Мишель Бюсси
Ты никогда не исчезнешь
7
Без четверти час.
Машина стояла на маленькой парковке у моего кабинета. Там еще четыре места, и все пустые. Почти все лавки в деревне закрылись на обеденный перерыв. Я залюбовалась пейзажем, с парковки открывался роскошный вид на донжон замка Мюроль. Оставалось только завести двигатель, проехать шесть километров по дороге, петляющей в долине Куз-Шамбон, – и я дома.
Я закрыла глаза.
И тут же увидела родимое пятно. Темное пятно на светлой коже. Оно отпечаталось у меня на сетчатке, так бывает, когда слишком долго смотришь на солнце. Чье оно – Тома? Эстебана? Уже и не понять. Они слились в моей памяти.
Я открыла глаза. Метка отпечаталась и на небе. А может, это мой мозг затронут, запятнан.
На что я надеялась, перебираясь сюда? Ждала, пока появятся Том и его мать, целыми днями представляла себе мгновение, когда попрошу мальчика раздеться.
Конечно же, я рассчитывала получить доказательство. Я могла себе в этом признаться. Я ждала подтверждения. Я следовала за своей интуицией.
Нет, это не простое сходство.
Нет, эти совпадения не могут быть всего лишь совпадениями.
Здесь что-то другое… Даже если Эстебану сейчас было бы двадцать лет, даже если Том еще не родился, когда пропал Эстебан, даже если…
Я наклонилась, достала из сумки смартфон. На экране три черточки, 4G. И кто-то еще будет утверждать, что во Франции остались уединенные места?
Лихорадочно набрала запрос.
Родимое пятно.
У меня было смутное представление об ангиомах, что-то помнилось из учебника дерматологии, на медицинском факультете им уделяют не слишком много внимания.
Замелькали сайты. Родимые пятна в различные периоды и в разных регионах носили разнообразные названия в зависимости от их формы и цвета: монголоидное пятно, кофейное пятно, винное пятно… По многим вопросам специалисты, похоже, были согласны между собой. Такие отметины встречаются у одного ребенка из десяти, даже чаще. Происхождение их почти всегда остается неясным. Долгое время их объясняли наследственностью, но теперь известно, что это далеко не всегда так. Чаще всего эти пятна с генами не связаны. И что происходит с ними – тоже непонятно. В большинстве случаев они исчезают, когда ребенок вырастает.
Стираются, как воспоминания.
Дома меня ждали, я обещала Габриэлю вернуться к обеду, но я не могла на этом остановиться. Я должна была сделать следующий шаг. Перебраться на другой берег, вот как по этому каменному мосту, который я видела перед собой, – на тот берег, где разуму откроется иное.
Дрожащими пальцами набрала на крохотной клавиатуре:
родимое пятно… реинкарнация.
И одно мгновение, пока мой запрос летел над вулканами, я надеялась, что никакого ответа не будет, никаких ссылок, разве что один-два сайта просветленных или форум с дурацкими разговорами.
Как же я ошибалась…
На экране моего «Самсунга» появились десятки сайтов, больше сотни статей, чаще всего длинных и подробных.
Я вошла в новый мир, о существовании которого и не подозревала, – мир, о котором преподаватели на медицинском факультете не рассказывали.
Я углубилась в пересказ книги «Реинкарнация и биология: вклад в этиологию родимых пятен и врожденных дефектов». Автор, некий Ян Стивенсон, отмечал, что у официальной медицины для этих пятен, появляющихся при рождении и исчезающих, когда заканчивается детство, имеется только одно объяснение – случайность.
Вот только людям случайности не нравятся, они хотят, чтобы у всего было значение. Стивенсон писал, что в различных культурах, для индуистов, буддистов, анимистов, эти пятна имеют вполне определенный смысл: они – свидетельство прошлых жизней.
У меня перехватило горло. Я на секунду подняла глаза. Парковка около моего кабинета была по-прежнему пуста, мне показалось, будто я осталась одна посреди призрачной деревни.
Снова опустила глаза на экран мобильника. Лучше бы на этом и остановиться. Зачем читать все эти статьи, если я не верю в то, что там написано? Зачем обрекать себя на пытку?
Но я продолжала читать, не могла оторваться. Авторы разбирали десятки примеров с мечеными детьми. Речь шла не просто о записанных свидетельствах, от которых легко отмахнуться, но о настоящих биологических анализах, к тому же подкрепленных фотографиями. Пятна, раны, дефекты… и почти всегда врачи, которые занимались этими случаями, приходили к одному и тому же выводу.
