Юрий Черкасов
Zа право жить
– Наши мужики свое уж отвоевали, – отозвалась Танька.
– Чого ж так тэмно? Колорадив ховаетэ?
– Что ж их ховать? Вон они всю картошку пожрали, окаянные!
Старший мгновенно завелся:
– Ты дурою нэ прыкыдывайся! Жыво в расход пущу! Я тебэ пока по-доброму пытаю, террорысты дома е?
– Террористов нет, – уверенно ответила Танька.
С улицы вбежал еще один. Его мотало из стороны в сторону, лицо перекосилось, глаза вращались, а зрачки расширились так, что радужка не видна была вовсе. Он подскочил сначала к Таньке, потом к Ольке, близко наклонившись, в упор разглядывал, тяжело дыша нестерпимой вонью. Олька попятилась, пока не уперлась в печь, отвернулась и зажмурила глаза, стараясь дышать через раз.
– Ну и жаба! – сказал обкуренный медленно и раздельно, потом так резко развернулся к своим, что чуть не упал: – Муха бачыв, як в дом молодка заскочыла! Дэ вона?
– Мухе одни бабы мерещаться! Курытэ всяку дрянь! – буркнул старший.
– Мужыкы, вы точно не гонытэ? Я не гордый! Я и в чэргу встану! – заканючил обкуренный.
– Можешь без очереди любу из цых мумий! – заржали солдаты.
Они давно уже разбрелись по дому, открывали шкафы, выдвигали ящики, содержимое бросали на пол и топтали грязными берцами. Женщины тоскливо смотрели на разгром. Добыча оказалась небогатой – несколько Олькиных золотых колечек да пара сережек, которые ее матери покупал когда-то отец. Деньги и документы Олька по совету Таньки всегда носила под одеждой, обернутые в целлофан.
Обшарив дом, солдаты выкатилась во двор. Не обнаружив и там ничего ценного, старший велел забрать кур. Двое завернули автоматы за спины, закатали рукава и пошли в сарай. Куры истошно вопили, взлетали над стенами сарая, оставшегося без крыши, некоторым удавалось перемахнуть через стены, и они разбегались по двору, теряя перья. Солдаты их ловили и сворачивали шеи.
Танька тоскливо слушала. Ей казалось, что все это уже было с ней в этой или другой жизни. А может, это ее дурной сон? Надо прервать! Надо остановить! Она велела Ольке не высовываться и, ковыляя, вышла на крыльцо. Перемазанные экскрементами и кровью, облепленные перьями «победители» держали в каждой руке по связке птиц. Те еще трепыхались. Танька заверещала, потрясая костлявым кулачком:
– Что ж вы понаделали, ироды! Пошто́ всех кур извели?! А нам что – с голоду подыхать?! – И Танька замахнулась на старшего палкой.
– Мовчы, старая кошелка! Воинам-гэроям тоже исты хочется. И щоб террорыстам не достались!
Он выхватил у Таньки палку и легко сломал о колено.
– Да где ж ты террористов-то увидел, немчура проклятая?! Я что ли, террористка?!
– Ты, карга, язык прыдержы! Швыдко в бубэн схлопочэшь! Скопытишься и не крякнэшь!
– Кишка тонка! Я еще простужусь на твоих похоронах! – процедила Танька и плюнула под ноги старшему.
Тот не успел ничего ответить. Обкуренный, который до этого сидел на лавке у бани, глядя в одну точку и мерно раскачиваясь, вдруг вскочил и ринулся на Таньку. Он бы снес ее, но из-за дома с визгом выбежал старший мальчик и бросился обкуренному под ноги. Тот споткнулся и растянулся в полный рост, пропахав носом землю. Да так и остался лежать. Другой солдат бросил кур, схватил мальчика за шиворот, приподнял и сильно тряхнул. Но тут сам дико заорал, бросил Саньку и начал вертеться, сдирая что-то со спины. Всеми своими когтями в него вцепилась шипящая и распушившаяся Мурка. Солдаты кинулись было на помощь, но схватить разъяренную тварь голыми руками никто не решился. Попытались сбить ее прикладами, но солдат вертелся, и несколько ударов пришлись по нему. Наконец, старший сообразил обмотать руку тряпкой, подловил момент, сгреб кошачий загривок и рванул. Кошка отцепилась с воем и извернулась, чтобы вкогтиться ему в руку. Старший размахнулся и шмякнул ее об угол дома. Хрустнуло, и Мурка замерла.
