта.
– Вон они! – вдруг воскликнула она. – Вон, в самом конце улицы! Сматываемся!
Они вскочили. Поль торопливо подхватил свой ранец, и дети направились к улице Клода Моне.
– Скорее, Поль! – Фанетта тянула приятеля за руку. За спиной у нее болтались две косички. – Туда!
Возле церкви Святой Радегунды Фанетта свернула за угол, пробежала по посыпанной гравием дорожке, поднимавшейся вверх, и укрылась за плотной живой изгородью. Нептун за ними не увязался, остался обнюхивать обочину, изредка задирая заднюю ногу в подходящих местах. Отсюда, со склона холма, дома казались приплюснутыми к земле. Поль снова засмеялся.
– Тише ты! Они сейчас пройдут.
Поль отступил на шаг и сел на белое надгробие. Вернее, сразу на два лежащих рядом надгробия, одно – Клода Моне, другое – его второй жены Алисы.
– Поль, ты что? Не видишь, куда садишься? Это могила Моне!
– Ой.
– Ладно, ничего.
Обожаю, когда Поль сделает глупость, а потом извиняется.
Фанетта тоже фыркнула. Поль поднялся и шагнул в сторону, стараясь не прикасаться к другим надгробиям, под которыми покоились остальные члены семейства Моне.
Фанетта не спускала глаз с дороги. Кто-то шел к их убежищу.
Они!
Камиль, Винсент и Мэри.
Первым приблизился Винсент. Остановился и принялся пристально, будто индейский охотник, озирать окрестности. Заметил Нептуна и крикнул:
– Фанетта! Ты где?
Поль снова фыркнул. Фанетта зажала ему рот ладошкой.
Камиль тоже добрался до церкви. Ростом он был меньше Винсента, из коротких рукавов рубашки выглядывали пухлые руки, над ремнем нависал круглый животик. Он запыхался. Бедный толстячок.
– Видел их?
– Не-а. Наверное, они дальше.
Мальчики пошли вперед. Винсент снова крикнул, на этот раз громче:
– Фане-е-т-та-а-а! Ты где?
Сзади донесся писклявый голос Мэри:
– Могли бы и меня подождать!
Камиль с Винсентом уже с минуту как ушли, когда перед церковью появилась Мэри. Для своих десяти лет это была довольно высокая девочка. Из-под очков у нее ползли слезы.
– Мальчики, ну подождите! Ну ее, эту Фанетту… Меня подождите!
Мэри повернула голову к могилам, и Фанетта инстинктивно присела за спину Поля. Но Мэри никого не увидела и поплелась по улице Клода Моне, поднимая сандалиями пыль.
Уф!
Фанетта поднялась, улыбаясь до ушей. Она потуже заплела растрепавшиеся косички. Поль вытряхивал из штанов забившиеся в обшлага мелкие камешки.
– Почему ты от них убежала?
– Они меня раздражают. А тебя разве нет?
– Ну, в общем, да. Слегка…
– Сам посуди. Камиль без конца талдычит, какой он весь из себя отличник. А Винсент еще хуже! Видеть его не могу! Он на меня давит, понимаешь? Шагу не дает ступить. Про Мэри я вообще молчу. Только и знает, что хныкать. И учительнице на меня ябедничает…
– Она тебе завидует, – тихо сказал Поль. – А я? Я на тебя не давлю?
Фанетта сорвала с ветки листок и пощекотала Полю щеку.
Ты, Поль, совсем другое дело. Не знаю почему, но совсем-совсем другое.
– Дурак! Ты же знаешь, что я выбрала тебя. Навсегда. (Поль зажмурился от удовольствия.)
– Наверное, да. Но только не сегодня.
Она встала на цыпочки и поглядела на дорогу. Путь свободен.
Поль вытаращил глаза:
– Что? Ты что, меня тоже бросаешь?
– Угу. У меня важная встреча. Секретная.
– С кем?
– Говорю же – секрет. Ты за мной не ходи. Я только Нептуна с собой возьму.
Поль принялся тереть пальцы, словно они у него внезапно заболели.
Все из-за этого убийства. В деревне только о нем и разговоров. По улицам полицейские ходят. Даже страшно. Как будто нам тоже грозит опасность…
– Слово? – настойчиво спросила Фанетта.
– Слово, – нехотя ответил Поль.