Я кусала губы, а глаза помимо моей воли читали дальше, приближались к истине.
Отметины появляются на месте прежних ран.
Они указывают, что тот, кто реинкарнировался…
умер…
насильственной смертью.
* * *
Я приближалась к «Шодфурской мельнице». На подъеме за Мюролем мне никто не встретился. Дорога петляла, я вцепилась в руль, чтобы удержаться на крутых поворотах жизни, я была взволнована, потрясена, но полна решимости.
Я не желаю верить в эти истории!
Не желаю, пусть и не могу отрицать очевидное: я видела на теле Тома отметину, похожую на ту, что была у Эстебана.
Я поставила машину на гигантской парковке «Мельницы», большую часть которой уже отвоевали растения.
Я не желаю верить в эти истории!
Поверить – значит допустить ту чудовищную возможность, которую я все эти годы изо всех сил от себя гнала.
Я шла к дому, невольно виляя, как будто ноги отказывались идти по прямой, старались куда-нибудь свернуть, взобраться на горку, заскользить вниз. Стоп… Надо встряхнуться и собраться.
Передо мной была «Шодфурская мельница». Вытянутое длинное здание, двести пятьдесят метров, с большим ресторанным залом, со стеклянной стеной, с панорамным видом на склоны Мон-Дора и долину Шодфур.
«Мельница» была одной из пяти гостиниц, которые открыли здесь в 1970-х, когда горнолыжная станция Шамбон-де-Неж с десятком подъемников и двадцатью километрами спусков считалась одной из самых процветающих в Оверни. Но потом глобальное потепление прикончило станцию, несмотря на установку снежных пушек и создание высокогорных трасс. Двадцать лет назад «Шодфурская мельница» закрылась. От нее остался лишь призрачный город, декорация к вестерну, одна из деревень, опустевших после золотой лихорадки, когда жилу забросили, – огромная парковка, пустые комнаты, торчащие посреди леса опоры, широкие просеки.
Мне удалось купить «Шодфурскую мельницу» за треть цены. Слишком далеко от спусков, слишком далеко от магазинов, слишком далеко от всего. Но я с первого взгляда влюбилась в эту бывшую гостиницу с ее толстыми стенами, способными выдержать ядерный взрыв, с ее элегантным стеклянным холлом, с огромным камином в столовой, с обшитыми деревом коридорами на втором этаже и рядами номеров.
Настоящий дворец.
Дом из волшебной сказки.
Слишком большой для меня.
* * *
– Габриэль! Габриэль, ты здесь?
Наружная дверь не была заперта. Габриэль не ушел бы, оставив все нараспашку.
– Габриэль?
Конечно же, он здесь, сидит с наушниками в одном из номеров, скорее всего – в наших апартаментах, откуда открывается самый красивый вид на Шодфурскую долину, на водопад и на странной формы вулканический пик, похожий на зуб.
– Габи, я пришла!
Я заглянула в кухню. В раковине одинокий стакан, из сушилки торчит нож, на столе начатый багет, крошки и местная газета, раскрытая на странице с телепрограммой.
Я вздохнула, сложила газету, убрала багет в хлебницу, смахнула крошки в ладонь. Чувство одиночества накатило на меня, когда я меньше всего этого ждала. Невольно вспомнился наш последний разговор с Ваяном в его кабинете в Гавре полгода назад:
– Уверены ли вы, что Габриэль согласится все бросить и последовать за вами?
– Не согласится – тем хуже для него, я своего решения не изменю. Я женщина решительная… и свободная!
Вечная дилемма. Была бы я более счастливой, если бы жила одна? Наверное, лучше не спрашивать себя об этом.
По некрашеной сосновой лестнице я поднялась на второй этаж. На стенах так и остались выцветшие фотографии заснеженной станции: поблекшие куртки с капюшонами, пестрые свитеры под комбинезонами на лямках, шерстяные шлемы, сапоги-луноходы, фигуры школьников на каникулах, зеленая трасса с подъемниками, деревянные санки, снежки.
– Габриэль! Ты у себя?
Габриэль сразу согласился перебраться в Овернь. Уговаривать не пришлось. Он даже пошутил: «Погоды хуже, чем в Нормандии, там точно не будет». Ничего не стал обсуждать и легко смирился с переездом. Может, ему все равно? Сен-Жан-де-Люз, Этрета, Мюроль – какая разница, лишь бы он мог делать что хочет, то есть почти все время проводить перед монитором, ссылаясь на то, что в интернете он, как теперь принято говорить, углубляет свои компетенции в различных областях, прокачивает навыки, оценивает потребности, ищет свой путь, а главное – хорошие проекты… И разумеется, никогда ничего не находит. Деньги не проблема, я много зарабатываю, на двоих хватает, и он это понял. Мне надо всего лишь… чтобы кто-то был рядом?