Мальчик подбежал к кошке, присел рядом, гладил ее, шептал что-то ласковое, кулаком растирая слезы по грязным щекам.
– Ну что, вояки, победили! И с курами справились, и со старухой, и с мальцом! Даже страшного зверя – кошку, и ту осилили! – Танька говорила тихо и смотрела прямо в глаза старшему. – Как же ты матери своей об этом расскажешь, сынок?!
Она тяжело вздохнула и устало опустилась на крыльцо.
Старший обвел взглядом отряд.
Обкуренный уже оклемался и сидел на земле, отирая кровавые сопли. У пострадавшего от кошки разорванный в клочья камуфляж на спине побурел. Остальные выглядели ненамного лучше.
Старший сжал губы и нахмурился, потом скомандовал осипшим голосом собирать кур и двигаться в расположение части.
Они ушли.
Из дома выглянула Олька. Она охнула, увидев фингал, расплывающийся под глазом сына. Побежала в дом, вынесла влажное хозяйственное мыло. Это средство Танька опробовала еще на своих братьях, потом на сыновьях, и оно никогда не подводило. Олька поставила сына перед собой и осторожно намылила место ушиба. Мальчик первым увидел, как у Мурки чуть дернулись задние лапы, потом ухо, хвост. Потом она приподнялась и совсем неграциозно уселась. Сын взвизгнул, вывернулся из рук матери и побежал к кошке. Бережно приподняв, он принес ее к крыльцу и положил между матерью и старой бабулей. Мурка сразу начала вылизываться. Было видно, что это доставляло ей боль. Она останавливалась, пережидала и вновь принималась приводить в порядок свою шерстку.
– Вы с Муркой настоящие герои! – сказала Танька, погладив правнука по голове.
Тот хитро глянул на нее:
– А как меня зовут?
– Петечка? – неуверенно сказала Танька.
Мальчик расхохотался.
– Петька – это средний! А я Санька! Санька! Какая же ты, бабуля, у нас беспамятная!
Олька было засмеялась, но тут же осеклась. Взглянула на бабулю – не обиделась ли она. Но Танька тоже хихикала, взвизгивая и мелко подрагивая щуплым телом.
Из погреба выбрались младшие мальчики. Они все проспали и теперь вертели головенками, переводя растерянный взгляд с матери на брата, на бабулю. Но им никто ничего не мог объяснить. Любая попытка заканчивалась новым приступом смеха. И тогда они просто присоединились к общему веселью.
Шли нерадостные летние дни. Завозы в магазин почти прекратились, запасы продуктов быстро таяли. Олька экономила: банку тушенки растягивала на четыре похлебки, в хлеб добавляла рубленую зелень. Картошку начали подкапывать с середины июля. Выручали ягоды. Мальчишки объедали недозрелые яблоки, чтобы заглушить постоянно мучивший их голод. В середине августа обстрелы снова усилились, но теперь автоматные очереди и удары пушек чаще доносились с востока.
Одной страшной ночью фронт в очередной раз перекатился через Танькин дом.
Весть об этом принес Андрюха. Он ворвался в погреб, сгреб мальчишек в охапку и вынес на свет. Андрюха целовал чумазые, исхудавшие личики, теребил отросшие, давно не мытые волосы.
Из погреба, щурясь на солнце, вышла Олька. Андрюха отпустил сыновей, подошел к ней и обнял. Олька не сопротивлялась. Все эти тяжелые дни она держала себя, иногда казалось, что слез в ней и нет больше. Но теперь Олька вдруг обмякла и разревелась глупо, по-бабски, с воем и причитаниями. Андрюха гладил ее плечи, руки, голову, целовал, говорил, что теперь все будет хорошо, что они турнули укров далеко на запад и теперь им не очухаться. Танька увела мальчишек в дом и первым делом велела натаскать воды. Новую жизнь следовало начинать с чистоты.
Несколько дней упорного труда привели дом и его обитателей в относительный порядок. Вставить выбитые окна пока было несбыточной мечтой. Электричество обещали дать на днях. Магазин открылся, но продукты в нем были только самые необходимые. В центре раздавали гуманитарную помощь из России.
