Юрий Черкасов
Zа право жить
– А ты говорил!
– Ша, молекула, – буркнул Хохол, глядя на ботинки. – Ща начнется…
– Отправить сейчас вас по домам мы не можем.
– Начинается… Чуешь, Боцман?
– Не…
– Дороги перекрыты российскими оккупантами. Однако есть договоренность с террористами. Вы сейчас колонной будете выходить от наших позиций к позициям сепаратистов. Вам необходимо намотать на головы белые повязки. Раздайте.
Рядовые побежали вдоль строя, раздавая простыни каждому пятому зеку.
– Разрезать, раздать каждому. Надеть повязки на голову, повторяю!
Зеки начали рвать руками белые полотнища и раздавать по строю.
– Напоминаю, что там, – лейтенант ткнул куда-то в сторону Луганска, – террористы, чеченские и осетинские наемники, им ваша жизнь – заработанный доллар. Вас там будут расстреливать. Желающие остаться – шаг вперед.
Из строя вышло еще десять человек. Одного Боцман знал – молодой парень, сел за аварию. Набухался, поехал кутить дальше. Въехал в остановку. Убил одного человека, пятерых просто инвалидами сделал. Все бы и ничего, да погибшая мало того, что была беременна, так еще и невестка харьковского депутата. Вот и дали трешечку. Легко отделался.
– Сто двадцать три осталось, – спокойно резюмировал лейтенант. – Налево!
– Отставить! – Из-за спины лейтенанта появился майор. – Что, сынки, неохота Родине послужить? Понимаю, страшно. А грабить не страшно было? Убивать не страшно было? Вы же твари, поганые твари. Отбросы.
Майор шагнул к строю, медленно пошел вдоль стоящих по стойке «смирно» зеков. От него пахло застарелым перегаром.
– Шо, мрази, по домам захотелось? А когда Божьи заповеди нарушали, не боялись? Не убий там, не укради, а? Вас, сук, расстреливать надо. На площадях. Как при Сталине! Чтобы не мера наказания была, а мера социальной защиты!
Последние слова он выкрикнул на фальцете.
– Сука, Родина в опасности, а вы тут… – майор заорал на Хохла.
– Ты меня на понт не бери, гражданин начальник, – ухмыльнулся зек и длинно сплюнул на ботинок майора. – Я и не такое слышал от гражданина воспитателя.
– Ты сейчас у меня услышишь, ты сейчас услышишь… – майор побледнел, резко развернулся и рявкнул на лейтенанта: – Бегом выполнять приказ!
– Налево!
Тюрьма хоть и похожа на армию, но это не армия. Поэтому и повернулись все налево, но не щелкая каблуками. Так, с ленцой.
Грязь февраля пятнадцатого…
Вроде бы и зима, даже снег местами лежит. И пар изо рта есть, и небо низкое. И солнце сквозь рваные раны облаков не греет. Но вот шагаешь, ступаешь на обмерзшую землю, глина хрустит, ты проваливаешься в жижу по щиколотку, она заливается в низкие бутсы, холодом тянет до пяток, потом до пальцев, они немеют. Ноги до колен превращаются в колодки, обтянутые ошпаренной кожей. Но идти надо. Потому что вот тот пацан, который решил сесть, снять ботинки и выжать коричневым свои носки, получил пинок по спине и прикладом по затылку. От удара прикладом по затылку потерял сознание, потекла кровь из носа.
Когда зеки остановились – молча, не понимая, что происходит, – над головами раздались несколько очередей. Они сначала присели, прикрыв затылки руками, потом пошли снова, куда-то на восток.
Хрипящего парня оттащили в сторону. Чтобы не мешал. Хохол и Боцман не оглянулись, когда хрип закончился треском автоматной очереди.
Сто двадцать два преступника.
Они понимали, что сквозь этот февральский туман зеки могут дойти только до могилы. Могилы? Максимум до кювета вдоль дороги.
Боты мерно чавкали по проселочной дороге. Жирная грязь липла к штанинам. Шли, по привычке заложив руки за спину. По краям колонны двигались автоматчики в грязных зимних камуфляжах.
Наконец их остановили.
Слева, в низком сером тумане, угадывались ветви деревьев лесопосадки. Справа, в поле, в этом же тумане прятали разбитые головы вышки линии электропередач. Казалось, что из тумана сейчас выйдут древние чудовища. Лязг траков, рыки моторов доносились со всех сторон. Боцман сдерживал крик. Хохол тоже.
Колонну остановили перед полем. Островки снега белели на пашне. Вдоль поля с двух сторон чернели лесопосадки.
– Идти по краю поля, – устало сказал лейтенант. – В зеленку не заходить, на поле не выходить. Заминировано все. Шаг вправо-влево… Шаг вправо-влево, – повысил голос лейтенант, – верная смерть. И мучительная. Эвакуировать вас никто не будет. В лучшем случае убьет сразу, в худшем будете истекать кровью пару суток. Или трое.
– Нам хана, – грустно сказал Боцман.
– То я не знаю, – дернул плечом Хохол.
