Мэри Бирд
Женщины и власть. Манифест
Все это не причудливые особенности какой-то далекой культуры. Далекой по временной шкале – да. Но я хочу подчеркнуть, что эту традицию гендеризации речи – и теоретизирования на эту тему – мы до сих пор прямо, или чаще косвенно, наследуем. Не будем переоценивать ее значимость. Западная культура не всем обязана грекам и римлянам – ни в области ораторского искусства, ни в какой угодно другой (и хвала небесам, что так; никто из нас не возмечтал бы жить в греко-римской цивилизации). Мы испытали множество разных и противоречивых влияний, и наша политическая система успешно ниспровергла немало гендерных установок Античности. Но при этом остается фактом, что наши традиции публичных выступлений и дискуссий, принятые там правила и нормы до сих пор во многом находятся в тени античного наследия. Современные правила риторики и убеждения, сформулированные в эпоху Возрождения, напрямую заимствованы из античных речей и руководств по ораторскому искусству. Наш язык риторического анализа восходит к Аристотелю и Цицерону (до наступления эры Дональда Трампа было общим местом подмечать, что Барак Обама – или его спичрайтеры – все свои фирменные приемы заимствовал у Цицерона). И те джентльмены XIX столетия, что придумывали или закрепляли бо́льшую часть парламентских процедур и регламентов в палате общин, выросли ровно на тех классических воззрениях, лозунгах и предубеждениях, которые я сейчас описываю. То есть мы не просто жертвы или простаки, одураченные древними стереотипами; нет, Античность оставила нам удобную матрицу для рассуждения о публичном высказывании, с которой легко судить, какая речь хороша, а какая нет, какая убедительна, а какая беспомощна и чья речь заслуживает того, чтобы быть услышанной. И половая принадлежность очевидно играет здесь важную роль.
ДОСТАТОЧНО БЕГЛОГО ВЗГЛЯДА на западную традицию публичных выступлений в Новое время (во всяком случае, до XX в.), чтобы увидеть: многие из поднятых мною античных тем всплывают вновь и вновь. К женщинам, возымевшим смелость высказываться во всеуслышание, относились как к сумасбродным андрогинам вроде Амезии, защищавшейся от обвинений на Форуме, – да и они сами, очевидно, воспринимали себя так же. Яркий пример – пылкое обращение Елизаветы I к войску при Тилбери в 1588 г., когда Англии угрожала Испанская армада. В словах, которые многие из нас учили в школе, она вроде бы определенно заявляет о своей андрогинности:
Я знаю, у меня тело слабой и беспомощной женщины, но сердце и желудок – короля Англии.
Странноватый лозунг для заучивания школьницами! Но дело в том, что Елизавета, скорее всего, ничего подобного не говорила. У нас нет этих слов, написанных рукой королевы или ее секретаря, нет свидетельств очевидцев, а каноническая версия взята из письма, написанного почти 40 лет спустя одним не вполне авторитетным комментатором, преследовавшим свои цели. Но для моих целей даже лучше, если эти слова – вымысел: то, что мужчина, писавший письмо, вложил признание в андрогинности (или похвальбу ею) прямо в уста Елизаветы, занятно искажает ракурс.
Рассматривая современные традиции публичного выступления, мы обнаруживаем, что женщинам разрешается говорить все в тех же случаях: в поддержку групповых женских интересов или с позиций жертвы. Если заглянуть в занимательные сборники типа «100 великих речей», мы увидим, что большинство включенных туда выступлений женщин, от Эммелин Панкхерст до Хиллари Клинтон, обратившейся к пекинской Всемирной конференции по положению женщин, – об участи слабого пола. Пожалуй, такова же и речь бывшей рабыни, аболиционистки и феминистки Соджорнер Трут «Разве я не женщина?» (1851 г.), самый популярный и включенный во все подборки образец женского красноречия. «Разве я не женщина?» – считается, что это ее слова.
Я родила тринадцать детей, я видела, как большинство из них продавали в рабство, и, когда я плакала в своем материнском горе, никто, кроме Иисуса, не слышал меня! А разве я не женщина?
Должна заметить, что, сколь бы знамениты ни были эти слова, они едва ли намного более достоверны, чем речь Елизаветы в Тилбери. Каноническая версия была записана примерно через десять лет после того, как Соджорнер произнесла свою речь. Вот тогда и добавили знаменитый сегодня рефрен, а речь в целом переложили на южный говор, что больше отвечало аболиционистской программе, притом что сама Трут родилась на севере, а ее родным языком был голландский. Я не говорю, что женские голоса, звучащие в поддержку женщин, не важны или не были важны (кто-то должен говорить и о проблемах женщин); дело в том, что уже несколько веков публичные выступления женщин ограничиваются этой темой.
Но даже и по этим поводам женщинам не всегда и не во все времена дозволялось высказываться. Нет числа примерам, когда их, в духе Телемаха, пытались полностью вытеснить из сферы публичной речи. Недавний скандальный случай – лишение Элизабет Уоррен слова в сенате США и ее исключение из дискуссии, когда она хотела зачитать письмо Коретты Скотт Кинг. Полагаю, немногие из нас в достаточной мере знакомы с регламентом обсуждения в сенате США, чтобы понять, насколько эти действия оправданы формально. Но регламент не помешал Берни Сандерсу и другим сенаторам (надо признать, поддержавшим Элизабет Уоррен) прочесть вслух то же самое письмо без потери права участвовать в обсуждении. В литературе также встречаются неприятные примеры.
Так, одна из главных тем в «Бостонцах» Генри Джеймса, опубликованных в 1880-х, – это принуждение к молчанию Верены Таррент, молодой феминистки, активистки и ораторки. Чем ближе сходится она со своим женихом Бэзилом Рэнсомом (мужчиной, наделенным, как отмечает Джеймс, глубоким низким голосом), тем труднее ей выступать на публике. Рэнсом, по сути дела, завладевает ее голосом, настаивая, чтобы Верена говорила только с ним. «Сбереги свои утешительные слова для меня», – просит он. Позицию самого автора из текста романа понять трудно – читатели определенно не проникаются теплыми чувствами к Рэнсому, – но в своих эссе Джеймс демонстрирует собственные воззрения вполне ясно: о загрязняющем, разлагающем и социально губительном воздействии голосов женщин он пишет в словах и выражениях, которые вполне могли бы выйти из-под пера какого-нибудь римлянина II столетия (и почти наверняка отчасти вдохновлены классическими источниками). Под влиянием американских женщин, твердит Джеймс, язык может превратиться в «беспредметный лепет или кашу, нечленораздельное шамканье, ворчание или скулеж» и будет похож на «коровье мычание, рев осла или собачий лай». (Слышите эхо обезъязыченной Филомелы, мычание Ио и лай римлянки, пришедшей на Форум?) При этом Джеймс был далеко не единственным, кто так думал. В те годы это вылилось в настоящий крестовый поход за чистоту американской речи, и многие известные личности превозносили милую домашнюю напевность женского голоса, яростно возражая против его «использования» во внешнем мире. В женщин-ораторов метали громы и молнии за «тонкий гнусавый голос», за «скрип, сюсюканье, хрюканье, хныканье и перханье». «Ради наших домов и детей, ради будущего, ради национального достоинства, – не унимался тот же Джеймс, – нельзя позволять себе таких женщин!»