Обстрелы периодически возобновлялись, но люди привыкли к ним, как привыкают к обыденному, и перестали обращать внимание.
Однажды в дом влетела Танькина дочка. Вместе с двумя безумцами, которые оказались на той стороне и потеряли связь с родными, она прорвалась через линию фронта. После слез, ахов, охов, обниманий они все сидели в зале. Олька рассказывала матери о пережитом. Та периодически вскрикивала, всплескивала руками, вскакивала, заново обнимала и целовала каждого. Танька устала и сказала, что пойдет, ляжет. Дочь проводила ее в комнату до кровати, помогла раздеться. Уложив Таньку, она села рядом, взяла сухую жилистую руку и прижала губам.
– Спасибо, мамочка, что сберегла детей!
Танька улыбнулась в ответ. Дочь встала, хотела задернуть занавеску, но Танька попросила оставить так. Она любила смотреть в окно. Мурка вспрыгнула на кровать, потопталась, покрутилась и устроилась в ногах у хозяйки.
Через пару часов Санька заглянул в комнату старенькой бабули. Дочь привезла полную сумку продуктов. Дали электричество, и женщины успели приготовить почти праздничный стол. Мальчик подошел к кровати. Танька лежала с закрытыми глазами, лицо ее было спокойным, губы сложились в легкую улыбку.
Санька позвал ее раз, другой, осторожно потеребил, подергал за рукав. Но бабуля не просыпалась. Мурка подняла голову и впервые зашипела на него. Санька попятился. Что-то было явно не так. Он повернулся и выбежал из комнаты. Мурка несколько раз лизнула, поправляя видимые только ей изъяны шерстки, и снова улеглась. Она должна была до конца выполнить свой долг, охраняя последний сон Таньки.
Нина Левина
ЗВЕЗДЫ – ГЛАЗА АНГЕЛОВ
– Все, девочки, закончили, – Зоя Сергеевна улыбнулась устало и радостно. – Мы молодцы! Успели в этом году… Завтра вечером вся партия отправится на передовую…
Зоя Сергеевна невольно посмотрела в черный прямоугольник окна, словно передовая находилась где-то там, на тихих вечерних улицах города, готовящегося к празднику. Среди зажженных фонарей и мигающих на елках гирлянд.
– Можем складывать? – спросила Наталья Ивановна, оглядывая большую маскировочную сеть, натянутую на станке.
– Подожди, Наташ, дай полюбоваться, – тронула приятельницу за руку Юлия Андреевна. – Очень красивая в этот раз получилась.
– У нас некрасивых не бывает, – заметила Зоя Сергеевна.
– Ну да, не бывает, – вздохнула Юлия Андреевна. – Вспомните те мрачные черные, что мы делали под «горелый лес». Я все дни плакала. Что же там творится, если наши мальчики под такой расцветкой укрываются. А эта оптимистичная, новогодняя…
Женщины замерли, любуясь творением своих рук, похожим на разрыхленный грязный снег с проплешинами выжженной земли и вкраплениями пожухлой травы.
– По расцветке она совсем не новогодняя, – заметила Наталья Ивановна. – А вот по подаркам к ней – даже очень. Ну что? Складываем?
– Конечно, – кивнула Зоя Сергеевна, и три пары женских рук принялись ловко снимать сеть с креплений. Она затрепыхалась, встопорщилась во все стороны концами вплетенных лент, зашуршала, словно опавшая осенняя листва.
– Письма! Детские письма надо не забыть положить!
Зоя Сергеевна аккуратно достала из серой картонной коробки стопку писем. Были они и в виде бумажных складных елочек с пожеланиями, написанными неровным детским почерком, и в виде строгих треугольников с буквами Z и V, и просто почтовых конвертов, разрисованных снежинками. Она красиво перевязала письма ленточкой, прикрепила их к упаковке шоколада и положила внутрь маскировочной сети, сложенной валиком. Все женщины невольно улыбнулись, представив, как обрадуются сюрпризу ребята на передовой. Развернут сеть – а оттуда выпадет шоколад и теплые пожелания из мирной жизни.
Упакованная новая сеть улеглась рядом с десятком похожих, сплетенных женщинами-умелицами за прошлую неделю, возле коробок с новогодними сладкими подарками, вязаными носками и рукавицами.
– Все, девчата, по домам! – Зоя Сергеевна обняла по очереди Юлию Андреевну и Наталью Ивановну. – Бегите к внукам! С наступающим вас!
– И тебя, Зоечка! А ты что ж – еще не уходишь?
– Чуть позже. Все спокойно проверю, закрою…
Зоя Сергеевна отвернулась от приятельниц, чтобы они не заметили слезинок, блеснувших в глазах, и принялась складывать в коробку остатки нарезанных для сетей лент.
– Не волнуйся, Зоечка, – тихо тронула ее за плечо Наталья Ивановна, – у него все будет хорошо. Следующий Новый год обязательно встретишь с сыном…
Наталья Ивановна и Юлия Андреевна ушли, а Зоя Сергеевна еще какое-то время бесцельно перекладывала с места на место ножницы и кусочки тканей, потом вздохнула, погасила свет и вышла из мастерской. Ключ она сдала дежурному по зданию вахтеру. Тот что-то пробурчал то ли недовольное, то ли поздравительное и уставился в экран смартфона. Зоя Сергеевна шагнула в вечерний морозный воздух и не спеша пошла в сторону остановки. Она любила прогуливаться в темноте и одиночестве, особенно с тех пор, как единственный сын оказался в числе тех, кто был на передовой. Каждый раз, берясь за новую сеть, Зоя Сергеевна представляла своего Антона и в каждый узелок, в каждую ленточку вкладывала частицу своей души.
От Антона уже несколько дней не было весточки. Зоя Сергеевна знала, что на линии боевого соприкосновения сложно со связью, но сердце сжималось всякий раз от звуков входящих сообщений. Приходили послания от родственников, приятельниц по плетению сетей и просто знакомых, только не было самого главного: «Мама, я жив. Все в порядке».
Проходя через парк, Зоя Сергеевна остановилась на узкой дорожке. В этом месте не горели фонари, и глубокое черное небо бездонным колодцем нависло над землей. Зоя Сергеевна посмотрела вверх – целая россыпь бледных мерцающих звезд напоминала о бесконечности Вселенной. Среди мелких звездочек выделялась одна – крупная, яркая, словно далекий маяк, подающий сигналы из космоса. «Звезды – это глаза ангелов», – неожиданно всплыло в памяти Зои Сергеевны. Откуда? Она не помнила, да это было и неважно. «Если это так, значит, вы видите моего Антошу, – подумала женщина. – Защитите его от беды, крыльями своими укройте от опасности, сохраните живым и невредимым».
Зоя Сергеевна еще постояла какое-то время, глядя вверх и словно прислушиваясь, потом зябко передернула плечами и поспешила домой, в тепло…
…Группа медленно двигалась по ночному перелеску. Командир то и дело останавливался, и тогда все замирали, слушая тишину, прерываемую далекими единичными отголосками взрывов. Бойцы едва держались на ногах. Сказывались усталость и недосып последних дней. Хотелось поскорее добраться до оборудованного блиндажа в деревеньке, где можно было хотя бы относительно почувствовать себя в безопасности и провалиться в глубокий сон на несколько часов.
Они вышли на задание три дня назад, успешно вскрыли позиции противника и выдвинулись в обратный путь, когда по квадрату начала хаотично бить вражеская артиллерия. Почти сутки пришлось проваляться в грязном мокром снегу, а потом еще несколько часов вжиматься в глинистый склон узкого овражка, пока в небе кружили смертоносные «птички». Лишь опустившийся с ранними сумерками густой туман позволил группе покинуть опасный район и выйти из серой зоны.
К ночи легкий ветерок рассеял туман. В небе, затянутом плотными облаками, начали появляться прорехи с робко выглядывающими тусклыми звездочками. Только и осталось – пройти всего пару километров, и можно будет съесть чего-то горячего, скинуть тяжелое обмундирование и улечься спать. Нет, сначала отправить краткие сообщения своим семьям, которым в эту новогоднюю ночь не до праздника и не до сна. Всего-то пару километров, в знакомых до сосенки, до кустика, в почти своих местах… Пройти бы их побыстрее, но командир, молодой старлей по имени Антон, почему-то медлил. Он вел группу не в первый раз и знал, как обманчивы бывают знакомые тропинки, как расслабляет приближение к своим позициям, как терпелива поджидающая на каждом шагу смерть.
