Н. Н. Муравьев-Карсский
Собственные записки. 1835–1848
– Я думаю, государь, что ярмарки учреждаются, безусловно, по обстоятельствам и надобностям народа, а потому и полагаю, что правительство не может назначать и переводить их, как равно и торговые дороги.
– Насчет ярмарок я согласен, – сказал он, – но насчет торговых дорог нахожу, что правительство, имея более средств к исправлению их, должно указывать и направление торговли. Подвигаются ли крепостные работы?
– Подвигаются, и отделка каменных стен очень чистая.
– Как идет университет?
– Это одно из лучших заведений в Киеве.
– Там Брадке управляет им; он человек знающий.
– Брадке имеет отличные достоинства, государь; он любит свою часть и занимается ею.
– А каково общество? Что делают поляки?
– Поляки ко мне в дом не ходят, государь; они никогда не могут составить моего общества.
– Вот за это спасибо, Муравьев; так и должно с ними. Что это за народ! Дай мне руку за это.
Я руки не подавал, и государь, отняв свою, сказал:
– Точно, за это благодарить нечего; это так должно быть.
– Они негодяи, государь, я с ними мало знаюсь; но они, к сожалению, часто имеют шаг перед нашими, и от того поселились раздоры.
– Истинно негодяи, – сказал государь. – Так военные с ними не знаются?
– Не только не знаются, а напротив того должно смотреть, чтобы не произошло ссор. Недавно встретились такие происшествия с Карповым и Глинкой. – С кем это они поссорились? С поляками?
– Ваше величество верно уже изволили о сем слышать.
– Верно с тамошними жителями? Да с такими подлецами не стоит на поединок выходить; довольно их и палками откатать. Скажи, будет ли сюда фельдмаршал ко мне? Я ему приготовил дворец.
– Я спрашивал о сем князя перед отъездом; но он ничего определительно не сказал, а поручил мне доложить вашему величеству, что здоровье его так слабо, что он сам не знает, в состоянии ли будет предпринять сей путь.
– Я бы очень желал, чтобы он сюда приехал. Совет его, без сомнения, может быть полезен, ибо он человек умный и опытный. Такому почтенному старцу прилично было бы во время поездок моих занимать место мое в Петербурге, и я располагал сделать ему такого рода назначение. Думаешь ли ты, что он сюда приедет?
– Фельдмаршал всегда готов исполнить волю вашего величества, государь! Я имею поручение от князя – сказал я, – он мне не приказывал беспокоить вас сей просьбой, но просил меня разведать, удобно ли ходатайство об одном деле, весьма близком его сердцу; я же не имею здесь знакомых, у коих мог бы о сем разведать, а потому и остается мне обратиться к вам.
– Говори, что такое? Я все готов для него сделать.
– У фельдмаршала есть побочный сын, которого он хотел узаконить в службе. Я советовал князю отдать его в солдаты, дабы он выслужился…
– Нет, нет, – прервал государь, – это не годится; и я не могу ему дать титул князя.
– Этого и не просит фельдмаршал; лишь бы ему дать ход в службе на правах дворян, ибо его не принимают ни в какое учебное заведение.
– Так я его определю в инженерное или артиллерийское училище, где принимают на правах вольноопределяющихся и если выдержит экзамен, то будет офицером. Каков мальчик? Хорош?
– Мальчик хорош, но особенно ничего не являет. Фельдмаршал имеет еще просьбу к вашему величеству, которую он не смел изложить, а именно об одном из адъютантов своих, Воейкове. Он в представленных списках поручает его милостивому вниманию вашего величества и желал бы, дабы вы приняли его к себе. Он человек отличный, с большими достоинствами, и я уверен, что ваше величество остались бы им довольны.
– Не проныра ли он какой?
– Об этом, ваше величество можете справиться, и я бы не решился рекомендовать его в таком случае. – Мне довольно твоей рекомендации, я тебе верю. Каковы его другие адъютанты, и кого он с собой из них берет?
– В них ничего особенного нет, – отвечал я, – берет же он с собой Свенске, человека ему близкого по родству и душевно преданного, а другого Лопухина.
– Какой это Лопухин?
– Это из тех Лопухиных, которые вели процесс со своей матерью и коих два брата женаты на двух родных сестрах[21]. Ваше величество по сему, может, припомните их.
– Два брата на двух родных сестрах? Нет, не помню. У него еще есть адъютант Любомирский, этого я помню.
– Добрый малый, – отвечал я.
Тогда я подал государю два письма фельдмаршала; при них представлялись бриллиантовая шпага и оружие, поднесенные городом Парижем. Письмо сие было следующего содержания и все писано рукой фельдмаршала:
«Всеподданнейше подношу к стопам вашего величества шпагу, алмазами украшенную, карабин и пистолеты, и грамоту города Парижа в подлиннике. Всенижайше прошу, всемилостивейший государь, приказать сохранить сей дар в московском Арсенале, в память поведения наших войск во французской столице и признательности к ним ее жителей».
– Ах, старик! – сказал государь. – Зачем же он это прислал до своей смерти?
– Он располагал сие сделать еще из Могилева в 1824 году, и ныне, отыскивая духовную свою, он нашел нечаянно черновое письмо, своей рукой писанное, а потому, переписав его, отправил ныне вещи сии к вашему величеству.
– Я черновое письмо сие сохраняю у себя. Это очень лестный памятник, – сказал государь, – и поручение фельдмаршала будет в точности исполнено; но зачем он хочет вещи сии отдать в Арсенал? Им бы следовало быть в Грановитой палате.
– Фельдмаршал верно описался; но это будет настоящее его желание.
– Я туда их и отправлю, – сказал государь.
За сим я подал государю две докладные записки фельдмаршала о назначении Карпова дивизионным начальником, а Лашкарева сенатором, с производством в тайные советники, объяснив, почему военный министр их не принял.
– Это у нас так водится, – сказал государь, – что без номера бумагу на мое имя он не распечатывает, – и, прочитав их, сказал, что Карпову дается дивизия, когда откроется вакансия и старшинство его дозволит сие.
Взявши список генеральский, государь отыскал Карпова и заметил, что он еще не из старших генерал-майоров на сей линии. Касательно же Лашкарева государь отозвался, что он молод еще в чине, расспросил о службе его и сказал, что его надобно назначить губернатором, потому что в сих званиях нужны хорошие люди.
После сего я внес в палатку государя ящик с оружием.
– Я его два раза видел, – сказал государь. – Фельдмаршал сам показывал мне его в Полтаве, но я еще посмотрю его. – Он открыл ящик, осмотрел вещи и прочитал грамоту города Парижа, которой он прежде не видел. – Желание фельдмаршала будет исполнено, – повторил он, – оставь этот ящик у меня. Прощай, любезный Муравьев! Я очень рад, что опять видел тебя здесь.
Вышедши из палатки государя, я пошел к военному министру, коего вслед за сим государь к себе позвал. Он пробыл там около часу и, возвратившись, приглашал меня ужинать и стал расспрашивать меня.
– Государь, – сказал он, – с некоторого времени заметил, что граф Левашов представления свои делает в пользу поляков, и желал бы знать, что сему служит поводом?
– Я обязан объяснить вашему сиятельству, – сказал я, – то, что мне фельдмаршал поручил сказать, не называя, кому. У меня уже были лошади заложены, когда фельдмаршал прислал за мной и сказал, что однажды, разговаривая с Левашовым о ссоре, случившейся между русскими и поляками, к прекращению коей он находил нужным принять некоторые меры, он получил в ответ от графа Левашова, что какие бы меры ни предприняли, спокойствие никогда не возвратится, пока не восстановят Польши, и что это его крайне удивило. Я не говорил сего государю, как о предмете, в коем не полагал особенной важности и вам ныне передаю собственные слова фельдмаршала. Не знаю, какая это была ссора, и не относилось ли сие к происшествиям, случившимся с Карповым и Глинкой в собрании.
– А какие это происшествия? – спросил министр.
– Я подробно не знаю о них, – отвечал я, – ибо случились не в моем присутствии. Говорили, что граф Левашов принял какое-то участие в сем деле; но не знаю, справедливо ли сие. Мое же участие состояло в том, что я их старался примирить. Дело шло довольно успешно, и оно прекратилось уничтожением собрания в одну из моих поездок; в другое же я не мешался.
– Правда ли, – спросил министр, – что Глинка строптивого нрава? Впрочем, это сказал Левашов, – продолжал он с улыбкой.
– Я не заметил, ваше сиятельство; он таким не слывет; его знают за человека дельного и основательного, по службе он всегда был исправен.
– Впрочем, – продолжал министр, – что вы полагаете было поводом подобного отзыва графа Левашова фельдмаршалу насчет поляков? Я не полагаю, чтобы он имел какие-либо замыслы.
– Я также в том уверен, – отвечал я, – он никаких замыслов иметь не может; но сие было сказано необдуманно, и все поступки в пользу поляков происходят не от чего иного, как от желания им понравиться и приобресть себе приверженцев. Говорят также, что много делает зла и вредит ему в сем отношении дежурный штаб-офицер его подполковник Киреев, человек дурных правил, которого мало где и видят.
– Это точно так, – сказал министр. – Я знаю Левашова, – продолжал он. – C’est un orgueilleux, un homme vaniteux, les Polonais l’encensent. Ils sont forts pour cela; quant ŕ lui, il se laissait aller, et c’est par qu’il s’est attiré toutes ces mauvaises affaires. L’Empereur veut le mettre absolument sous jugement. Cher général, je n’ai jamais desservi personne, et je m’en suis bien trouve; je tacherai d’arranger l’affaire aussi bien que je pourrais[22]. Знаете ли вы, что граф Левашов в рапорте своем пишет, что он всегда был в хороших сношениях с фельдмаршалом, но что все сие произошло по интригам штаба, коему присутствие его в Киеве препятствовало брать деньги?
Когда мне сие сказал министр, то я увидел, что нельзя было более щадить графа Левашова. Я отвечал ему, что если и были прежде злоупотребления, то они были до моего прибытия и что по сему случаю с приездом моим в Киев немедленно удален Квист, а вслед затем и генерал-аудитор Шмаков, который казался мне нечистым в деле Шарамовича, и о коем неслась наперед сего дурная слава.
– Да, – сказал министр, – дело Шарамовича было ведено не в должном виде; злоупотребления же могут всегда скрываться, и где их нет? Я не поручусь, чтоб они не делались и под моим начальством. – В таком случае, – сказал я, – не лучше ли бы сделал граф Левашов, объяснив их фельдмаршалу, который бы был ему за сие благодарен? Теперь же он должен доказать извет свой. Я теперь должен объяснить вашему сиятельству все поступки графа Левашова, по крайней мере, те, кои основаны на документах, не касаясь тех, кои не могу сейчас доказать. Не он ли доносил вам о пятнадцати рядовых, поступивших в трудном положении в Могилевский или Каменец-Подольский госпиталь? Не он ли доносил вам о засеченном будто бы рядовом Камчатского полка Кулакове, что, как вам известно, оказалось несправедливо, и не лучше ли бы он сделал, если бы донес он о сем фельдмаршалу?
– Это все справедливо, – отвечал министр.
– Он вам же доносил, когда дело шло о назначении порций караульным нижним чинам в Киеве, в предупреждение предполагаемого им отзыва фельдмаршала, что жители не в состоянии дать приварку войскам, потому что город стеснен постоем главной квартиры, что было несправедливо: ибо город обогащался от главной квартиры, которая не занимала постоев, а нанимала дома. Содержание штаба могло быть обременительно для казны, но не для Киева.
– Все сие совершенно справедливо, – сказал министр.
– Не доказывают ли сии донесения, сколько он не благоволил к главной квартире?
– Я понимаю сие, – сказал министр, – ему присутствие фельдмаршала было в тягость, потому что он везде хотел играть роль старшего.
– Наконец, – сказал я, – дело о выводе Камчатского полка в окрестные селения и жалобы его на дивизионного начальника Шульгина за неисполнение его требований, ясно показывают, сколько он на себя брал. Он точно забылся пред фельдмаршалом и не приехал даже на последний смотр его сиятельства, невзирая на то, что был за два дня о сем уведомлен по приказанию князя письменно. Когда он приглашал фельдмаршала и весь штаб к обеду, то исключал из приглашения Карпова, что явно оскорбляло князя. Я ничего не докладывал сего государю императору, а нахожусь принужденным только теперь передать вашему сиятельству.
Министр удивлялся или показывал вид удивленного.
За сим я сообщил ему о просьбе фельдмаршала касательно сына его и адъютанта Воейкова, о коих доложил, мимо его, прямо его величеству, потому что не имел случая предупредить о сем министра и не хотел упустить случая, представшего мне в разговоре с государем.
Министр сказал мне, что я хорошо сделал и велел подать записку о сыне фельдмаршала; касательно же Карпова и Лашкарева повторил мне почти те же слова, что и государь. Он спрашивал еще меня, чрез кого могли доходить до фельдмаршала слухи, расстраивавшие его? Я отвечал, что вероятно от женщин, коими он окружен; но что в последнем случае, когда граф Левашов получил фельдъегеря с бумагами об упразднении армии, то он не принял никаких мер для сокрытия путей сих от фельдмаршала, а напротив того, на другой же день везде показывал бумаги сии.
– Фельдмаршал, – продолжал я, – никогда бы не оскорбился, если б фельдъегерь был к нему прислан; но он не хотел и видеть его при отъезде, потому что он был послан к Левашову.
– Что же было делать? – сказал министр. – Мы не знали сих неприязненных сношений, и умысел государя был, сколь можно более поберечь фельдмаршала. Теперь туда поехал Гурьев; он иначе поведет себя с полками. Касательно вас, скажу вам, что, за встретившимися ныне торжествами и маневрами, нельзя нам будет заняться представленными проектами; но по окончании оных я вас приглашу в комитет, нарочно учрежденный для упразднения Первой армии, и дело кончится в два или три заседания.
Я просил у министра позволения возвратиться в Санкт-Петербург. Он сказал мне, что государю приятно будет видеть меня на другой день на смотре Калишского отряда, имеющем быть в 8 часов утра, и предложил мне свою квартиру для ночлега.
28-го числа, в 4-м часу утра, сделана была в лагере тревога. Все войска выстроились, и государь повел их на маневры, которые продолжались около 5 часов. Я также присутствовал на них. Государь во все время несколько раз обращался ко мне с разговором и был очень милостив. Во время маневров сих произошло два несчастья: сгорело одно селение и один кавалерийский офицер опасно ушибся. Когда загорелось селение, то государь сказал:
– Вот неудобство соломенных крыш; нельзя сделать одного выстрела, и селение загорается.
Огороды и часть полей были вытоптаны, но жители смотрели на сие равнодушно, потому что их за то втридорога вознаграждают. Мне говорили даже, что, наученные опытами прошлых годов, они едва засевают огороды свои, в той уверенности, что они будут вытоптаны и что за сие они соберут тройную жатву.
Тут я познакомился и с прибывшими принцами; тут находился также известный французский генерал Донадьё, и многие офицеры разных держав.
Заметив правильность движений и совершенное образование гвардейских войск, я поспешил предупредить государя, что он не найдет сего в армейских войсках на предположенном смотре в Белой Церкви.
– Как? – сказал государь, улыбаясь, – разве не знают боевых порядков? Разве жалонеры[23] не умеют брать дистанции, разве батальонные командиры не умеют находить мест своих? В этом и состоит только вся хитрость. Впрочем, уж мы сами распоряжаемся, назначая движения.
По окончании маневров, я возвратился в Санкт-Петербург, и так как в тот день отправлялась почта в Киев, то я едва успел написать краткое письмо фельдмаршалу, уведомляя его об исполнении части его поручений.
29-го числа я виделся с братом Мордвиновым, который, говоря о деле Левашова, сказал, что они удивляются, что не получают из Киева известий от жандармского полковника Дохтурова, который весьма хороший человек, но ничего не делает. Я отвечал ему, что Дохтуров человек весьма дельный и хороший, но что у нас было слышно, будто ему не велено входить с какими-либо представлениями, потому что все дела такого рода были возложены на Левашова. Мордвинов отвечал мне, что это сущий вздор и…
Я был также у князя Меншикова и просил его о назначении генерал-майора Вейрауха вторым комендантом в Выборг; но он не изъявил на сие согласия, отзываясь большим излишеством чиновников. По делу Левашова он сообщил мне вещь, довольно вероятную и именно, что он первый раз писал к министру о Карпове неофициально, а письмом или запиской, с тем намерением, чтобы под рукою повредить, не полагая, что последствия будут столь важны. И в самом деле, мог ли граф Левашов писать рапорт по делу уже конченному, и решился ли бы он так писать в официальной бумаге, за которую он подлежал ответственности?
Целый день я занимался записыванием слышанного мной накануне и изготовил к фельдмаршалу письмо, которое отсылаю с фельдъегерем.
30-го июня ввечеру я прибыл в Петергоф и по приезде моем был встречен фельдъегерем, который вручил мне знаки ордена Белого орла, копию с грамоты и письменное поздравление военного министра, при коем он препровождает все сие. Я должен был немедленно одеваться, дабы поспеть к императрице поздравлять ее с днем ее рождения, что двор делает накануне; тут же мне надобно было вместе и представиться. Я отправился и, как мне не было времени пригнать новую ленту и звезду, то я надел аннинскую. Представление уже началось, то было в 9 часов вечера. Военный министр, увидев меня, советовал надеть синюю ленту, потому что сие государю не понравится и сколько я ни говорил, что не поспею, он находил необходимым для меня надеть новую ленту, почему я, возвратясь, надел ее и в одиннадцатом часу явился на бал, в течение коего военный министр представил меня императрице. После полуночи бал кончился. В продолжение сего времени военный министр отвел меня и сказал по секрету, что государь желает дать мне в командование корпус и что сие последует до окончания занятий моих по временной счетной комиссии, учреждающейся в Киеве, так чтобы я мог в одно время заняться и тем и другим. Клейнмихель мне также сказал на стороне, что в оправдательном рапорте своем Левашов… упоминает о слезах своих, которые утирает и т. п.
1-го числа июля началось разводом. Позен спросил меня от имени министра, какое фельдмаршалу угодно дать назначение сыну его, коего государь намеревался определить в артиллерийское или инженерное училище. Я отвечал, что мне сие неизвестно; что если меня о сем спросят письменно, то я обращусь с тем же вопросом к фельдмаршалу, почему мне и была прислана о том записка.
На выходе, после развода, государь поздравил меня с новым орденом и сказал, что сие в задаток и что он надеется, что будущая служба моя будет соответствовать предшествовавшей, к чему он, награждая меня за прошедшую, желал поощрить.
После выхода я зашел к Клейнмихилю. Он говорил мне опять о донесении Левашова… В словах своих Клейнмихель не мог скрыть злобы своей на военного министра, для свержения коего он, как говорят, принимает всякие меры, надеясь поступить на его место. Я приступил к ходатайству о размещении главных чиновников штаба армии. Он сказал мне, что государь приказал иметь Севастьянова в виду для производства в генералы и назначения бригадным командиром. Я ему сказывал также, какой я получил неудовлетворительный ответ от князя Меншикова на счет Вейрауха.
– Это ничего, – сказал он, – государь приказал иметь генерала Вейрауха в виду на вакансию для занятия места выборгского коменданта, по смерти генерала Берга, который скоро по старости своей умрет, а до тех пор считаться ему прикомандированным к департаменту Генерального штаба.
В течение сего дня многие любопытные расспрашивали меня о происшествии с Левашовым; но я всем делал уклончивые ответы, и как они видели, что я не расположен им отвечать в подробности, то и оставили меня в покое. Одному только князю Петру Михайловичу Волконскому я несколько объяснил, и то не открывал всех подробностей дела.
Поутру было представление императрице. Государь обедал в семейном кругу своем; все прочие за особенным столом в залах дворца. Подле меня сидел генерал Капцевич, который, между прочим, сказывал мне, что упразднение штаба составляет 7 000 000 рублей экономии государству в год. По расчету, сделанному нами и представленному государю фельдмаршалом, выходит только 365 000 рублей экономии; но я вскоре узнал о причине сих нелепых слухов, как сие ниже видно будет.
После обеда пришел ко мне Иван Шипов, который имеет поручение в Черноморию, и он мне рассказал следующее.
Когда Левашов приезжал в прошедшем году в Петербург, то ему государь говорил, что он желал бы из Киева сделать третью столицу[24]. Сие было ему лично сказано государем, или чрез военного министра. На это Левашов отвечал, что сие бы можно, но что присутствие главной квартиры, стесняющей город, постоянно ему в том препятствовало.
– Чего же откладывать? – сказал министр. – При первом случае, как вам будет о сем говорить государь, скажите сие, и я вас поддержу и представлю значительность расходов, обременяющих казну по случаю существования главной квартиры.
Так и случилось: Левашов свое сказал государю и когда министр о сем был спрошен, то он отвечал, что точно расходы очень велики, что министр финансов на нынешний год отдал ему только две трети положенного бюджета расходов по Военному министерству и что потому он точно полагал необходимым уничтожить Главный штаб армии, и представил государю записку, составленную по всем департаментам своего министерства, в коей были показаны огромные расходы, употребляемые на содержание Главного штаба армии, и уничтожение его вмиг было решено; а министр получил в командование свое два корпуса, чего он домогался.
Все сие противоречило, однако, словам министра, соглашавшегося со мной, что главная квартира не могла обременить города, а напротив того, умножала благоденствие оного, по большему количеству денег, нами там расходуемому; ибо все квартиры наши в Киеве наемные, а не отводные, и не составляют никакой повинности для города.
Ввечеру был бал. Государь, отведя меня в сторону, велел остаться все следующие дни при нем, дабы присутствовать на всех ученьях и маневрах, и объявил мне, что я назначаюсь на сих последних быть посредником. Я отвечал, что, не будучи никогда на маневрах, боюсь ошибаться; но государь не принял сего извинения, и 2-го числа поутру военный министр объявил мне, что государь назначает меня начальствовать Петербургским отрядом на маневрах, имеющих быть 9-го и 10-го чисел, при чем дал повеление, диспозиции и карту. Военный министр сказывал мне еще, что командир 6-го пехотного корпуса князь Хилков, коим государь остался очень недоволен, располагает выйти в отставку, что его заменит командир 1-го корпуса Нейдгард, коего домашние дела призывали в Москву; что мне бы дали 1-й корпус, но что во внимание к неудовольствиям, которые были между мной и фельдмаршалом Паскевичем, государь не решился мне дать сего корпуса, а назначает в оный генерала Гейсмара, а меня на место Гейсмара в 5-й корпус, по окончании дел счетной комиссии; что государь полагает мне приличнее командовать на турецкой границе, где мне дела были известны, и где я мог быть полезен в первой войне, которая бы открылась в той стороне. Он поручил мне держать сие в тайне. Я благодарил его за доверенность и отвечал, что назначение такого рода для меня, конечно, весьма лестно; но что старше меня князь Горчаков, весьма достойный дивизионный начальник.
– Государь не хочет ему давать корпуса, – отвечал министр, – впрочем, государь сам от себя назначает корпусных командиров, несмотря на старшинство. Прежде, – продолжал он, – государь располагал было призвать вас, по закрытии счетной комиссии, в Санкт-Петербург и поместить в Военный совет, вы бы были под рукой, но ныне вам корпус назначает, по случаю открывающейся вакансии.
Словам министра не должно много верить; при том же он прежде говорил о таковом назначении до окончания счетной комиссии; ныне он переносит уже его после закрытия оной. И я показал наименованием князя Горчакова, сколь мало я добиваюсь новых назначений.
Пробыв сей день у развода, я после обеда отправился в Петербург, дабы заказать себе платье и несколько осмотреться: ибо с самого приезда моего я еще не осмотрелся. Я возвратился в Петергоф 3-го числа в третьем часу утра и застал, что только еще разъезжались с бала, который опять был у императрицы.
3-го числа мне приказано было быть на смотру флота, который должен был начаться в 10 часов утра. В назначенное время я явился к пристани, где дожидался до 12 часов; когда же государь приехал со двором, то все отправились на пароход, на коем следовали к флоту. Государь был на двух кораблях: «Александре»[25] и «Полтаве»[26]. Во время пребывания нашего на пароходе, государь долго разговаривал со мной о предполагаемых маневрах и состоянии войск в армии. Я предупреждал его о неопытности моей в сем роде искусства, в коем я никогда не упражнялся; но государь изъявлял надежду свою видеть весьма занимательные маневры. Ему сказали, что я желал знать, можно ли посылать шпионов в неприятельский лагерь. Он отвечал мне, что я могу делать сие, но что он будет вешать моих шпионов.
3-го же числа поутру приступила ко мне Хитрово[27] с сильным заступлением за Левашова, обвиняя фельдмаршала в несправедливости. Я дал ей почувствовать, что Левашова никто не трогал и что он один впутался в такое дело; но она не переставала кричать. Я тогда ей сказал, что государь в сем деле судья.
– Бедные цари, – отвечала она, – они видят чужими глазами.
Такая дерзость при дворе удивила меня; но с женщиной не для чего было связываться. Я отвечал, что суд государев верно основан на чем-нибудь и должен быть прав, и перевел разговор на другой предмет.
3-го ввечеру я отправился в Красное Село, куда прибыл в 10 часов.
4-го я был на кавалерийском ученье, которое государь делал. За обедом я сидел подле Адлерберга, который любопытствовал узнать о деле Левашова.
Я ему рассказал несколько обстоятельств оного. Он же… сказал мне на вопрос мой, что Левашов о происшествии сем доносил не рапортом, а запискою. И так указание князя Меншикова было справедливо, и сие было сделано в надежде, что записка сия не доложится формальным образом государю, а послужит только к тому, чтобы повредить Карпову. Адлерберг говорил мне еще, что дело о смещении фельдмаршала было передано к исполнению графу Левашову, потому что он уверил государя о тесной связи, в коей он находился с фельдмаршалом. Я рассказал ему происшествие и о письме, писанном в сентябре месяце Левашовым к государю, которое он будто показывал тогда князю и от коего князь отказался, сказав мне, что он никогда не видел сего письма, как описано выше.
5-го было ученье всему Гвардейскому корпусу, на коем присутствовала под конец императрица; оно продолжалось близ семи часов. Ввечеру генералы Гвардейского корпуса и военный двор были приглашены в Дудергофскую мызу императрицы.
6-го поутру было ученье отряду, отправляющемуся в Калиш, после чего государь уехал в Гатчину, а я съездил осмотреть места, назначенные для маневров.
Цель маневров была следующая. Белорусский корпус, состоящий из 30 батальонов пехоты, 40 эскадронов кавалерии и 50 орудий, шел на Петербург, обеспеченный от внезапного нападения. При сем корпусе был начальником штаба государь, который и располагал всеми движениями оного. Я командовал Петербургским корпусом, который мог оставить свою операционную линию. Корпус сей состоял из 17 батальонов, 14 эскадронов и 30 орудий. Генерал Шильдер был назначен командовать Лифляндским корпусом, шедшим на подкрепление мое, и имел 10 батальонов пехоты, 6 эскадронов кавалерии и от 10 до 12 орудий. Следовательно, обе соединенные силы наши составляли гораздо менее войска, чем у государя. Нам должно было соединиться, а государь должен был препятствовать сему соединению и отбросить нас к морю.
