Н. Н. Муравьев-Карсский
Собственные записки. 1835–1848
– Я послал письмо сие тогда же, – сказал Левашов, – и оно много послужило в пользу фельдмаршалу; ибо государь увидел готовность его оставить место сие по желанию его. Но государь положительно сказал, и то будет сохраняемо, что пока сей старец жив, то его не оскорбят удалением от места.
Все сие было сказано с грубо скрытым умыслом польстить нам и поправить свои сношения с нами, к чему его, может быть, понуждали какие-либо замечания, полученные от государя на счет его поступков.
– Показывали ли вы письмо сие фельдмаршалу? – спросил я.
– Показывал, – отвечал Левашов.
Но фельдмаршал мне вчера сказывал, что он ему никогда не показывал письма, и что он ничего не знает об оном, как равно никогда не просил его ходатайства по делу о Гостомилове и только сообщил ему оное в разговоре.
Левашов говорил мне, что не должно было принимать фельдмаршалу столь к сердцу отзыв военного министра, происшедший не от государя, но, вероятно, от министра; ибо все, без сомнения, зависело от того, как дело было представлено государю. Я заключил из сего, что его собственные сношения с министром должны были находиться в дурном положении, и сие подтвердилось еще полученным мной вчера напечатанным и циркулярно разосланным отношением военного министра к нему, в коем излагался род замечания, сделанного государем по случаю самопроизвольного смещения Левашовым киевского полицеймейстера, и отказ на назначение по особым поручениям к военному губернатору.
Я сказал Левашову, что меня беспокоила мысль, что неудовольствиям, получаемым от министра, может быть, я причиною; что сие не попрепятствует мне исполнять обязанность свою и, по приказанию, лично мне отданному государем, я буду всегда стараться угодить ему, но что с концом его, вероятно, и я кончу службу, и, наконец, что оскорбления, получаемые фельдмаршалом, я не могу не принимать к сердцу, как по душевному уважению, которое я к нему имею, так и по званию его, как начальника, которого привык уважать, а потому и останусь ему всегда верным.
Может быть, память изменила фельдмаршалу; но он утвердительно отверг слова Левашова и сказал, что не видел писанного им письма к государю и не просил ходатайства его о Гостомилове.
Я не советовал ему принять ходатайство Левашова.
– Ты мне зла не желаешь, – сказал он, – мне все равно, как бы сие ни случилось. Я стар, слаб, мне Гостомилов нужен перед концом моим, и я желаю только сего назначения.
Он подписал изготовленное по приказанию его формальное представление о назначении Гостомилова к состоянию при армии; в представлении сем давалось без упрека чувствовать поступок Чернышева и неуместный отзыв его.
– По крайней мере, – сказал он, подписав бумагу сию, – не моя вина будет; я все сделал, что мог, и ему после сего останется только выйти в отставку.
26-го ввечеру приехал сюда Дмитрий Ерофеевич Сакен с сыном своим, для определения его в университет, и остановился на квартире у меня.
30-го числа выехал отсюда Корсаков, губернатор Волынский, квартировавший у меня в доме, а 31-го выехал Сакен.
7-го проездом через Киев в Петербург был у меня генерал-адъютант Киселев, который в тот же день поехал далее. Надобно полагать, что он призван государем для занятия какой-либо важной должности, и что он уже примирился с происшествием, которое с ним в Орле случилось. Он теперь все хвалится приятностью, с коей он провел четыре месяца в деревне, и будто устранил от себя совершенно все виды честолюбия; но при всем уме его видны тайные удовольствия и надежды. Так и должно действовать человеку, чувствующему свои достоинства для достижения видов своих.
Киев, 18 марта
В течение сего времени не произошло ничего особенного. Замечено мной только то, что фельдмаршал ежедневно возрастал в умственных силах своих, в коих он было ослаб зимою. Он ныне обращает внимание на подписываемые им бумаги более чем когда-либо, со времени поступления моего в должность начальника штаба, и уже не так часто и не с таким жаром отзывается на счет военного министра Чернышева и графа Левашова. Разговор его чрезвычайно занимателен, и он стал гораздо бодрее и веселее. Ему недостает только ног, чтобы в полноте соответствовать званию своему и обязанностям, на нем возлегающим.
23-го, около четырех часов пополудни, граф Левашов послал просить меня к себе. Когда я прибыл к нему, он показал мне полученное им от военного министра письмо, в коем тот излагает волю государя, дабы он по совещанию со мной избрал лучшие средства для объявления фельдмаршалу о сделанных государем распоряжениях для упразднения 1-й армии, в намерении сократить сим государственные расходы, причем поручено ему в сем случае поступить с самой большой осторожностью, и приложена копия с рескрипта на имя фельдмаршала, в коем его приглашают прибыть в Петербург, где для него будет приготовлено помещение в одном из дворцов. Рескрипт сей написан в весьма лестных выражениях.
Сколько такая мера ни справедлива (ибо штаб сей армии стоит весьма дорого и совершенно излишен в мирное время), но не менее того должно бы сохранить более приличия в изъявлении воли государя и не мешать никого посторонних в отношениях государя к фельдмаршалу, и отнюдь не Левашова, известного врага князю.
По прочтении мною сих бумаг, Левашов позвал фельдъегеря. Тот вручил мне точно такое же письмо от военного министра, коим мне предложено также переговорить сперва с Левашовым о лучших средствах для доклада фельдмаршалу об уничтожении армии; при оном была копия с рескрипта, и сверх того копия с рапорта военного министра в собственные руки (фельдъегерю, как я после узнал, было приказано от военного министра таким образом вручить бумаги).
Рапорт сей заключал подробности касательно расформирования армии, и в нем было сказано, что фельдмаршал остается в своем звании до 1 сентября, с которого времени расформировывается армия.
По совещанию с Левашовым, я просил его оставить оное до вечера, дабы иметь время подумать. Ввечеру же, приехав к нему опять, я изложил мнение свое, что, так как фельдмаршал на него был в неудовольствии (что и сам Левашов говорил), то я полагал бы всего приличнее, чтобы я на себя взял объявление ему рескрипта, ибо присутствие Левашова могло бы только причинить ему вящее огорчение. На это Левашов согласился, и как он меня спрашивал о подробностях, с коими я приступлю к исполнению сего, то я сказал ему, что передам все, как было и упомяну о полученных нами письмах. С этим я и вышел.
Во все время разговора сего Левашов не успел скрыть радости, которая блистала на лице его, и свидетельствовала в нем, как и в разговорах его чувства, не делающие ему чести, ибо он хвалился несколько раз какими-то важными одолжениями, которые он оказывал фельдмаршалу. Я ему сказал, наконец:
– Mais vous devriez faire valoir vos services auprčs du maréchal.
– Non, je ne voudrais pas les faire valoir. Je ne sais pas vraiment pourquoi il m‘en veut.
– La raison en est celle que vous connaissez bien, ce sont les bruits que vous avez répandus cet automne sur sa prochaine déchéance[5].
Тут он стал оправдываться и, между прочим, сказал мне, что я не должен представлять дела сего фельдмаршалу в виде немилости.
Le maréchal n’a pas de disgrace ŕ craindre, – отвечал я ему, – il n’a que la mort devant lui, et sa réputation est au-dessus de toute atteinte[6].
Возвратившись домой, я послал за Карповым и сообщил ему известия, мною полученные, поручив ему на другой день, то есть сегодня, сходить к фельдмаршалу поранее и предупредить его, что приехал ночью фельдъегерь, который привез бумаги в штаб, и что в сих бумагах заметны распоряжения, как бы относящиеся к расформированию армии, давно ожидаемому (как ему самому то было известно, ибо в бумагах сих все ссылаются на какой-то рапорт, который, вероятно, я уж получил). Приготовительную меру сию считал я необходимой, дабы не поразить вдруг старика, и Карпов принял на себя поручение сие, но просил меня не сообщать ему подробностей о мерах, предписанных министром для объявления ему рескрипта; ибо фельдмаршал, по мнению его, примет с благоговением всякое повеление государя, лично к нему обращенное, но оскорбится каким-либо участием в сем деле, особливо Левашова и министра. Сие признал я справедливым, а потому и отправился часу уже в 12-м ночи к Левашову, дабы объявить ему об изменениях, которые я положил сделать в условленном нами обряде объявления фельдмаршалу об уничтожении армии. Я застал его уже спящим, а потому отложил сие до будущего дня.
Киев, 25 марта
24-го поутру я отправился к Левашову и сообщил ему мысли мои. Он противился им, говоря, что надобно непременно сообщить фельдмаршалу предписанные нам меры, дабы он видел, сколь великодушен государь, предвидевший, как подобные меры могли тронуть фельдмаршала. Но я не согласился на сие и, напротив того, говорил, что государь никакой не имел надобности выставлять сего великодушия, знаменующегося в других поступках его, и что именно благотворность сей цели не была бы достигнута, если бы ему сообщить обстоятельства сии, которые бы он принял за оскорбление, как участие сторонних лиц в деле, ему столь близком. Я просил его еще сверх того не ездить в тот же день к фельдмаршалу, и он согласился отложить посещение свое до другого дня; насчет первого же сказал, что поступит, смотря по тому, в каком найдет фельдмаршала расположении духа. Я хотел даже, чтобы он и совсем не ходил к нему; но он не согласился на сие, говоря, что ему надобно же отвечать министру, и что он не может сего сделать, не видев сам фельдмаршала, причем он мне советовал писать к министру. Я сказал ему, что мне нечего писать, ибо меня ни о чем не спрашивают, а только поручают дело, которое я и исполнил.
– Но из вежливости надобно бы сделать сие, – сказал он, – и дать ответ на письмо с отчетом.
– Отчетом я обязан только словесно государю, – сказал я, – ибо и приказания я получил от него изустно.
Ответ сей приостановил его.
Тут он стал опять распространяться на счет деланных им угождений фельдмаршалу.
– Я выхлопотал ему назначение сына его Гостомилова, который точно был назначен, вопреки первому отзыву министра, состоять при фельдмаршале (о чем почти в одно время получены были высочайший приказ и письмо Левашова, с месяц тому назад, когда Левашов ездил в Петербург). Но фельдмаршал тогда же заметил, что Левашов напрасно к себе относил сии заслугу, тогда как все было сделано по собственному ходатайству фельдмаршала. Я сказал Левашову, что сие назначение последовало по представлению фельдмаршала.
– Фельдмаршалу отказали, – сказал он (не знавши, что было вторичное представление). – Я четыре раза просил государя, и государь сказал мне, что он, собственно, для меня исполняет желание.
Я тогда объявил Левашову, что князь входил с вторичным представлением и полагает, что его именно государь уважил.
В то время Карпов проехал мимо окна Левашова, который, увидев сие, несколько встревожился.
– Он едет к фельдмаршалу, – сказал я, – для предварения его о полученных бумагах.
Я возвратился домой; а за тем вслед проехал ко мне Карпов и сказал, что он предварил князя о каких-то полученных бумагах, в коих ссылались на рескрипт, вероятно, мною полученный, и в коем, как можно было полагать, содержались распоряжения для упразднения армии. Фельдмаршал принял сие равнодушно и сказал, что сия цель государя еще вероятно с давнего времени и со времени его свидания с австрийским императором, и стал говорить о политике. Когда же Карпов спросил его, не угодно ли ему, чтобы я тотчас пришел, то он отвечал: «когда ему будет угодно», весьма хладнокровно.
Я не замедлил к нему явиться.
– Фельдъегерь приехал, – сказал он, – какие новости?
– Вас уже предупредил дежурный генерал о полученных бумагах. Я получил такие же и полагаю, что рескрипт сей заключает что-либо о расформировании армии.
Он не взял его в руки и приказал распечатать и прочитать. Когда я дошел до места, где его приглашают в Петербург в один из дворцов государя, дабы пользоваться его советами и опытностью, он улыбнулся и сказал: «Гут морген!» (обыкновенная его поговорка в случаях, противоречащих его видам). Потом я вынул рапорт военного министра в собственные руки его. Он тоже велел мне его распечатать и прочесть. Когда же я дошел до места, где сказано, что 1-я армия остается в составе своем до 1 сентября под его начальством, то он с сожалением сказал, что надеялся завтра выехать. Дошедши до места, где меня назначали начальником комитета, после 1 сентября учреждающегося, для окончания передачи интендантства и Тульчинской комиссии, он сказал:
– Ну, я тебя с сим не поздравляю.
– Я не останусь здесь после вашего сиятельства, – сказал я.
– Нет, брат, на что это? – отвечал он. – Ты продолжай служить.
Потом он несколько задумался, но вообще показывал много твердости духа при выслушании чтения и нисколько не изменился в лице. Я старался всячески убедить его, что перемена сия нисколько не относилась к лицу его, что доказывалось тем, что армия остается в своем составе до 1 сентября, а что сие было только исполнение давнишней цели государя, что доказывалось и тем, что армия сия сохранила номер свой, тогда как другая называлась действующею; что предположение сие давно ему самому было известно, и тому подобное. Он на все отвечал со спокойствием духа, не изъявлял ничего определительного, но спросил, однако же, куда денутся его адъютанты.
– Вероятно, при вас останутся те, которых вы пожелаете иметь.
– Нет, я не хочу сего, если сего не должно быть, – сказал он. – Пускай они к своим местам отправляются в таком случае.
Когда я уходил от него, он приказал мне списать копию с рапорта военного министра и доставить ему оную, но спросил меня (как то было в воскресенье), был ли я уже у обедни.
– Нет.
– Да ты уже ездил со двора сегодня?
– Я не был у обедни.
– Да где ж ты был?
– Я был у Левашова.
И он более ничего не спрашивал. Не знаю, кто ему сообщил сие известие; может быть, люди, может быть, Карпов, который, проезжая мимо Левашова, видел дрожки мои у дверей его; но Карпов уверял меня, что он ему не говорил.
Мне после сказывали, что фельдмаршал выходил к собравшимся чиновникам штаба и, прощаясь с ними, объявил, что армия расформировывается. Он был несколько встревожен, но крепился. Он также говорил наедине Карпову, что поедет в Митаву.
Я остался обедать у него. Он был по обыкновенному и скрывал, как видно, огорчение свое. Человек сей, высоких качеств и дарований, замечателен в сии минуты скорби.
Если нужно было уничтожить армию, то должно бы исполнить сие с большим уважением к летам и недугам его.
25-го фельдмаршал изъявил желание написать письмо к государю и потому поручил мне составить оное. Я изготовил их пять различного содержания, с тем, чтобы он мог избрать лучшее, и притом пригласил его самому переписать письмо, на что он и согласился. Но письмо сие не поспело вчера поутру, почему я отложил дело сие до сегодняшнего дня. Я предупредил фельдмаршала, что Левашов хотел у него быть, на что он сказал:
– Как он хочет, это от него зависит.
Оттуда я поехал к Левашову и повторил ему опять просьбу мою не упоминать при свидании с князем о письмах военного министра, и нашел его совершенно иным: он на все соглашался и был очень предупредителен; согласился даже сказать, что фельдъегерь к нему являлся только по званию его генерал-губернатора, но что он был адресован в штаб армии. Но сего не было, ибо фельдмаршал вскоре узнает через приближенных своих, вероятно, что фельдъегерь был адресован к Левашову, а не к нему, что и было причиной тому, что когда я спросил его, угодно ли ему будет видеть фельдъегеря при отправлении, то он сказал, что нет, потому что фельдъегерь не к нему, а к Левашову послан.
Часу в 12 утра Левашов пошел к фельдмаршалу. Мне тотчас дали знать о сем (о чем я прежде приказывал, дабы присутствовать при их разговоре, с той целью, чтобы Левашов не оскорбил старика какими-либо нескромными речами, похвалою, от чего могла произойти неприятная встреча; ибо старик при всей слабости своей не вытерпел бы сего и попрал бы Левашова). Я их застал уже вместе, разговаривавшими скромно и о посторонних предметах. Князь первый начал тем, что объявил Левашову о расформировании армии, и Левашов не сообщил ему ничего о полученных им письмах. Когда Левашов уехал, фельдмаршал стал говорить об австрийском императоре.
– Странно, – сказал я, – видеть народ, подобно австрийскому, любящий государя своего и ненавидящий правление. Наследник его Фердинанд, – продолжал я, – невзирая на ограниченность его дарований, останется на престоле и будет царствовать[7].
Фельдмаршал, промолчав несколько, сказал:
– При сем случае я не могу не вспомнить двух стихов, найденных мной в одной французской книге:
Si l’homme veut régner, il faut que l’homme expire; Au délŕ du tombeau est placé son empire[8].
И я, – сказал он, – надписал сии стихи на вышине этой картины, изображающей монумент, поставленный в Петербурге в память покойного императора Александра.
Я встал и, обернув картину, нашел сию надпись, сделанную карандашом его собственной рукой 20 сентября 1834 года.
– Надпись сию – сказал я, – должно бы написать спереди картины.
– Ce serait trop d’affectation[9], – отвечал старик.
В течение дня сего все умственные и телесные силы его были напряжены, отчего он был очень бодр; но огорчение заметно было сквозь притворно-веселый вид его.
Левашов ознаменовал день сей нескромностью, ибо он поехал к князю Яшвилю и объявил о полученных им бумагах и копии с рескрипта. Известие сие вскоре и по всему городу разошлось, с различными несносными слухами, об изгнании отсюда главной квартиры по ходатайству Левашова. Между тем самое упразднение штаба погрузило в уныние всех чиновников оного, давно уже поселившихся здесь и принявших оседлость.
Так как письмо к государю не поспело, то я посылал адъютанта просить Левашова, чтобы задержать несколько фельдъегеря, на что он тотчас согласился, сказав, что фельдъегерь сей в совершенном моем распоряжении.
Киев, 27 марта
26-го я отнес фельдмаршалу пять писем к государю на выбор и прочитал их. Он отбросил из них одно за сухостью слога, три за узорливостью оного, а одно избрал и сам переписал оное рукой своей, хотя с большим трудом, но с помощью моей (ибо ему надобно было указывать почти каждую букву в словах длинных). По окончании письма он велел мне прочесть оное и посмотреть, нет ли ошибок, сказав обыкновенным своим жалобным в таком случае голосом:
– Ему, бедному, трудно будет разбирать мое писание.
Я заметил только, что в первых словах письма сего (писанных без меня, пока я в штаб ходил) он написал «всевысочайший» рескрипт вместо «высочайший».
– Ну, брат, – сказал он, улыбнувшись, – это не замай, так останется; в этом беды нет; за это ничего не будет, это никогда не лишнее.
Вот содержание письма сего:
«Всемилостивейший государь!
Всевысочайший рескрипт, которым вашему императорскому величеству благоугодно было меня удостоить 17-го сего марта, принял я со всегдашним моим беспредельным благоговением к священной монаршей воле. К точному оной выполнению я немедленно сделаю все нужные распоряжения.
Примите, ваше императорское величество, излияние чувств благодарности за всемилостивейшее внимание к моей службе, дарованием при конце дней моих приюта.
Чувствую, что скоро должен буду окончить поприще долголетней жизни моей. Мне остается только просить ваше императорское величество удостоить милостивого воззрения вашего тех из моих сотрудников, кои наиболее облегчали заботы мои по управлению армией.
С чувствами верноподданнической преданности имею счастие пребыть вашего императорского величества всеподданнейший князь Сакен.
1835 года 26 марта. г. Киев».
От князя пошел я к Левашову и сказал ему, что, так как фельдмаршал рассудил писать к государю, то и я решился писать к военному министру, и отозвался, что дабы он видел, что я пишу, я принес ему письмо сие для прочтения, и прочитал следующее:
«Ваше сиятельство, милостивый государь!
Я имел честь получить письмо вашего сиятельства от 19 марта за № 1093-м с приложенным при оном высочайшим рескриптом на имя господина главнокомандующего армией и донесением вашим его сиятельству, 23-го числа сего месяца. По совещании с генерал-адъютантом графом Левашовым, признав всякое постороннее в сем деле участие и предварительное сообщение воли государя императора оскорбительным для чувств князя Фабиана Вильгельмовича и зная твердость его характера и беспредельную покорность велениям государя императора, мы со взаимного согласия положили вручить прямо высочайший рескрипт его императорского величества, возобновив только в памяти господина генерала-фельдмаршала давно известное, по слухам, предположение о преобразовании армии, что и было мною исполнено. Он прочитал рескрипт с совершенным спокойствием духа, следствие благоговения к священной для него воле монаршей. Весть сия не имела явного влияния на его здоровье, находящееся в желаемом состоянии. Его сиятельство ныне же приказать мне изволил заняться приведением в исполнение оснований, на коих государю императору благоугодно было указать упразднение Главного штаба 1-й армии.
С истинным высокопочитанием и совершенной преданностью имею честь быть вашего сиятельства покорнейшим слугою. 26 марта».
Левашов отвечал, что это сущность дела, как оно происходило, и что он в письме своем к военному министру только уведомляет его, что известие сие не имело влияния на здоровье фельдмаршала, не объясняя подробностей; что он хотел бы мне показать письмо сие, которое, впрочем, уже запечатано. Я отказался от прочтения оного, говоря, что не имею в сем надобности, но предложил свое письмо в другой раз прочесть, дабы более вникнуть в содержание оного; но Левашов сказал, что он его хорошо понял, и что оно совершенно сообразно с делом.
Тогда я ему сказал, сколько мне прискорбно было узнать от самого фельдмаршала, что копия с рескрипта была прежде доставлена к нему; ибо сие очень огорчило князя. Левашов смешался, стал оправдываться, что не он довел сие до сведения князя, и рассказал мне все говоренное им с князем накануне, до моего прибытия. Я отвечал, что верил ему и что полагал в сем виновными людей фельдмаршала или самых близких его; но что если я услышу от князя, что он знает и о письмах, написанных министром к нему, Левашову, и ко мне, то расскажу все, как было, и доложу сей ответ министру.
Тут Левашов, чувствуя себя виновным в нескромном, с торжественным видом разглашении полученных им бумаг, сказал мне с изумлением, что он, однако же, не хотел скрывать от меня, что он говорил о сем накануне князю Яшвилю (что мне было известно…).
Возвратившись домой, я отправил фельдъегеря, вручил ему письмо фельдмаршала к государю и мое к министру и приказал ему на вопросы его величества или министра о состоянии фельдмаршала сказать, что его сиятельство остался в добром здоровье.
Киев, 28-го марта
27-го. Вышедши во время доклада от фельдмаршала, я был отозван живущей у него гувернанткой при его дочери. Мадам Метель, иностранка, женщина очень умная и имеющая влияние на образ мыслей фельдмаршала. Она сообщила мне, что попечитель здешнего университета граф Ильинский, по наущению Левашова, просил ее уведомления, примет ли князь депутацию от польского дворянства, коего целью было бы пригласить его остаться на жительство в Киеве; что Левашов хотел озаботиться исправлением дома для князя и попечениями своими приобрести звание приемного сына его, как человека, к коему он питает беспредельную преданность; но что, не желая получить отказ, дворянство поручило ему разведать, как князь примет подобное предложение, о чем он убедительнейше и просил мадам Метель, а она в ответ ему сказала, что не вмешивается в подобного рода дела, и сообщила мне о сем.
Видя, что в несообразном со здравым рассудком деле сем является какой-либо другой умысел, вероятно, старание разведать, куда фельдмаршал располагает ехать по упразднении армии, или происки Левашова, устрашившегося последствий от нескромного своего поведения и надеющегося сими нелепыми средствами понравиться фельдмаршалу, я отвечал, что, так как князь никогда со мной не говорил о домашних делах своих, то он, вероятно, и в сем случае не спросит ни моего, ни чьего совета, а поступит, как заблагорассудится; а что ей я советовал сделать такой же отзыв графу Ильинскому, сказав ему, что дело сие до нее не касается. А как она спрашивала моего мнения насчет того, чтобы фельдмаршалу здесь оставаться, то я отвечал ей, что не вижу препятствий к тому, если он сего пожелает…
28-го фельдмаршал был в бодром духе, весел и не говорил о случившейся перемене. Только когда я ему подал к подписанию одну бумагу к военному министру, то, прочитав конец, в коем было сказано:
«с истинным почтением и совершенной преданностью», он не хотел было подписывать ее.
– Как я подпишу сие, – говорил он, – когда я не имею к нему сих чувств и всего менее преданности? Это нелепо!
Я едва уговорил его подписать сию бумагу, представляя ему, что и выражение «покорного слуги» не имеет никакого смысла, и что вероятно со временем пустословные выражения сии отбросятся в обществе, но что теперь переменить сие в бумагах его к военному министру было бы слишком заметно. Он, подписав бумагу, сказал в шутку, что возлагает сие на мою совесть, и приказал подумать, как бы сие переменить.
Киев, 5 апреля
Недавно получен был от военного министра рапорт, коим он, по воле государя, уведомлял фельдмаршала о дошедших слухах, будто нижние чины, ходящие здесь в караул, вдаются в побеги с той целью, чтобы попасть после в арестантские роты, и что они к сему побуждены дурным содержанием, получаемым ими в Киеве, коего жители не дают приварка; а потому и спрашивалось мнение фельдмаршала, как поступить в таком случае для улучшения содержания нижних чинов, ходящих в караул, и на счет какого ведомства отнести расход сей.
Прежде сего спрашивали отзыва Левашова, могут ли жители Киева давать приварок солдатам, и не имеет ли он на сие каких-либо средств, на что Левашов и отозвался, что нет правила или закона давать приварок постояльцам, что жители слишком бедны для сего, и что он не имеет никаких на сие средств.
Сие было представлено министру, и испрашивалось отпуска круглый год караульным по 10 копеек в день из казны, как сие делается ныне только в осенние и весенние месяцы, с отнесением сего расхода на счет того ведомства, которое признается к сему подлежащим от военного министра.
Дня три тому назад получен рапорт военного министра, при коем приложена копия с рапорта, полученного им от Левашова по сему случаю. Левашов в рапорте своем излагает те же причины к отпуску, которые были им представлены фельдмаршалу, с прибавлением, что город и без того отягощен уже постоем, в особенности по случаю пребывания здесь главной квартиры армии, и в конце рапорта говорит, что доносит о сем на случае, если б фельдмаршал вошел с представлением о сем. Преждевременное донесение сие, которого от него не требовали, и предосторожность были совершенно неуместны; но почему военный министр сообщил их фельдмаршалу, тоже трудно было определить.
По докладу мною сего князю, он засмеялся и нашел, что донесение Левашова не основательно: ибо главная квартира не только не обременяет города, но, напротив того, служит к обогащению его, ибо чиновники издерживают здесь до миллиона рублей ежегодно, и квартиры все наемные, а не отводные; что же касается до причин, по коим министр ему сообщил рапорт Левашова, то он сказал, что министру хотелось, чтобы он побранился с Левашовым, но что ему в сем не удастся, и приказал оставить дело сие без внимания. Одним презрением можно достойно отвечать на подобные поступки.