Прибор ночного видения словно раздвигал темноту. Стволы редких уцелевших деревьев черными столбами уходили в ночь, утоптанная тропа с длинными грязными проплешинами земли вела между чахлых кустиков. Командир шел, вслушиваясь в тишину и тоже мечтая о сне и отдыхе.
Ветер дунул неожиданно резко, с ближайшего дерева швырнул снежную крошку в лицо, запорошил объективы ПНВ[1]. «Стоп!» Командир поднял руку, останавливая группу, снял прибор ночного видения и словно погрузился в глубокий колодец ночи. Темень вокруг, хоть глаз выколи, и только звезда сияет в черном небе. Большая и яркая, такая, что глаз не оторвать. Старлей замер, засмотревшись на нее. Замерла в ожидании приказа и группа.
– Что там? – тихо тронул командира за плечо заместитель.
– Звезда, – чуть слышно ответил старлей. – Красивая.
– И все? – пожал плечами заместитель. – Пойдем, Антоха… устали все… – Он махнул группе рукой, и та расслабилась.
Из прорехи в небе показался кусочек луны, а потом и вся она выбралась из-под туч, осветила бледным холодным светом израненную землю. Совсем рядом на кустарнике что-то блеснуло, словно тонкая серебряная паутинка. Паутинка? Зимой?
– Стоять! – голос командира резанул ночной воздух. – Растяжка!
Группа снова замерла, напряглась – кто-то чужой, с той стороны, побывал на тропе и оставил «подарок». И, похоже, не один. Сразу за кустарником на черной проплешине лежит большой кусок коры. Аккуратно лежит, как будто только отвалился от дерева, которого здесь нет. Наверняка прикрывает что-то смертоносное типа «лягушки» – нажимной противопехотной мины. А впереди на тропе еще один кусок коры, и паутинка-растяжка поблескивает на ближайших кустах… Всего три-четыре шага – и поджидающая смерть приняла бы группу в объятия. Но командир, молодой старлей, остановился, засмотревшись на звезду… Большую и сияющую, словно маяк из глубины Вселенной…
К блиндажам уставшая группа вышла спустя три часа, скинула координаты «подарков» саперам и отправилась на отдых. Сквозь ночь в мирную жизнь полетели долгожданные послания…
Зоя Сергеевна давно погасила огни на елке и сидела в темноте у окна, глядя на улицу. Город уже отгулял и теперь укладывался спать, закончив с фейерверками и веселыми поздравлениями. Наступала тишина. Зоя Сергеевна вытерла слезы, поднялась от окна и вздрогнула от звука входящего сообщения. Сердце затрепыхалось радостной птицей от долгожданных слов на экране: «Мама, я жив. Все в порядке. С Новым годом!»
Алексей Ивакин
ЧЕРНУХИНО. ИК-23
После второго залпа «Градов» по Чернухинской колонии начали работать минометы. От близких разрывов вылетали стекла, осколки летели на койки, втыкались в подушки, рвали одеяла. Заключенные сидели на корточках, прячась за импровизированной баррикадой из тумбочек. Отряды перемешались. Охрана, оперы и прочие сотрудники ИК-23 разбежались, оставив подопечных на произвол судьбы. Толпы зэков метались из секции в секцию, стараясь укрыться от прилетающей смерти.
Тех, кому не повезло, оттаскивали в душевые. Там хоть кровь стекала в канализацию. Война всех уравнивает. Вместе лежали и «смотрящие», и «опущенные». И таскали мертвых тоже вместе. Понятия остались в довоенной жизни.
Осужденный Потапов с погонялом Боцман после очередного близкого разрыва выполз из спальни в коридор. Там хотя бы окон не было.
– Подвинься, – пихнул острым локтем какого-то зека.
Тот сидел, подтянув колени и уткнувшись лицом в них.
Зек не ответил. Осужденный Боцман ткнул его еще сильнее, тот медленно завалился, сполз по стене и глухо ударился головой о бетонный пол с желтым линолеумом. Лицо его было перепачкано запекшейся кровью.
Боцман огляделся. Кругом стонали, матерились, харкали кровью. «Шныри» рвали полосами простыни и кальсоны, неумело заматывали раны, бегали с кружками воды. Откуда-то доносились глухие удары, словно кто-то бил топором по двери.
Мелькнуло знакомое лицо.
– Хохол?! – крикнул Боцман. – Хохол!
Невысокого роста зек оглянулся. Измятое лицо, серые глаза, бесстрастный взгляд. Да, это Хохол.
– Боцман? Живой? Мне сказали, тебя завалило вчера.
– Хрен им, – сплюнул Боцман и встал, придерживаясь за стену казенно-голубого цвета. Он сам ее красил в прошлом году. – Хохол, нам кранты.
– Будто я не знаю, – ухмыльнулся Хохол.
Если бы Боцман увидел эту ухмылку пару месяцев назад, он бы, наверное, обделался. Если Боцман сидел за чистые кражи и на зоне сторонился воровской кодлы, стараясь быть ближе к мужикам, чем к ворам, то Хохол… Про Хохла ходили легенды.
Говорили, что первый раз он сел за то, что менту заточку в печень всадил. Милиционер был его одноклассником. И женился на подруге Хохла, не дождавшейся его из армии. Говорили, что прямо на свадьбе и заколол бывшего друга. И сдался сам. А по зонам пошел «по отрицалову». Слов лишних не говорил, движений резких не делал. Был вежлив и чистоплотен. Но если узнавал, что в отряде «сука» или «крыса», мог зарезать так же спокойно, как играл в шахматы. Срок ему добавляли и добавляли, приближался четвертьвековой юбилей.
Познакомился Боцман с Хохлом, как ни странно, в библиотеке. Тогда его только перевели в ИК-23, попал он на карантин, потом в третий отряд, где и жил Хохол, потом уже во второй перевели. В библиотеке были отрядные дни – раз в неделю зеки одного отряда могли туда приходить, если хотели. Телевизор Боцман презирал, предпочитая читать. Вот тогда они и разговорились. На неделю можно было взять пять книг. Читать, конечно, из новинок было нечего. Зато много классики. От Жюля Верна до Мельникова-Печерского. Вот четыре книги «На горах» и «В лесах» Боцман уже взял и думал, что бы еще подобрать, но как-то глаз не цеплялся ни за что.
– Вот эту возьми. – Хохол неожиданно вынырнул из-за стеллажа и протянул Боцману книгу.
«Белые и черные». Александр Котов.
– Это шо? – не понял Боцман.
– Книга. В шахматы можешь?
– Да я больше в буру там…
– Бура для малолеток. Шахматы для королей.
И ушел.
Мельникова-Печерского пришлось продлить еще на пару недель, впрочем, библиотекарь по этому поводу не переживал. Гораздо большей популярностью у контингента пользовались женские романы, а не русская и мировая классика.
Боцман зачитался книгой о великом русском шахматисте. Странные, какие-то магические, волшебные слова – эндшпиль, испанская партия, сицилианская защита, ферзевый гамбит –завораживали и манили. За ними скрывалась невиданная для Боцмана свобода: тихий закат над штилевым морем, пальмы, ром, влажные глаза мулаток, треск падающего сейшельского ореха…
Через несколько дней Боцман пришел к Хохлу и попросил его научить играть в шахматы. Хохол согласился, но не успел. Сначала его перевели в другой отряд, а потом началась война.
– Хохол, нам хана, – повторил Боцман. – Тикать надо.
Что-то очень большое разорвалось на плацу колонии.
– Надо, – согласился Хохол. – Но куда? И как?
– Да пофиг как, главное – выбраться, я уже третьи сутки, кроме воды, ничего не жрал!
– Слушай, Боцман, по нам лупят со всех сторон. Украинцы, сепары, какая разница? Наверняка зона окружена, на рывок пойдем – нас сразу пехота положит в лоб – и мама, не горюй. Сечешь?
– Секу… И шо робыть?
– Рокировку.
– Не понял? Это как в шахматах?
– Типа того. Ты трупы «рексов» видел здесь?
– Не…
– Жаль. Я тоже. Видать, сдрыснула охрана, а то можно было бы переодеться.
– Так убежали все.
– Ну, мало ли… Курить есть?
Боцман полез в карман, достал мятую пачку «Беломора», в ней оставались пять папирос.
Закурили прямо в коридоре. Неделю назад за такое их бы отправили в ШИЗО.
Пробегавший мимо молодой совсем зек резко остановился, учуяв табачный дым:
– Пацаны, дайте тягу.
– Пацаны сиську на параше сосут у дядек со стажем.
Страшный, холодный, льдистый взгляд Хохла ударил по лицу пацаненка, и того просто сдуло с коридора.
– Шо ты так? – спросил Боцман, но его слова заглушил очередной разрыв.
– Га?
– Шо вот так, – стряхнул с головы пыль штукатурки Боцман. – Шо беспределить? Дали бы по тяге пацану…
– Мне та тяга нужнее, – коротко бросил Хохол. Приподнялся, встал, отряхнул колени, подошел к лежащему осужденному. Ноги того были сплющены и перемотаны красной тряпкой, когда-то бывшей белой простынью с фиолетовой печатью в углу.
– Держи, браток.
Раненый, не открывая глаз, зачмокал губами, втянул мокрый мундштук в рот. Затянулся, задержал дыхание. Закашлялся. Попытался повернуться, не смог, затих, тяжело дыша.
В этот момент началась тишина. Впрочем, это все, даже Хохол, сразу и не поняли. Еще один промежуток между разрывами – подумаешь, стоит ли обращать внимание? Но еще минута за секундой, и ватная тишина глухо наваливалась на оглохшие уши. Пахло гарью и кровью.
– Говоришь, был кошмар? – медленно сказал Хохол.
– Ну…
– Вот сейчас кошмар начнется. Настоящий.
– Да ладно тебе, Хохол, шо вот ты все время…
– Боцман, ты откуда?
– Я? Из Енакиево, а шо?
– А я из Лутугино. Меня там все… Будешь жив – доберешься, найдешь пацанов, они меня грели, я им помогал словом, расскажешь, что тут было. Буду я жив – наведаюсь к тебе. Есть кому рассказать?
Боцман, да я…– Да ты шо, Хохол, да меня там кожна собака знает, шо це
Распахнулась входная дверь. В косых лучах света, падавших сквозь пыль и дым, появились фигуры. Как в голливудском кино. Каски, автоматы, бронежилеты. Они светили фонариками по лицам и телам заключенных. Не орали, не били, просто шли, аккуратно перешагивая через тела раненых, живых и умерших. Они заглядывали в комнаты, резко водя стволами. А когда дошли до конца коридора, наверное, старший из них крикнул:
– Чисто!
Боцман и Хохол рефлекторно повернули головы на крик. Увидели каким-то странным, обострившимся зрением черные отверстия в дулах автоматов. Или в штурмовых винтовках? Или… Да какая разница, если из этих дыр на тебя смотрит смерть разнообразного калибра?
– Граждане заключенные!
Хохол и Боцман повернули головы обратно, к входу. Там стоял, широко расставив ноги, какой-то военный с мегафоном возле лица.
– Граждане заключенные! Путинские наемники, российские войска и донбасские террористы двое суток обстреливали вашу колонию с целью уничтожения отбросов общества, как они заявляли.
– Трое… – чей-то слабый голос перебил говорящего.
– Что?
Ему не ответили.
– С вами говорит полковник Пилипчук. Сейчас начнется эвакуация осужденных из колонии. Нуждающимся будет оказана необходимая помощь. Просьба здоровым выйти из здания и построиться по отрядам. Раненые остаются пока здесь. Миссия Красного Креста займется ранеными в течение нескольких минут. Их развезут в госпитали.
Слова разносились по коридору и отражались от обшарпанных стен.
Привыкшие к порядку зеки начали подниматься с пола. Все, кроме раненых. И тех, кто притворялся ими.
– Пойдем? – спросил Боцман.
– Есть другие варианты? – огрызнулся Хохол и встал.
В черных робах, испачканных кровью и штукатуркой, они медленно вставали, держась за стены, и брели к выходу, поправляя мятые кепи.
Говорящий в мегафон тоже вышел, одним из первых, он встречал зеков на плацу. На плечах его зеленели три большие звезды, руки он заложил за спину, широко расставив ноги.
Они выходили цепочкой, один за другим, становились в строй. Отряды поредели на треть. Остальные лежали в душевой или стонали в коридорах.
Когда вышли все – человек с большими звездами снова взял матюгальник из рук младшего офицера.
– Граждане зеки!
Строй стоял молча.
– По вам трое суток молотили российские войска из всех видов оружия. Ваши товарищи лежат сейчас, истекая кровью. Помощь идет. Кто-то этой помощи не дождался. Это не наша вина, что мы не успели. Но Украина о вас помнит и не забывает, поэтому мы здесь. И вам предлагаем несколько вариантов. Желающие могут вступить в Национальную гвардию Украины. Добровольцам предлагается полный социальный пакет, амнистия и денежное довольствие от тысячи долларов США в месяц.
Одобрительный гул поднялся над строем зеков.
– А как амнистия? – раздался чей-то голос.
– Амнистия – это само собой, это даже не обсуждается. Это по умолчанию, как говорится, – хохотнул полковник.
– Вранье, – прошептал Хохол.
– Шо так? – тоже шепотом спросил Боцман.
– Потом…
– Второе! Прописанные на территории Донецкой и Луганской областей могут вернуться домой. По своему желанию, – продолжил полкан.
И вот тут возмутились западенцы. Их держали отдельно, в первом отряде. Вот весь выживший первый отряд и заорал от возмущения. Мол, мы воевать тоже не хотим, чего это луганским и донецким привилегия такая?
– Третье! Жителям других областей тоже выходит амнистия, но чуть позже. Нам нужно провести сортировку, чтобы каждый из вас уехал домой, без всяких там разных беспорядков.
Западенцы одобрительно загомонили между собой.
– А кормить будут?
– Будем, – улыбнулся полковник. – Добровольцы в АТО, три шага вперед!
Где-то треть от числа всех осужденных вышла из строя. Их очень быстро – словно овчарки стадо овец – бойцы согнали в кучу и погнали в пролом стены.
Только сейчас Боцман увидел, что стены колонии разбиты снарядами. Самые большие провалы в заборах достигали метров пятнадцати, а то и двадцати. Все вышки были разрушены. Здания разбиты. Окна вылетели. Асфальт стоял горками. Война…
– Донецкие, луганские – три шага вперед!
Хохол неожиданно сделал шаг, одновременно схватив Боцмана за рукав. Он потащил его с собой. От неожиданности Боцман споткнулся, полетел вперед, перед глазами мелькнул воткнувшийся в асфальт снаряд «Града». Хохол удержал его, затрещала черная ткань.
Потом их повели через другой разлом в стене.
Ни Хохол, ни Боцман так и не увидели, как западенцам раздали автоматы. Старые, древние АК-47, чищенные последний раз годах в шестидесятых. Когда их раздавали – они были похожи на заливную рыбу. Кусок солидола, в котором угадывался смутный силуэт автомата. Сначала желе счищали ножами, потом протирали носками. Их заклинивало после второй-третьей очереди. Поэтому галицаи добивали своих раненых кто прикладом, а кто плоским штыком.
Главное – выжить, правда ведь?
Донецко-луганских выстроили за стенами колонии.
Украинские военные что-то ходили кругами, переговаривались друг с другом, время от времени орали в рации.
– Тройка, я Юпитер, я готов, где транспорт?
В ответ рация что-то нечленораздельно бубнила, похоже, что матом.
Боцман посмотрел на небо. Небо было близко и серо. Из небесного брюха валил снежок. Маленький такой, легкий. Он вертелся, кружился, и от него слегка кружилась голова Боцмана. Если бы Боцман родился и жил в Мурманске, Салехарде или Вятке, то он бы знал, что такое «снежанка» – странная болезнь, когда человек теряет ориентацию в пурге, он не понимает, где верх, а где низ, куда вправо, а куда не надо. А потом этот человек бесконечно падает, падает, падает в мельтешение снежинок, завороженно умирая от переохлаждения…
Но Боцман родился в Лутугино.
– Граждане осужденные! – хрипло прокричал лейтенант в полицейской форме.
Он держал перед собой несколько листков бумаги. Закашлялся в серую перчатку на левом кулаке и продолжил:
– Граждане осужденные! Указом президента Украины Петра Порошенко вы амнистированы…
Боцман радостно обернулся и посмотрел на Хохла: