Мэри МакМайн
Книга Готель
Я посмотрела им всем в глаза, округлив собственные. Потом опустилась на колени в лужице на камнях и перекрестилась. Проговорила:
– Пресвятая Богородица. Я исцелилась.
Глава 2
После изгнания мои припадки исчезли на шесть благословенных недель, подарив самую долгую передышку изо всех, что мне выпадали. Когда они вернулись, я попыталась скрыть это от отца. Мысль о том, чтобы разочаровать его, была невыносима. В конце концов он узнал и постановил, что отныне мы станем искать исцеления только у святого люда, поскольку изгнание помогало дольше, чем все испробованное прежде. К тому времени как мне исполнилось пятнадцать, мы посетили все церкви и святыни на расстоянии двухдневного пути, и я стала относиться к стойкости этих исцелений с глубоким недоверием. После некоторых паломничеств припадки возвращались сразу же, тогда как иные избавляли от них на месяц или около того. Мать не позволяла мне выходить из дома без нее. Я виделась только с Маттеусом, когда она брала меня с собой в портняжную.
Тем летом в трех днях езды к югу от города отец нашел затворницу, прославленную сотворенными чудесами. После нашего странствия к ней я не падала в обмороки много недель подряд, и моя недоверчивость начала угасать. К началу третьего месяца без припадков я преисполнилась безумными надеждами. Даже матушка поверила. Она принялась рассуждать о временах, когда я выйду замуж, заведу детей и начну ходить за собственными пациентками. И стала посылать меня с поручениями за принадлежностями для работы и отпускать пострелять с Маттеусом, хотя все равно наказывала остерегаться киндерфрессера.
В тот месяц Маттеус заходил к нам почти каждый день после рабочего дня в мастерской. Это был расцвет нашей дружбы. Занимаясь стрельбой, мы болтали, сплетничали и рассказывали друг другу истории. Он поделился со мной секретами – как его отец был одержим дворянами, которых обшивал, и как ему самому снились кошмары о чудовищах в лесу – тут он стыдливо понурил голову. Я в ответ призналась, что мы с отцом были ужасно далеки, пока не прошли мои обмороки, и что я всей душой жаждала его одобрения.
Однажды поздним летним вечером, когда мы шагали к роще, я обнаружила, что поглощена тем, как рука Маттеуса все задевает мою. Нарочно ли это, стала я размышлять, краем глаза поглядывая на выражение его лица. Он задорно насвистывал, не обращая внимания. Мне так сильно захотелось, чтобы он взял мою ладонь в свою, что стало трудно дышать.
Заметно ли было то, что я чувствую? Я не представляла. И отдернула руку, устыдившись и решив прекратить прежде, чем он догадается. Маттеус всегда понимал, когда меня что-то беспокоило.
– Хаэльвайс.
Я мысленно чертыхнулась, уверенная, что он прочел мои мысли.
– Ага?
Он кивнул в сторону общественного фонтана. Там, закутанный в драную звериную шкуру, сгорбился сын кожевника, рыча и пугая своих сестер.
– Альбрехт и Урсильда, – тихонько пробормотал Маттеус. – Помнишь, как мы тоже в это играли?
Я с облегчением улыбнулась.
– За вашей мастерской.
– Урсильда моя. Навсегда! – выкрикнула старшая девочка, прижимая к себе сестренку.
– Помоги мне, отец! – завопила младшая. – Ведьма заперла меня в клетке!
Детишки любили эту игру, сколько я себя помню. Якобы примерно в мои пять лет ворожея, обитавшая в лесу около замка князя Альбрехта, похитила княжну. Согласно истории, она держала Урсильду взаперти в своей башне, окутанной туманом, который ослеплял мужчин. Чтобы вернуть княжну, Альбрехт завернулся в волшебную волчью шкуру, оберегавшую его от чар. И в виде волка привел подданных к башне и спас свою дочь.
Когда мы играли, Маттеус всегда изображал князя, а я притворялась ворожеей. Котенку, которого мы нашли за портняжной, доставалась роль княжны. Я улыбнулась воспоминанию.
– Мы были как брат и сестра, – с теплотой сказал Маттеус.
Это прозвучало сердечно, но только подчеркнуло неуместность моих чувств. Улыбка у меня померкла.
– Гром и молния, – добавил он, все еще наблюдая за детьми. – Младшенькая выглядит перепуганной.
Я проследила за его взглядом. Он был прав. Маленькая девочка, казалось, поверила в игру до какого-то исступления.
– Наверное, выклянчила побыть Урсильдой.
Когда мы проходили мимо, девчушка радостно заверещала. Старший брат посадил ее к себе на плечи. Долгожданное спасение. Маттеус ухмыльнулся, глядя на меня смешливыми серыми глазами и разделяя ликование девочки. Божьи зубы, подумала я. Когда он стал таким красивым?
Я ускорила шаг, чтобы его рука никак не могла коснуться моей. Отвлекшись от детей, Маттеус поспешил следом. Кажется, впервые он не замечал мою деревянную осанку и неловкую улыбку.
– Любопытно, что на самом деле случилось с Урсильдой, – сказал он, идя в ногу со мной. – Ты когда-нибудь обсуждала это с матерью?
Матушка за эти годы помогла стольким пациенткам, что знала каждую разновидность каждой сказки. Когда я спрашивала об этой, ей становилось не по себе.
– Она злится всякий раз, как я пытаюсь. Только повторяет, что эта история – выдумка.
Маттеус задумался и молчал до подхода к рощице.
– Отец много лет пытался уболтать князя Альбрехта заказывать у него одежду. Он говорит, что Альбрехт – добрый христианин, а эта история – ерунда, но мне бы не хотелось быть тем, кто снимет с него мерки.
– Мне тоже, – сказала я, чувствуя прилив страха за его безопасность, более сильный, чем хотелось бы признавать.
Мы пришли в рощу. Я улыбнулась знакомой соломенной птице на шесте и сбросила колчан, с облегчением погружаясь в занятие, требовавшее полной собранности. В тот миг, когда я нацелила лук на мишень, мой разум стал блаженно пустым.
Стрельба отвлечет меня от переживаний.
Чем усерднее я старалась не замечать свои чувства к Маттеусу, тем хуже все становилось. К концу того месяца, третьего после встречи с затворницей, он стал первым, о чем я думала по утрам, и последним, о чем я думала перед сном. Я знала, что могу поделиться с ним чем угодно, что он дорожит нашей дружбой, но не видела ни единого признака того, что мое влечение взаимно. Мне казалось, что разум надо мной измывается. Я была дочерью рыбака. Он – сыном зажиточного лавочника. Не было никакого смысла в настолько недосягаемом предмете привязанности.
Ровно через три месяца после того, как отец отвез меня к затворнице, я проснулась, думая о Маттеусе и проклиная всех богов, могущих быть в ответе за это безрассудное увлечение. Поднявшись в дурном настроении, я сунула ноги в тапочки, которые матушка связала для меня из обрезков пряжи. В передней, одновременно служившей ее мастерской, кружева и ткани свисали со стропил рядом с сушеной петрушкой, шалфеем и пастернаком, выращенными в огороде. Нить золотых стеклянных бусин, которые она использовала вместо глаз для своих кукол, преломляла свет, покачиваясь перед прорезью окна. Я прищурилась, проклиная свои чувствительные глаза. Яркие солнечные лучи заливали соломенный пол тем желтым масляным цветом, что, по словам священников, должен был напоминать нам о Божьей любви. Да, да, да, подумала я с тоской и прищурилась. Красота, и красота, и радость. Слыхали.
Я затворила ставни. В хижине стало темнее. В очаге дотлевали остатки вчерашних угольков. Я их затоптала. Куклы бессмысленно глазели на меня с кривых стенных полок: странные девчонки с еще не набитыми ручками и недошитыми платьями, принцессы с пустыми лицами и пряжей вместо волос, король и королева в пестрых одеждах. На самом верху стояли чудовищные куклы, которых отец ненавидел. Дикие мужчины и женщины, так называла их матушка. В этом году она шила Ламию и Пельцмертеля [4], которые хорошо продавались зимой. Говорили, что на Рождество богиня-демоница ест непослушных детей, а Пельцмертель является и колотит их палками. Рядом с ними сидела кукла, которую матушка сделала по моему подобию. Гютель. Она годами ждала, пока жена стеклодува даст нам подходящую бусину для ее отсутствующего глаза. Платье из лоскутков аккуратно расправлено, черные волосы перевязаны лентами, нитка на лице так и торчит. Из-за игры света мне показалось, будто кукла смотрит прямо на меня, одноглазая и грустная от того, что ее бросили на полке.
– Хаэльвайс, – позвала матушка. – Ты проснулась?
– Да. Кого сегодня понесем на рынок?
– Королев.
Король Фредерик – который теперь правил всей Римской империей – женился во второй раз, и мать была очарована его выбором невесты. Она рассказывала, что королева Беатрис рано осиротела и воспитывалась бабушкой, чародейкой из Франции, научившей ее старым обычаям. Отец усмехался, заслышав такие разговоры. На прошлой неделе королевская чета посещала князя-епископа, и мы ходили посмотреть на шествие. Когда королева проезжала мимо в своей ярко-синей карете, матушка горячо махала ей рукой, и королева была так любезна, что помахала в ответ. Меня поразили ее золотые косы длиной до лодыжек, блестевшие на солнце не хуже ее короны. Сапожник сказал, что мельком увидел, что она нашептывала заклинание в ручное зеркальце, и его слова разнеслись быстрее пожара.
На другой день матушка сшила три куклы с обличьем новой королевы и длинными желтыми косами. Теперь я сложила их в сумку, и мы вышли из дому.
На улице стало сумрачно. Темное небо затянули тучи. Лучшая погода для дня на рынке; солнце не будет раздражать мне глаза. Звук наших шагов вскоре потонул в шуме толпы. Цветочница нахваливала свой товар, нищий на паперти просил милостыню. Единственным недостатком этого дня было неудачное направление ветра, разносившего вонь сыромятни. Я откашлялась, решившись заговорить о том, что меня тревожило.
– Помнишь ворожею, которую мы посещали, когда мне было десять?
Матушка открыла рот, потом закрыла.
– И ту смолу, что она пыталась продать нам, чтобы я быстрее обрела женственность. Как думаешь, можно за ней вернуться? Я до сих пор плоская, будто донце пирога, и ни признака месячных.
Неспособность моего тела развиваться беспокоила меня все сильнее по мере того, как росла мучительная тяга к Маттеусу. Возможности его привлечь были и без того ничтожны, так что я хотела сделать все от меня зависящее, чтобы увеличить вероятность нашего сближения.
Матушка покачала головой.
– Мы не можем к ней вернуться. Ты это знаешь. Только святые целители. Я поклялась твоему отцу.
Она торопилась на площадь, и ее ярко-синее платье быстро поглотила толпа. Я же не могла двинуться с места, разочарованная ее ответом и злая из-за того, что отец ее на это вынудил. Что дурного могло приключиться?
По церковным ступеням застучал легкий дождь. Нищий провозгласил:
– Смутные времена! Что за король без наследника? – Его взор обежал толпу и остановился на мне. – Если бы мог я бежать из этих земель, как ты.
Я постаралась сохранить спокойствие. Матушка научила меня уважать старших, а в его словах не было смысла. И все же что-то в нем тронуло меня. Доброе лицо. Потрепанный плащ.
– Благословения вам, – сказала я, роняя хольпфенниг в его кружку.
– О нет. – Нищий выудил его обратно. – Тебе это будет нужнее, чем мне.
Когда он положил монетку на мою ладонь, я вздрогнула, задаваясь вопросом, что же неведомое мне известно ему.
– Хаэльвайс!
Я едва разглядела мать – маленькую синюю точку в конце улицы, – когда она замахала рукой. И поспешила за ней. Один из лекарей князя, пожилой монах с безупречно подстриженной бородой, вывалился из аптеки. Кивнул мне, неловко отцепляя одеяние от приставшего пучка травы.
По соседству хмурый скорняк срезал шкуру с самой светлой лисицы, что я видела в жизни. Обычно я старалась его избегать – из-за скверного нрава, но лисий мех был такой гладкий, белый и мягкий, цвета снега и звезд. Когда я остановилась посмотреть, рядом со мной на улицу слетел огромный ворон. Глянул на меня снизу вверх, блеснув янтарем глаза. Меня передернуло от воспоминаний о янтарном взоре птицы, укравшей глаз Гютель. От детского страха скрутило живот, по коже пробежал холодок. Воздух вокруг загудел.
Потом я пришла в себя, скрюченная на камнях и опустошенная осознанием того, что лекарство затворницы не помогло. Кто-то придерживал мою голову. Когда я наконец открыла глаза, кося и жмурясь, то уставилась прямо на нос кожевнику.
– Где твоя мать? – спросил тот. – Думал, ты уж исцелилась!
Я села. Вокруг нас собралась толпа. Двое прыщавых сыновей скорняка смотрели на меня с прищуром. Лекарь стоял позади всех, уже отцепив траву от подола, застыв прямо на выходе из лавки. Глядя на то, как он исчезает в толпе, я преисполнилась возмущением. Ясное дело, здоровье какой-то простолюдинки его не заботило. Я так разозлилась – на него, на свои вернувшиеся припадки, что мне на ум пришло проклятье, которое матушка бормотала только в отсутствие отца.
– Диэсис линемки тве! – выплюнула я, хотя и не знала, что означают эти слова.
Кожевник отшатнулся, пораженный, как будто я прокляла его самого. Над толпой повисло молчание. Я села ровнее, опасаясь того, что люди подумают: ругательство, этот обморок…
– Не смотри ей в глаза, – прошипел старший сын скорняка. – Так демоны перебираются между телами…
Кто-то из лавочников перекрестился. Остальные один за другим принялись повторять его жест. Сестра мельника сложила круг защиты от демона, коснувшись большим пальцем указательного. Те, кто это заметил, отступили назад, переглядываясь и перешептываясь.
В груди разлилась тяжесть. Над толпой повисло нечто мрачное и бездумное. Голос в глубине души призывал бежать.
Потом я увидела матушку, которая проталкивалась ко мне с искаженным от ярости лицом.
– Отстаньте от нее! – закричала она.
Толпа застыла. Мать бросила на старшего сына скорняка взор, от которого скисло бы молоко.
– Уж эти мне припадки. Богородица сохрани. Сколько поколений моих родичей несли это бремя. – Подойдя ко мне, она опустила руку на мое плечо. – Спасибо, – тепло сказала кожевнику. Потом обвела взглядом остальных, и голос у нее стал холодным. – Нечего тут больше делать.
То, что нависало над толпой, как будто рассеялось. Люди покачали головами и разошлись по своим делам. Кожевник поморгал и прошептал благословение. Сестра мельника поспешила в лавку скорняка. Тот хмуро покосился на мою мать и тоже зашел внутрь. Его старший сын захлопнул за ними дверь. Матушка прижала меня к груди с тяжелым выражением на лице.
– Чуть не попались.
Следующее утро казалось таким же, как все предыдущие. Никакого ворона, засевшего на подоконнике. Никакой летучей мыши, залетевшей в дом. Если и было что-то необычное, так это непривычная тишина в хижине. Изо всех звуков остался только перестук, с которым лошади снаружи ступали по камню. Несколько мгновений я и не помнила о том, что устроила накануне на площади. А потом вспомнила, уставившись на свисающие со стропил сушеные травы и проклиная себя. Если раньше испытывать чувства к Маттеусу было тяжело, теперь это стало поистине невыносимо. Словно мало того, что я из семьи рыбака. Отец никогда не позволит ему жениться на девушке, проклявшей кожевника.
Мне захотелось натянуть одеяло на голову и сделать вид, что вчерашнего дня не было, захотелось снова заснуть и проснуться, оставив кошмар позади. Но ничего бы не вышло, так что пришлось подниматься. Я думала найти матушку – и утешение в ее лице – за столом, мастерящей недостающие мелочи для куклы. Но стол оказался пуст, а лучины на стене рядом с ним не горели. Может быть, матушка ушла продавать кукол, чтобы мы смогли снова заплатить затворнице?
Висевшая у окна нитка с бусинами, отданными женой стеклодува, отражала солнце яркой радугой. Божьи зубы, подумала я, жмурясь от того, как больно свет резанул по глазам. Порой охота спать днями напролет, будто я сова.
Сумка, которую мать обычно брала на рынок, висела у двери.
– Матушка? – Я зацепилась за мешок пастернака в шкафу, за чесночную косичку. – Ты дома?
Задние ставни были затворены, так что солнце из сада проникало только в единственный зазор между ними. Матушка спала, густые черные волосы, будто грозовая туча, разметались вокруг ее головы. Что-то в том, как она лежала, меня встревожило. Она напоминала груду палок, сваленных на топчане. Руки и ноги все были согнуты неправильно. Я коснулась ее лодыжки под шерстяной тканью. Она не отозвалась. Я распахнула ставни. Солнечные лучи, желтые и чистые, пролились на кровать. Конечности матери зашевелились, как будто бы выпрямляясь и собираясь поровнее. Она заморгала, выглядывая из-под одеяла. Больше ничто не казалось ненормальным, пока она не улыбнулась. Тогда я заметила, какие усталые у нее глаза, какие воспаленные. Она словно совсем не спала.
– Матушка, – спросила я. – Что с тобой?
– О чем ты? – Ее голос прозвучал бесконечно странно. В нем почти не было настоящего звука, будто лишь ветер зашелестел в листве.
Какое-то шестое чувство, несоразмерное тому, что я увидела, наполнило меня ужасом.
– Ты никогда не просыпалась так поздно. Ты как полумертвая.
Она беспокойно откашлялась, словно удивившись собственному голосу.
– Этой ночью мне не спалось. Я выходила прогуляться.
– Куда?
– В лес, совсем неглубоко.
На плечи легла тяжесть. Но больше она ничего не сказала.
Никогда раньше я не видела, чтобы матушка засыпала на ходу. Прямо за столом, работая и держа иголку во рту. Сначала у нее отвисла челюсть, а глаза стали слипаться. Потом она уронила куклу, к которой пришивала плащ. Когда ее драгоценная – единственная – игла упала в солому, я уговорила ее вернуться в постель. Прежде она не пропускала ни одного трудового дня. Даже если они с отцом ругались допоздна, мать поднималась рано. По утрам она надевала свои счастливые перчатки и занималась садом. После полудня навещала беременных женщин, нуждавшихся в ее помощи. Ночами шила кукол. Ни единого мгновения праздности.
Всю следующую неделю у нее горел лоб и она никуда не выходила. Сгинула женщина, которая вскакивала с первыми рассветными лучами. Она спала даже после того, как я открывала ставни. Веки у нее трепетали от солнечного света, заливавшего комнату, но она не просыпалась почти до самого полудня. Отец пытался убедить епископа прислать лекаря, однако его прошения остались без внимания.
Когда разлетелась молва об ее недуге, матушкины друзья начали приносить еду. Рыбачка, жившая по соседству, дала мне муки, чтобы я испекла хлеб на углях. Мать Маттеуса поделилась тушеным мясом, но ее сын вместе с ней не пришел. Когда я отметила, что не видела его больше недели, Мехтильда извинилась и сказала, что он очень занят пошивом одежд для предстоящей свадьбы. И поделилась печальной новостью о том, что нашего друга кожевника свалила лихорадка, пока тот чистил бычью шкуру. Жена нашла его лежащим около ямы с известью; он бормотал чепуху, лицо у него горело.
Я не могла не испугаться, что мою мать поразил тот же недуг.
Тем вечером в нашу дверь постучали. У жены мельника начались схватки. Ее племянник пришел позвать мою матушку на роды. Когда я пришла к ней и сказала об этом, она подняла подрагивающие веки.
– Жена мельника? – Ей понадобилось время, чтобы осознать мои слова.
На ее лице отразилась мука. Я видела, как она раздумывает, как туго натянулась кожа вокруг глаз, ставших желтоватыми. Она сказала надтреснутым голосом:
– Передай, что я захворала.
– Что? – выдохнула я. Мы никогда не отказывали пациенткам. Жена мельника бы справилась и без нас; послала бы за кем-нибудь другим. Но ее мать, жена пекаря, знала всех. Если бы мы не появились, все бы прослышали, что мы бросили пациентку в трудную минуту. Мы бы потеряли половину всех остальных одним днем. – Ее мать всем расскажет!
Матушка вздохнула, и я едва расслышала ее тонкий голос:
– Мне не пойти. Не хватает сил.
Я вгляделась в нее. Это было чистой правдой. Она едва находила силы и на разговор. Я должна была как-то помочь. Я училась у нее пять лет и хорошо справлялась с нашей работой.
– Почему бы мне не сходить одной?
Матушка встревожилась.
– Хаэльвайс, нет. Тебя не пустят.
Слова меня обожгли.
– Я много раз ходила к ней с тобой. И помню об ее пухнущей ноге и о том, какие масла она выбирает для родов.
– Я знаю, что ты смогла бы все сделать и сделать хорошо. Но никому не нужна бездетная повитуха, и это ужасное предложение после того, что было на площади. Если что-то пойдет не так, жена пекаря всем разнесет, что это по твоей вине. Ты подвергнешь свою жизнь опасности.
Ее ответ привел меня в бешенство – я знала, что она права, но слова наполнили меня отвращением к себе. Зачем я произнесла проклятье при такой толпе? Все и без того считали меня странной. Мысли заметались. В переднее окно с улицы просочился смех обыкновенных людей. Меня захлестнуло обидой из-за того, что я не могла сделать для нее даже самую простую вещь.
– Ладно, – едко сказала я, чувствуя себя побежденной. – Пускай все пациентки пропадут пропадом.
– Спасибо, – выдохнула матушка, слишком измученная, чтобы заметить мою злобу.
После того как ее дрожащие веки опустились, я долго смотрела на то, как сияет в лунном свете ее лицо, болезненно-желтое. Эта хворь меня ужасала. Как можно позволить матери потерять то, чем она добывает нам средства к существованию? Что нам делать, когда она поправится, если никто не захочет нашего присутствия на родах?
Я заплела себе косы так быстро, как только смогла. Когда я открыла дверь, мальчик все еще ждал. Я прошептала:
– Хедда больна. Вместо нее буду я.
Пока он вел меня к величественному дому мельника, я слушала, как стонет под напором реки мельничное колесо. У двери я заколебалась, опасаясь, что матушка права. Всю свою жизнь я любила сопровождать роды. Не спать ночь напролет вместе с будущей матерью. Помогать новой душе появиться на свет. Всякий раз, входя в покои женщины, я чувствовала потустороннюю тяжесть, вероятность, влекущую душу ребенка из иного мира в наш.
Теперь, едва ступив в дом, я ощутила в воздухе эту вероятность. Эту истончившуюся завесу между мирами, это притяжение. Оказалось неожиданно тревожно встретиться с ними в одиночку. В прошлом месяце во время особенно тяжелых родов мы потеряли и мать, и дитя: жену рыбака и младенца, так и не вышедшего из ее утробы. Я говорила матушке, что чувствую тот трепет у преддверия, по которому она меня научила узнавать душу. Но у жены рыбака не хватало силы тужиться. Ничего из сделанного матушкой не помогало. На третью ночь у роженицы начался озноб. Притяжение внезапно сменило направление, и душу рыбачки вытянуло у той из груди. Что, если нечто подобное случится с женой мельника? Если она или ее ребенок умрут, семья обвинит меня. Матушка права. Для меня опасно быть здесь одной.
Мальчик пошел в соседнюю комнату объявить обо мне.
– Хедда захворала, – услышала я. – Вместо нее пришла Хаэльвайс.
В комнате заговорили, то повышая голоса, то притихая. Лунный свет падал из окна, озаряя гобелены на стене. Воздух полнился пряным ароматом кодла [5], кипящего над очагом.
– Проходи, – наконец позвал один голос.
Я на мгновение замерла, собираясь с духом. У каждой повитухи бывают первые роды, сказала я себе. Ты готова.
В дверном проеме, разделявшем комнаты, повесили простыню. Отодвигая ее в сторону, я задела рукой с дюжину или больше веревочных оберегов, замысловатых плетенок из чеснока и шалфея и глиняных амулетов с крестами, нарисованными мелом для защиты от демонов и смерти.
В темных покоях шестеро женщин собрались вокруг кровати, прихлебывая кодл. Окно завесили гобеленом, чтобы не впускать духов. На каждой поверхности горели свечи. Огонь отражался в белках женских глаз. Ни одна из них не встретилась со мной взглядом. В углу сестра мельника сложила знак, отгоняющий демонов. Жена мельника на родильном стуле подняла голову. В одной руке у нее было распятие, в другой – амулет Святой Маргариты. Она прерывисто дышала. Отеки у нее оказались даже сильнее, чем в наше прошлое посещение. Розовое лицо блестело, а пальцы опухли и раздулись, но я видела, что роды ей предстоят еще долгие.
– Отправь ее домой! – произнесла сестра мельника.
Роженица вздохнула.
– Она всегда приходила с Хеддой. И хороша в своем деле.
– У нее никогда не было детей, – сказала ее невестка. – Такое мастерство противоестественно.
Веревочные амулеты закачались от того, как она метнулась наружу. Жена мельника волновалась. Как только ее сестра удалилась, мне пришла пора показать, что роженица сделала правильный выбор. Если я собиралась однажды работать повитухой, мне нужно было себя проявить.
Я помогла ей подняться и заставила ее ходить. Размяла распухшую ногу. Между схватками натерла ей спину мятным маслом. Те пока еще случались раз в несколько минут. Пока жена мельника кружила по комнате, я развела огонь, чтобы вода оставалась теплой.
По прошествии нескольких часов остальные женщины задремали, свернувшись на полу. Время от времени они просыпались и подозрительно поглядывали. Я притворялась, будто не замечаю их недоверия, до той поры когда где-то за полночь у роженицы не стихли схватки, а все, кроме ее сплетницы-матери, не заснули. Перерыв меня обеспокоил. Такое нередко оказывалось недобрым знаком. Пока я ждала возвращения схваток, считая минуты, волосы у меня на затылке встали дыбом. Краем глаза я заметила, что жена пекаря смотрит на меня со своего тюфяка, словно желая что-то сказать.
Я представила, как она разболтает всем о случившемся этой ночью, распространяя обо мне злобные слухи, если что-то пойдет не так. Постаралась прогнать ощущение того, что она за мной наблюдает, но пристальный взгляд не ослабевал. Некоторое время спустя это стало невыносимым.
– Что? – прошептала я, оборачиваясь к ней и примиряясь с неизбежным разговором. – Что бы там ни было, прошу, выкладывайте. Скажите мне все в лицо.
Женщине не понравилась моя смелость.
– Наверняка матери пациенток часто задают вопросы. Наверняка ты не против ответить и на мой.
– Конечно, нет, – пробормотала я, уверенная, что спросят меня отнюдь не о чем-то невинном.
Она мило улыбнулась в мерцании свечи.
– Сколько раз ты принимала роды одна?
Я прямо посмотрела ей в глаза.
– Это первые.
Она пересела на своем тюфяке так, чтобы скрыть лицо в темноте.
– Ты и правда чувствуешь смерть до того, как она приходит? Я слыхала.
Снова об этом. Я вздохнула.
– Иногда.
– А сейчас она здесь?
Я не поняла, говорит ли она всерьез или пытается разоблачить во мне еретичку.
– Я чувствую не смерть как таковую. Только напряжение в воздухе, трепет души. Все, что я могу сейчас ощутить, – это вероятность, ту тягу, которая в конце концов привлечет душу ребенка в наш мир.
– То есть ты не знаешь, будет ли жить моя дочь?
– Мне жаль. Но такого я не умею.
Жена пекаря замолчала, хотя с ее места по-прежнему тянуло тревогой. Она лежала там несколько часов, ворочаясь и крутясь, и ждала, когда схватки дочери возобновятся в полную силу. Когда это случилось, я почувствовала, что вероятность рождения крепнет, мерцающей тяжестью повисая вокруг. Едва прозвучали колокола в церкви на соседней улице, как схватки наконец начали приходить одна за другой. Тогда я ощутила в воздухе легкий трепет. Душу, готовую влиться в горло ребенка.
– Пора, – объявила я, подводя роженицу к стулу, и ее собственная мать взяла ее за руку. Она смертельно устала от своего тяжкого труда. Приход к материнству никогда не давался так легко, как женщины думали.
– Все получится, – сказала я, желая, чтобы утверждение оказалось верным, и все еще волнуясь, что с родами что-нибудь пойдет не так.
– Не могу, – слабо ответила жена мельника.
– Нам нужно только дойти до стула, – подбодрила я, направляя ее шаги, хотя эта слабость в ее голосе меня напугала. Подобно молодой матери, недооценившей трудности родов, я недооценила бремя сопровождения их в одиночестве. Теперь я чувствовала, что все смотрят на меня, наблюдают и ждут, когда я сделаю то, ради чего и пришла.
Схватки снова одолели женщину, прежде чем мы с ее матерью подвели ее к стулу. Я себя мысленно прокляла. Душа поджидает. Я позволила родам слишком затянуться.
– А сейчас ты уже поняла, Хаэльвайс? – взмолилась жена пекаря. – Все будет хорошо?
Я отмахнулась:
– Дайте мне сосредоточиться.
Когда мы наконец усадили роженицу, душа ребенка сотряслась от яростной дрожи.
Я сжала плечо женщины и ободряюще улыбнулась. Мне пришло в голову, что матушка всегда произносила молитву перед тем, как сказать пациентке тужиться. Однако я понятия не имела, что именно говорить, потому что она только осеняла себя крестом и шевелила губами. Я перекрестилась, следуя ее примеру. Я не представляла, кому она молилась. Святой Маргарите? Своей богине? Пресвятой Богородице? Пусть эта женщина легко придет к материнству, решилась я наконец, вознося молитву ко всем, кто бы ее ни слушал. Помоги мне уберечь и мать, и дитя.
Покончив с этим, я опустила руку на живот роженицы и стала ждать очередной схватки. Ощутив ее приближение, заговорила:
– Сейчас. Как только почувствуешь потребность, тужься!
Звук, который женщина издала, когда сделала это, был похож на рычание и визг вместе взятые. Ее сестры повскакивали с дикими глазами, оправляя юбки. Принялись стискивать ее руки, бормоча слова ободрения и молясь за ее здоровье и здоровье ребенка.
Вероятность в воздухе стала так огромна. Я ощутила, как мощная сила влечет душу из иного мира в наш. Та яростно билась в преддверии. Я села на корточки перед женой мельника, глядя в пространство между ее ногами. После двух схваток показалась макушка ребенка, блестящая от слизи и крови. С третьими появилось плечико. С четвертыми мать издала леденящее кровь рычание, и дитя скользнуло в мои руки.
Толстенький мальчик, крепкий и плотный и молчащий. Я просунула руку ему в рот, как учила матушка, чтобы расчистить путь и впустить душу в его горло. У меня побежали мурашки, когда я ощутила, что та нетерпеливо проносится мимо – серебристой дымкой – и спешит к его рту. Как только она влилась в него, младенец заплакал, так громко и рьяно, что я позабыла обо всем остальном.
И в тот же миг тяжесть в воздухе сгинула. Завеса между мирами сомкнулась. Я запеленала ребенка, глядя в его голубые глаза и чувствуя его голод и страх. Прошло всего мгновение, прежде чем его мать за ним потянулась, но этого хватило, чтобы я влюбилась в потребность в его глазах. Держать его, отзываться на эту потребность казалось естественным. Такой маленький, такой беспомощный. Когда его мать раскинула руки, мне не захотелось его отдавать.
В голову пришла непрошеная мысль. Как знать, выпадет ли мне когда-нибудь возможность завести собственное дитя? Можно разрешить все прямо сейчас, ускользнуть вместе с ним и воспитать его, словно родного.
Я заколебалась лишь на мгновение, но жена мельника, должно быть, прочла все на моем лице.
– Дай его мне! – потребовала с тревогой.
Ее мать прищурилась.