Завтра, 14-го, я отправлюсь в Харьков для осмотра полков 13-й пехотной дивизии.
Харьков, 17 апреля
16-го я прибыл сюда и сего числа приступил к смотрам. Здесь я нашел из прежних знакомых губернатора князя Трубецкого, у коего сегодня обедал, Розена, коего я знал в Грузии разжалованным[10], Распопова, губернского почтмейстера, и прокурора Гриневича.
8 мая, Киев
Окончив смотр 13-й дивизии и навестив в городе Кобеляках больных Томского егерского полка, я возвратился чрез Кременчуг 25-го числа апреля в Киев.
На днях было у нас здесь одно забавное происшествие, ясно показывающее поведение Левашова относительно фельдмаршала.
Фельдмаршал приказал по вечерам играть полковой музыке, и для сего назначено ей было то место, где она собиралась в прошлом году, на берегу Днепра, неподалеку от гауптвахты (где ее нельзя было ставить, потому что музыканты задыхались от пыли). На другой день Левашов, проезжая мимо музыки, приказал находившемуся при музыке плац-адъютанту главной квартиры переставить музыку к гауптвахте или в казенный сад; но плац-адъютант, не исполнив сего, доложил мне о сем по команде. На другой день я сказал о сем фельдмаршалу и спросил его, как он прикажет сие сделать; что место при гауптвахте неудобно при чрезмерной пыли, почему князь и не приказал туда выводить музыку, а оставить ее, где прежде было назначено. Когда же я спросил на счет помещения ее в саду, то князь сказал, что, так как там никто не бывает, то и нет надобности туда посылать музыку.
– Если Левашов будет от меня требовать перемещения музыки, – спросил я, – то, как прикажете поступить?
– Тогда скажи ему, чтобы он мне о сем доложил.
Посему я приказал коменданту Главной квартиры майору Габелю поставить на другой день музыку на том же месте и если бы Левашов спросил у него, зачем она не переведена, то отвечать, что ему так от начальства приказано, в том предположении, что Левашов обратится с сим делом ко мне.
Все сие было исполнено, и когда Левашов, проезжая ввечеру мимо музыки с женой своей в кабриолете, спросил Габеля, зачем музыка не переставлена по его приказанию, то Габель отвечал ему, что ему так от начальства приказано. Левашов настаивал, но Габель не исполнял, невзирая на угрозы его, произнесенные с запальчивостью, с хлыстиком в руках.
– Я вас заставлю повиноваться, – кричал он на Габеля. – Как вы смеете не слушаться? Я вам приказываю переставить музыку, – и Габель, наконец, устрашенный сими угрозами, оробел и велел музыке перейти к гауптвахте, а сам прибежал ко мне совсем смущенный и объявил о сем происшествии.
Такой грубый и неуместный поступок Левашова не мог мне понравиться; но дабы приостановить дальнейший шум на сей день, я приказал музыку отпустить домой, а Габеля послал к Левашову сказать, что я ее сегодня отпустил во избежание дальнейших неудовольствий, но что она тут была поставлена по приказанию фельдмаршала и завтра также будет поставлена; а что если ему сие не угодно, то он может о сем доложить князю. Между тем сам я отправился в сад, в надежде его там найти, но уже не застал его. Возвратившись домой, я переоделся и поехал в концерт, в тот вечер даваемый, в строении близ сада; но как улица перемащивалась, то не мог я прямой дорогой туда попасть и поехал кругом мимо квартиры Левашова. Тут меня встретил дежурный генерал и сказал, что нельзя было и там проехать по той же причине, почему я приказал повернуть карету. Но Карпов слез с дрожек и подошел к карете доложить мне о случившемся с музыкой. К тому же времени подошел и Габель, который ходил к Левашову и не застал его дома, и я повторил Карпову то же приказание, которое отдал за полчаса Габелю, что слышали люди Левашова, стоявшие в то время на крыльце.