Я толкнула дверь его комнаты. Габриэль спал.
Никто не выясняет отношения с котом, который целыми днями дремлет, никто не требует от него, чтобы он работал, просто радуешься, вернувшись домой, что он здесь, соскучился и встречает тебя в хорошем настроении, веселый и игривый.
Скрипнувший под ногами паркет разбудил Габриэля. Он открыл глаза, потянулся, ногой откинул простыни. Я увидела его гладкий торс и плоский живот.
– Полежишь со мной? – сонно пробормотал он.
– Ты так и не вставал?
– Я не очень хорошо себя чувствую. Посмотришь меня?
Диагностика на скорую руку. Потрогала лоб – есть небольшая температура. Нос заложен. Влажный кашель. Горы ему не на пользу. С тех пор как мы приехали, он не вылезал из простуд и бронхитов. Я оставляла на тумбочке запас лекарств и выдавала точные предписания. Вернувшись, проверяла, все ли он принял. Настоящая мамочка.
Воспользовавшись тем, что я наклонилась к нему, он попытался задержать меня.
– Ну побудь хоть пять минут.
– У меня нет времени. Меньше часа на то, чтобы поесть, и снова на работу.
Разочарованный Габриэль скорчил недовольную гримасу.
– Потом поем. Я поздно завтракал.
На тумбочке, среди таблеток и флаконов, я заметила включенный планшет. Наверное, опять все утро играл в какую-нибудь дурацкую игру или торчал на сайтах купли-продажи, где каждому внушают, будто можно в два счета стать торговым посредником.
Вздохнув, поцеловала его и направилась к двери. Мне не хотелось с ним ссориться. Только не сегодня. Мне хватало других забот. Никогда не давать никаких обещаний. И никогда их не требовать. Габриэль вел себя как истинный подросток. Но мне, возможно, попросту не надо было, чтобы он повзрослел, стал серьезным, скучным, предсказуемым, уверенным в себе, независимым, грустным и вымотанным, как все мужчины, придавленные грузом своих обязанностей. Я предпочитала держать дома хрупкую и слабую птичку, даже если жители Мюроля, так редко видевшие Габриэля, могли в конце концов решить, будто я – одинокая и неуживчивая старая дева, заживо похоронившая себя в этой долине. Приманка для всех здешних альфонсов.
– Уже уходишь?
– К сожалению, у меня пациенты до самого вечера… Звони мне, если что.
– Ладно, иди работай.
И Габриэль снова уснул, даже не укрывшись простыней, а я пошла к лестнице.
Я ему соврала. Следующий пациент у меня был записан только на 13:45. А есть мне тоже не хотелось.
* * *
Я поставила машину на давно опустевшей парковке станции Шамбон-де-Неж, у подножия подъемника на гору Жюмель. Теперь здесь буйно цвели подснежники. Сотни белых цветочков – как будто природа развлекалась, создавая иллюзию снежных хлопьев. Ниже лежала деревушка Фруадефон, по прямой три километра, если не петлять вместе с дорогой Д36.
Я свернула на дорожку вдоль реки и пошла через тенистый подлесок, стараясь держаться подальше от колючих кустов и хватаясь за самые близкие к берегу ветки. Вода в реке почти не поднялась, можно было перебраться через нее по камням, не замочив ног. На вершинах не было снегов, которые обычно ее питают до конца зимы. Сиротский ручеек, которому легко преградить путь, устроив запруду из трех булыжников.
Однако возле деревушки над речкой перекинут широкий каменный мост. Всего одна арка, но величественная, на фоне десятка домов с черными гранитными стенами и закрытыми ставнями, прачечной, источника и двух ферм чуть ниже, справа и слева от дороги.
Одна из них – ферма Амандины. Вернее, раньше там была ферма. От нее остался двухэтажный дом с облупившимися саманными стенами и пустой сарай с дырявой крышей – плохо закрепленный кусок драного пластика хлопал на ветру, ни от чего не защищая. Еще там были засыпанный колодец, каменная скамья с прислоненным к ней велосипедом, перекрученная сетка на четырех колышках вокруг крохотного огородика, валялись несколько ржавых лемехов. Среди всего этого бегали куры, за которыми с подоконников следили тощие кошки.
Прежде я проезжала эту деревушку, не останавливаясь, лишь мельком бросив взгляд на ферму. Пусть первый шаг сделает Амандина Фонтен. Деться ей некуда – в долине нет других врачей, кроме меня. А мне нужен повод навещать ее. Стать ее семейным врачом, который приезжает запросто и входит без стука. Расспрашивает и высматривает, потому что беспокоится о здоровье мальчика.
Даже если Амандина мне не доверяла, она сама ко мне пришла. И попалась в ловушку.
* * *
13:20
Я дошла до источника в дальнем конце деревушки. Никем не замеченная – во всяком случае, я на это надеялась, хотя кто угодно мог меня увидеть сквозь щели рассохшихся дверей или из чердачного окошка. Трудно было определить, покинута ли деревня жителями или ее, напротив, камень за камнем восстанавливают дачники, приезжающие только на лето.
Если немного пригнуться, можно укрыться за источником, он достаточно высок. У воды, вытекавшей из медной трубы и наполнявшей чашу, был странный красноватый оттенок. В краю вулканов это не редкость. В воде, наверное, много железа, это считается полезным для пищеварения, но мне противно было смотреть на покрытые ржавчиной стенки гранитной чаши и застоявшуюся на дне лужицу. Вы уж извините, традиции традициями, а мне потом приходится выписывать пациентам таблетки от желудочных расстройств.
С моего места были видны двор фермы, по которому бродили куры, и входная дверь. Ждать пришлось всего несколько минут, вскоре дверь открылась и появилась Амандина. Я следила, как она идет к огороду, приподнимает пленку, которой накрыты грядки, и, надергав зелени, с трудом распрямляется. Она опять, как в моем кабинете, держалась за живот, но теперь ее еще сотрясал сухой кашель. Амандина быстро вернулась в дом, не закрыв за собой дверь.
Двором снова безраздельно завладели куры.
Я продолжала тупо ждать неизвестно чего, глядя на птиц. Было неловко. А вдруг меня кто-то заметил? Я, конечно, всегда могла бы сказать, что навещаю Амандину и Тома, что я беспокоюсь за свою пациентку, но…
И тут послышались три ноты. Все время одни и те же.
Соль ми фа соль ми фа соль ми фа
Неверные, фальшивые, терзавшие слух.
Казалось, назойливый мотив приближался, он звучал все громче, но нисколько не чище, еще сильнее резал уши. И наконец появился Том. Так вот кто играл! Он направился к скамье посреди двора. Мальчик выглядел таким одиноким, и у него был странно тревожный взгляд – как будто его сбросили в этот двор, как будто он упал с луны или с ракеты и его пугает каждая мелочь… Эстебан смотрел таким же отсутствующим взглядом – казалось, он различал за окном далекую планету, доступную лишь истинным артистам. Но Эстебан был любимым ребенком, окруженным заботой и вниманием. Я прислушивалась к нему, замечала его способности. А Том казался… заброшенным.
Отодвинув прислоненный к скамейке велосипед, он устроился на ней среди квохчущих кур. Я старалась удерживаться от поспешных суждений. Не было никаких оснований предполагать, что с Томом плохо обращаются или что Амандина его не любит. То, что он жил на обветшалой ферме или что мать лечила его сама, вовсе не значило, что его жизнь в опасности.
Соль ми фа соль ми фа соль ми фа
Я наконец распознала аккорды вступления к Wonderwall[3].
Тому предстоит еще немало потрудиться. Талантом, по крайней мере, он сильно уступает Эстебану… На мгновение это меня успокоило, но я тут же спохватилась: Том явно не бывал ни на одном уроке сольфеджио, на ферму точно не приходил учитель музыки, да и вообще – держал ли Том когда-нибудь в руках гитару?
Я прищурилась. Испарения пузырящейся красной воды источника раздражали кожу лица – во всяком случае, мне так казалось. Что-то похожее чувствуешь, если слишком долго сидишь над тлеющими углями костра.
Мне наконец удалось разглядеть инструмент, на котором Том пытался играть.
Он просто подобрал гибкую ветку, стянул ее концы веревкой так, что получилось нечто вроде лука с короткой тетивой, а потом между веткой и веревкой натянул шесть ниточек.
Самодельная гитара. Или, вернее, арфа. А еще точнее…
Лира.
Я закашлялась, рискуя себя выдать.
Лира?
Но нет, это лишь мое воображение превратило согнутую ветку и шесть ниток в подобие античного инструмента богов.
Наверняка мне это почудилось просто потому… потому что Эстебан любил этот инструмент.
Лира-гитара, которую он так и не получил в подарок на день рождения.
Я испугалась – может, я совсем уже схожу с ума и все, что бы ни сделал, что бы ни сказал Том, будет возвращать меня к поступкам и словам Эстебана?
Чуть ли не каждый мальчик теребит струны гитары.
Вот именно – гитары…
Но лиры?
– Тебе пора! – внезапно раздался голос из так и не закрытой двери.
На пороге появилась Амандина с книгой в руках.
Том положил свой инструмент на скамейку, оседлал велосипед.
Мать ничего не сказала ему на прощанье, не пожелала удачи. Даже не переглянулась с ним. Стояла и смотрела ему вслед, улыбаясь так, будто радовалась, что наконец от него отделалась.
Я знала, что не должна так думать. Что невозможно истолковать улыбку, взгляд, жест, а тем более – их отсутствие.
13:25
Я снова увидела Тома, он катил вниз, уже три петли дороги были позади. До школы в Мюроле ему оставалось ехать не больше пяти минут. За это время мне не успеть вернуться к машине, завести ее, снова припарковаться… Расписание во второй половине дня у меня было плотное, но я могла освободиться к концу уроков, а от моего кабинета до школы нет и сотни метров.
Дверь закрылась. Амандина меня не заметила. Я в последний раз окинула взглядом долину. Велосипед Тома уже скрылся за поворотом, ведущим к Мюролю.
8
Мартен Сенфуэн решил повысить передачу еще на одно деление. 52/11. Дальше некуда. Он уже много лет так не гонял. Скорость от 48 до 51 километра в час. На обманчиво ровной площадке кемпинга это настоящий подвиг, он знал кучу мальчишек из клуба «Мон-Дор», которым нелегко было бы за ним угнаться. И он наддал еще.
53 километра в час.
Он сосредоточился на белых полосах шоссе, голова пригнута, тело вытянуто, как скоростной поезд, встречный ветер скользил по нему, так и казалось, что ветер его подхватывает и несет.
Мартен приподнялся на педалях и выжал из машины еще немного. Ему надо было разогнаться по максимуму, перед тем как приступить к последнему испытанию – перевалу Круа-Сен-Робер. Четвертый и последний подъем на сегодня.
Он только что взял один за другим перевалы Банн-д’Орданш, Роше-де-л’Эгль и Круа-Моран, это километров двадцать по подъемам и почти полторы тысячи метров перепада высот. Но лучшее он приберег под конец – самый высокий перевал Оверни, 1451 метр, и вольный ветер, ни одного дерева, чтобы укрыться. Конечно, это не Венту и не Турмале, но чередование пиков ничем не хуже. Он любил эти резкие, быстрые подъемы, длинные петли спусков в другие долины – и сразу же новый перевал.
Особенно сегодня. Ноги – просто огонь! Что на него так подействовало – пирог с ромом или травяной чай? Если он продержится в таком темпе до вершины, перед ветеранским чемпионатом Франции попросит Нектера заготовить целую бочку этого зелья.
Ну, поехали – впереди подъем, десять километров и сорок три виража!
Сколько раз он его одолевал? Он знал, что не надо слишком гнать поначалу, первые километры – самые крутые. Вспомнил Бернара Ино – в 1978 году тот расписался на его бейсболке в Бессе, в начале этапа, а победа тогда досталась этому лузеру Юпу Зетемельку. Кто бы мог подумать, что несколько дней спустя, в Альпах, он выиграет первую свою гонку «Тур де Франс»?
Да, Бернар, овернские перевалы надо уметь укрощать!
Пять делений в обратную сторону. Мартен перешел на 52/17. Только не вставать на педалях, не сейчас, рано ехать стоя, раскачиваясь вправо-влево, еще километр крутого, но ровного подъема. Надо приберечь силы на петли.
Сердце тоже разогналось. 29 километров в час, никогда он так быстро не ехал на этом участке, и ему казалось, что он может еще прибавить скорость. Что он обгонит любого чемпиона! Он лишь на мгновение поднял голову, чтобы полюбоваться линией хребта, зеленой линией без скал и ледников.
Мысли улетели в прошлое. Ему восемь лет, и он помешан на велогонках. Все лето он слушал репортажи с этапов по радио, но сегодня «Тур де Франс» проходит через его края. 12 июля 1964 года – он здесь, на одном из виражей овернского исполина, он это видит и не забудет никогда! Пулидор обгоняет, метр за метром отрывается от великого Анкетиля[4], и нормандец, собрав последние силы, сокращает разрыв – всего на четырнадцать секунд. В тот день Мартен понял, кем он хочет быть: Пупу – или никем!
Первая петля, первое ускорение, всего двадцать метров, только чтобы набрать темп.
Жизнь решила по-другому. Судьба. Он не станет Пупу, он никем не станет. Будет как все. Всего лишь воскресный гонщик в ожидании пенсии, когда сможет быть гонщиком и с понедельника по субботу тоже.
Перед ним был Мон-Дор, за облезлыми вершинами вулканов, которые предстояло обогнуть. Он впервые поднимался на перевал Круа-Сен-Робер зимой. Никогда, за всю свою жизнь, он не видел, чтобы там было так мало снега. В другие годы разве что с шипованной резиной…
Мартен слегка расстегнул молнию. Прямо как летом!
Пупу – или никем…
Два года назад он мог бы стать чемпионом Франции среди ветеранов, если бы так глупо не пропустил вперед ту парочку из Бордо. Он тогда был недостаточно тренированным. Но сегодня… Надо выложиться полностью, начиная с шестнадцатой петли. Уклон не больше 5,7 %, хорошая траектория – может, у него получится удержаться на скорости не меньше 25 километров в час. А может, даже и 28. Никогда еще ноги так легко не ходили.
Что же такое Нектер мог подсыпать в свой чай?
Мартен развеселился от того, что так летел. Он понимал, что ему не стать великим гонщиком, он всего-навсего любитель, но это не мешало мечтать о минутах славы, о победе – хоть раз вскинуть руки на вершине, получить букет победителя…
Перед тем как атаковать последние десять петель, Мартен бросил взгляд на Пюи-де-Дом. Никогда он не будет ни Бернаром Ино, ни Тибо Пино, но он может, по крайней мере, стать Пьером Матиньоном – тот хоть и пришел последним в «Тур де Франс» 1969 года, однако первым тогда достиг вершины самого высокого из вулканов, и сам великий Эдди Меркс[5] не угнался за ним.
Лучшая из историй «Тур де Франс»!
Осталось всего восемь петель. Они самые трудные.
Ветер бил в лицо. Ледяной ветер. И ни одного дома, за которым можно укрыться, последняя пастушья хижина осталась позади, даже коров не видать.
Мартен снова застегнул молнию.
И все же он чувствовал, что может еще прибавить. Обычно у самой вершины молочная кислота сковывала его ноги от бедра до голени. На этот раз они все еще крутились легко, как стрелки «ролекса», хотя сердце колотилось все сильнее.
До вершины оставалось всего триста метров. А потом – весь спуск, на котором можно отдохнуть, отдышаться, успокоить пульс.
Первый кинжал вспорол ему грудь. Первое предупреждение.
Мартен огляделся. Никого. Спешиться сейчас – глупее не придумаешь.
Он ограничился тем, что стал чуть меньше налегать на педали, чуть понизил передачу и поморщился, пожалев об этом.
Скорость теперь снизилась почти до 10 километров в час, и он представил себе, как во время гонки плотная группа обошла бы его перед самой вершиной, а он смотрел бы ей вслед.
Осталась всего-навсего сотня метров.
В сердце впился второй кинжал. От боли Мартен едва удержался на седле и все же чудом выправился, виляя покатил дальше, не понимая, что с ним происходит. Теперь он еле двигался, почти не жал на педали, только чтобы не упасть, старался дышать медленно, ровно, вот преодолеет вершину – и останется только скользить вниз.
Еще один метр.
Третье лезвие – и онемевшие руки выпустили руль. Велосипед повалился набок, у Мартена не хватило сил даже на то, чтобы высвободить ноги из захватов на педалях. Шлем и рама с оглушительным грохотом ударились об асфальт.
Мартен этого уже не слышал. У него не было сил говорить, не было сил подняться, не было сил вытащить телефон из сумки. Он знал, что здесь, на вершине, никто ему не поможет.
Он знал, что сейчас умрет.
Его сердце уже почти заглохло. Он почти перестал дышать.
Что было в этом проклятом чае?
Выиграл бы он ветеранский чемпионат?
Получил бы свой букет?
Это была его последняя мысль.
Получит ли он свой букет на вершине? Маленький крест, украшенный цветами. И короткая надпись.
Мартен Сенфуэн.
Не Пупу и никто.