– Вам надо пройти поле. Вас там встретят сепары. У нас с ними договоренность. Вас там встретят. Москали обещали, шо вам окажут необходимую помощь. Но на вашем месте я бы не обольщался. Им отбросы не нужны. Так что еще раз обращаюсь. Кто хочет жить – вступайте в Национальную гвардию Украины.
На этот раз из строя никто не вышел.
Лейтенант скомандовал. Колонна жидкой цепочкой начала выходить на поле. Вернее, на тропинку между лесопосадкой и полем.
Боцман и Хохол, старательно перешнуровывая коры, затесались в самый конец. На тропу они вышли почти последними – за ними шел десяток-другой молодняка в черной униформе. Чавкала грязь, иногда скрипел снег под ногами. На ветру шевелили ветвями деревья. Рваные клочья тумана летели поперек поля.
Цепочка растянулась метров на триста. Словно в старом советском игровом автомате…
Хохол шел впереди Боцмана. Не поворачивая головы, он глазами проверил – нет ли охраны вокруг: нет. Сунул руку в карман, попытался достать папиросу. И в этот момент вдруг почуял звериным, своим зековским чутьем неладное. Вдруг завыло безмолвной паникой в груди, свело судорогой желудок, легкие замерли. Сам не понимая, что сейчас произойдет, он вдруг прыгнул вбок, в канаву, где все «заминировано». Чисто рефлекторно за ним прыгнул и Боцман.
Они еще летели в мерзлую ледяную кашу, Боцман еще не понимал, зачем он это сделал, когда голова впереди идущего вдруг разлетелась кровавым облаком, словно кто-то сдул красный одуванчик.
А потом ударил настоящий огонь. Выстрел снайпера был сигналом. Из южной лесополосы открыли сосредоточенный огонь из стрелкового вооружения. Никто из зеков даже не догадывался, что на них поставили ставки.
Тир. Сафари. Кто больше положит – тому ящик коньяка из размародеренного магазина. Впрочем, не все участвовали в соревновании на количество. Пулеметчик «Утеса», например, просто тренировался на одиночные выстрелы. Большую часть он мазал. Но если удавалось попасть, например, в ногу, то ее просто отрывало. Таких не добивали, пусть орут, панику наводят. Некоторые из тех, кто выжил в первые двадцать секунд – а это много, очень много! – зачем-то побежали в поле. Мин там не было, нет. Там их просто расстреляли.
Кто поумнее, падал в распадок, в зеленку – если так можно назвать зимнюю лесопосадку.
– Бегом, бегом, мать твою! – Хохол схватил Боцмана за воротник черной робы.
Боцман сначала побежал за ним на четвереньках, потом приподнялся, но тут же пуля снайпера сбила кепи с головы, и он опять упал в февральскую жижу. Сразу прилетела оплеуха от Хохла.
– Чего разлегся, баран! Или бежишь со мной, или ляжешь тут на хрен!
– П-п-понял, – заикаясь, протянул Боцман.
На самом деле они не бежали. Они ползли и карабкались на четвереньках.
По раненым, у которых не было рук, у которых животы были распороты. Боцман оттолкнул одного, тот завалился на бок и вроде умер. И это была легкая смерть, просто Боцман этого не знал. Они ползли по канаве, ныряя в ледяную грязную воду, а в это время четыре БТРа выехали на поле. Конечно, никаких мин там не было.
Боцман и Хохол укрылись за толстым тополем, накидали на себя веток кустарника – больше нечем было замаскироваться.
А над черно-белым полем повис многоголосый вой. Солдаты Украины обливали раненых бензином из канистр. Потом поджигали.
Таял снег, высыхала грязь, сгорали люди.
Если бы Хохол и Боцман смотрели кино, то они решили бы, что это пропаганда. Но они лежали в грязной ледяной луже, накрытые тополиными, вишневыми и абрикосовыми сухими ветвями, и смотрели, как горят костры из людей.
Сначала один, потом другой потеряли сознание. Может быть, поэтому и остались живы.
Зачем тратить бензин на мертвых? Лежащих в ледяной жиже, окровавленных – пусть и чужой кровью, но кто проверять будет? – вонючих зеков…
И даже непонятно, в чем повезло Хохлу и Боцману. Может быть, в том, что они остались живы, или в том, что они не увидели?
Пуля не всегда убивает сразу. Хорошо, если в голову или сердце. Мир просто выключается. И то не всегда. А вдруг перед попаданием пули в мозжечок включается режим «слоу мо»? И пуля медленно-медленно вворачивается в затылочную кость, сверлит ее, как бормашина? Сначала, конечно, рвется тонкая, как шелк, кожа, и капли крови красиво, словно одуванчик, разлетаются на зимнем ветру. Говорят, что мозг не чувствует боли. И вот вопрос – успеют ли нейроны затылка доставить до не болящего мозга сигналы. Синапсы кричат, локомотив боли несется по нервным путям, пуля, словно шуруп, медленно вкручивается в мозг. Со стороны кажется, что человек умирает моментально. А если нет?
А как быть, если осколок попадает в живот? Или отрезает ногу так, что артерия остается залепленной глиной? А если человека насквозь пробила отбитая взрывом гранаты ветка абрикоса? И занозы не в коже, нет, а в бесконечных слизистых, и они не могут быть обнаружены рентгеном?
Раненые кричат. Кричат, хватая горстями комья коричневой земли. Кто-то тяжело дышит, кто-то смотрит в низкое небо, а глаза его сварились вкрутую от близкого разрыва. Кто-то пытается привязать грязной тряпкой оторванную кисть.
И сотни криков сливаются в единый вопль: «Где же ты, Господи!»
Вместо Господа и ангелов Его по краю заснеженного поля шли солдаты с красно-черными нашивками на руках. Просто разливали бензин на раненых, потом поджигали их. Впрочем, не все. Некоторые просто ржали над судорогами горящих. Некоторые же плясали вокруг человеческих костров и орали…
Вот и все.
Когда-то по этому полю, как и по другим полям бескрайней России, шли солдаты в другой форме, цвета фельдграу, чаще всего они не жалели патроны. Потому что бензин был дорог, патрон дешевле. Этим, что были одеты во «флору», бензина было не жалко. Волонтеры, за которыми прятались заокеанские партнеры, на бензин не жалели гривен. Ведь это уже не Россия, не Советский Союз. Здесь незалэжна Украина – территория свободы. Хочешь – жги людей. Хочешь – вырывай им зубы.
Боцману и Хохлу повезло. Их все-таки не заметили.
Первым в себя пришел Боцман. Хохол, как ни странно, похрапывал. Абрикосовая веточка над его лицом мелко дрожала.
– Эй! – Боцман ткнул Хохла локтем под ребра. Тот не пошевелился.
– Эй! Эй!
Было темно. По горизонту раздавалась стрельба, ухала артиллерия и минометы. Пахло шашлыком. Без лука. Но даже в этой темноте Боцман разглядел, как голова Хохла повернулась в одну, потом в другую сторону. Открылись глаза, и взгляд его был безумен.
– Сууукааа, – протянул он.
– Хохол, Хохол, это же я! – шепотом ответил Боцман и, неожиданно для самого себя, легко ударил его по щеке.
В течение нескольких секунд тот пришел в себя. Это было завораживающее зрелище: словно кто-то прогревал мозг, включал передачи, и с каждым включением взгляд становился все осмысленнее и осмысленнее. Процесс перезагрузки закончился тем же паролем:
– Сука.
Сухой ком в горле колом встал на уровне кадыка. Хохол зачерпнул грязный снег и отправил его в рот. С трудом прожевал, проглотил, закашлялся в рукав.
– «Укропы» далеко?
– Я знаю? – по-одесски ответил Боцман.
Нацисты были недалеко, конечно. Надо было ползти. В каком направлении? Какая разница, лишь бы подальше от этого дерьма.
Они и поползли по канаве, по трупам и черно-красной жиже, перемежаемой островками белого снега, почему-то не утонувшего в грязи.
Мокрые и грязные, они ползли, время от времени попадая в лужи, хлебая ледяной рассол снега, чернозема, жужелки и мергеля. И сплевывали щепки простреленных деревьев.
А когда стало светать, зеленка закончилась, они начали выползать на дорогу, которая пересекала поле. Ну, как дорогу… Обычную грунтовку, ковылявшую по местным полям, к птицефабрике.
Первое, что услышали осужденные:
– Руки в гору, вы кто такие?
Руки поднять не удалось, пришлось сразу лечь «звездой», как при обысках, когда мордой в пол, а не к стене.
– Граждане начальники, – сдавленно сказал Боцман. – Мы мирные зеки, ничего плохого не сделали, а шо сделали, так за то отсидели…
Перед носом Боцмана внезапно появился носок армейского ботинка.
голос.– Помолчи, а? – посоветовал «гражданину осужденному»
Женский голос.
Между лопатками Боцман почувствовал дискомфорт. Скорее всего, это был ствол.
– Вы кто? – прозвучал голос.
– А вы? – сдавленно ответил Боцман, нюхая мокрый снег. Хохол молчал.
– На вопрос отвечай.
– Осужденный Сидельников, статья сто восемьдесят шестая, часть пятая! – как смог крикнул Боцман сквозь снег, забивавший рот.
– Это чего? – поинтересовался голос.
– Грабеж организованной группой. Тринадцать лет, – сипло вмешался Хохол.
– А ты за что?
– За решетку… – и ботинок надавил ему на шею.
– Ты свои блатные привычки брось, отвечай, как полагается. Пуля в полуметре от тебя.
– Так бы и сказал, – вздохнул Хохол. – Осужденный Хохлов. Сто пятнадцатая, часть первая. Пятнадцать. Убийство двух или более лиц.
– Более?
– Троих порезал в камере. Двое сразу на глушняк, третий в лазарете сдох.
– Прям диверс, – хохотнул тот, кто давил стволом в затылок. – За шо ты их?
– За честь…
– Девичью?
– Да пошел ты.
– