Мэри Бирд
Женщины и власть. Манифест
Моя цель здесь – окинуть взглядом долгую, очень долгую историю весьма трудных взаимоотношений женского голоса и сферы публичных выступлений, дебатов и критики – политики в самом широком смысле слова, от офисных совещаний до парламента. Надеюсь, историческая перспектива поможет нам шагнуть дальше простого ярлыка «женоненавистничество», к которому мы привыкли прибегать, не особо задумываясь. Безусловно, происходящее можно определить и так (трудно подобрать более подходящее слово, когда после телевизионной дискуссии ты получаешь море твитов, где твои гениталии сравнивают с гнилыми овощами). Но если мы хотим понять – и как-то изменить – ситуацию, когда женщинам, даже если их не затыкают, приходится платить слишком высокую цену за возможность быть услышанными, следует признать, что картина несколько сложнее, и обратиться к ее обширной предыстории.
Окрик Телемаха – это первая в берущей свое начало в античные времена череде попыток, в основном успешных, не только исключить женщину из сферы публичной речи, но и бахвалиться этим. Например, в начале IV в. до н. э. Аристофан посвятил целую комедию «уморительной» фантазии о том, как женщины стали править государством. Для пущего комизма они не могли должным образом выступать в собрании – вернее, не могли приспособить свою обиходную речь (а говорили они, по воле автора, в основном о сексе) к высокому слогу мужской политики. Что касается Рима, то в «Метаморфозах» Овидия – выдающемся мифологическом эпосе о превращениях людей (и, пожалуй, самом значимом в западном искусстве литературном произведении после Библии) – вновь и вновь возникает тема лишения женщины человеческого голоса путем превращения ее в другое существо. Бедняжка Ио по воле бога Юпитера становится коровой и может только мычать; болтливую нимфу Эхо наказывают тем, что ее голос больше не принадлежит ей и лишь повторяет слова других. На знаменитом полотне Уотерхауса нимфа во все глаза смотрит на обожаемого Нарцисса, но не может произнести ни слова, а он тем временем – первая в истории жертва нарциссизма – влюбляется в собственное отражение в воде.
Один серьезный римский автор, живший в I в., обнаружил всего три примера «женщин, чье природное состояние не сумело заставить их молчать в народном собрании». Его описания о многом говорят. Первая, женщина по имени Амезия, успешно защитила себя в суде, и, «поскольку за ее женским обличьем скрывался воистину мужской характер, ее звали андрогином». Вторая, Афрания, защищала себя перед претором оттого, что была «исполнена бесстыдства», и утомляла всех своим «лаем» или «тявканьем» (и здесь автор отказывает женщине в способности к человеческой речи). Далее он сообщает нам, что Афрания умерла в 48 г. до н. э., поясняя, что про таких людей «важнее упомянуть скорее о времени, когда это чудовище издохло, чем когда на свет уродилось».
Античность знала лишь два исключения, когда женщина, выступавшая публично, не вызывала отвращения. Во-первых, позволялось говорить жертвам или мученицам, как правило, перед смертью. Первые христианки, брошенные на растерзание львам, в описании хронистов громко возглашали свою верность учению; в широко известном эпизоде ранней истории Рима у добродетельной Лукреции, изнасилованной жестоким царским сыном, есть только один монолог: она обвиняет насильника и возвещает о собственном самоубийстве (так представляли дело римские авторы, а уж как было в реальности, мы не имеем ни малейшего понятия). Но даже такой, довольно нерадостной, возможности говорить женщину могли лишить. В «Метаморфозах» есть история об изнасиловании юной царевны Филомелы. Насильник, чтобы избежать обвинения в стиле Лукреции, просто взял да и отрезал ей язык. Этот мотив использовал Шекспир в «Тите Андронике», где изнасилованную Лавинию тоже лишают языка.
Второе исключение нам более знакомо. Иногда закон позволял женщинам говорить в собрании – для защиты дома, детей, мужа или интересов других женщин. Так, в третьем из трех примеров женских ораторских выступлений, упомянутых у того римского автора, женщина по имени Гортензия произнесла речь от лица всех римских женщин (и только женщин), после того как их обложили особым имущественным налогом для финансирования сомнительной военной кампании. Иначе говоря, в чрезвычайных обстоятельствах женщинам разрешалось публично защищать свои групповые интересы, но только не говорить от лица мужчин или всего общества в целом. Как выразился один «гуру», живший во II в., «подавать голос при посторонних [женщине] должно быть так же стыдно, как раздеваться при них».
Но ситуация не исчерпывается тем, что сразу бросается в глаза. Эта «немота» не просто отражает общее бесправие женщин в античном мире, то есть отсутствие избирательных прав, ограниченную юридическую и экономическую самостоятельность и пр. Это лишь часть объяснения. Очевидно, что женщины в древнем мире не имели права голоса в политике. Но мы имеем дело с гораздо более жестким и целенаправленным исключением их из сферы публичных высказываний, и это куда сильнее, чем мы думаем, повлияло на наши традиции и убеждения относительно голоса женщин. В Античности публичное выступление и ораторство были не просто занятиями, не свойственными женщине: эти умения считались исключительно мужскими и определявшими саму суть маскулинности. Как мы видим в сцене с Телемахом, быть мужчиной (во всяком случае, знатным мужчиной) означало утвердить за собой право говорить. Публичное выступление было одним из – если не главным – атрибутов мужественности. Согласно знаменитому римскому лозунгу, знатный гражданин определялся как vir bonus dicendi peritus, то есть «достойный муж, искусный в речах». Женщина, выступавшая публично, в большинстве случаев женщиной не считалась.
В античной литературе постоянно подчеркивается превосходство низкого мужского голоса над женским. В одном научном трактате той эпохи прямо говорится, что низкий голос указывает на мужскую храбрость, a высокий – на женскую трусость. Другие классические авторы утверждали, что тон и тембр женского голоса неизменно угрожают не только заглушить оратора-мужчину, но и пошатнуть общественную и политическую устойчивость и подорвать здоровье всего государства. Один оратор и интеллектуал II в., носивший красноречивое прозвище Дион Хризостом (то есть Дион Златоуст), предлагал вообразить ситуацию, когда «все общество постигло вот какое странное бедствие: внезапно голоса у всех мужчин стали женскими, и ни один из них – ни взрослый, ни ребенок – не может сказать ни слова по-мужски. Не кажется ли вам, что это ужаснее и невыносимее любой чумы? Не сомневаюсь, тогда люди послали бы в святилище просить совета богов и задабривать их божественную власть многочисленными дарами». Говоря это, он не шутил.