В предположении, данном мне письменно от военного министра, предоставлялось мне избрать Большое Пулково или Лигово для собрания своего корпуса. Шильдеру назначено было село Витино, верстах в 40 от первых двух пунктов; но село Витино было написано на подскобленном, потому что в первом предположении государя, отправленном в гвардейский корпус, назначено было село Кипень, лежащее ближе к моему сборному месту. Корпус Ушакова, в коем государь был начальником штаба, имел собраться в Гатчине. Корпус сей, названный Белорусским, как равно и мой, начинали действия свои 9-го числа, в 4 часа по полуночи, и в том же повелении военного министра было написано, что Лифляндский корпус Шильдера начинал свои действия 9-го же числа после полуночи. И как последнее распоряжение сие не согласовалось с написанной диспозицией, то я и располагал спросить у министра определительного назначения времени к выступлению Лифляндского корпуса. По приезде моем в Красное Село мне доставлена была от гвардейского корпуса первая диспозиция, напечатанная, в коей значилась Кипень сборным местом, а не Витино; почему я спросил на ученье министра, которому из сих двух распоряжений должно было следовать. Он мне отвечал с неудовольствием, что я не должен сомневаться в том, чтоб он передавал мне неправильно приказания государя; на счет же времени начатия действий Лифляндскому корпусу отвечал, что в повелении означено весьма ясно: 9-го числа после полночи, что значило по истечении 9-го числа, то есть 10-го; почему я и отметил толкование сие на данном им повелении.
Из сего явствовало, сколько мне противоставляли препятствий для соединения с Лифляндским корпусом, который оставляли все 9-е число в бездействии, тогда как я один с малыми силами должен был бороться против всего Белорусского корпуса и, следовательно, быть разбитым того же дня, а Шильдер следующего. Дабы более удостовериться в справедливости сего предположения, я при удобном случае спросил о сем государя, который мне подтвердил, что Шильдера 9-го числа беспокоить не будут; притом государь сказал мне, что надобно определить театр военных действий, дабы я не мог идти далее Царского Села. Государь всякий день напоминал мне о сих маневрах и говорил при иностранцах шутя: «Celui-lŕ nous donnera du fil ŕ rétordre»[28]; то же самое говорила мне императрица. Я же постоянно отвечал всем, что буду жертвой, но постараюсь погибнуть со славой. Граф Орлов, принимая во мне участие, советовал мне отступить на Бабий Гон[29] (что близ моря), где была крепкая позиция, по примеру, как сие сделал князь Меншиков на маневрах, и удовольствоваться, если мне удастся отбить несколько батальонов; потому что государь часто заносился с малой частью в преследовании. Князь Волконский мне также советовал идти к Бабьему Гону. Но план действий моих уже был решен: – я располагал 9-е число провести в фальшивых атаках, дабы заманить Белорусский корпус к стороне моря, а в ночи с 9-го на 10-е пройти в тылу того корпуса, где и соединиться с Шильдером около Дудергофа. Посему я и дал приказания свои Шильдеру и нашел его готовым к сему предприятию, предпочитая в случае неудачи быть разбитым за Красным Селом, чем быть приперту к морю. Шильдер опасался только сим действием поперечить желаниям государя, располагавшего собрать все войска в окрестностях Петергофа 11-го числа к готовящимся празднествам и дать императрице, приезжим принцам и иностранцам зрелище сражения в окрестностях Петергофа; но я, видя желание государя испытать меня, не решался в сем случае поступить против моего начертания, а потому и сказал Шильдеру, дабы он сослался на мое приказание, в случае если бы на него стали негодовать, и взял с него обещание никому не говорить о сем предположении: ибо здесь нет тайны, и служащие вообще, пренебрегая обязанностями своими, занимаются большей частью разведыванием и переносом слышанного, какого бы то содержания ни было.
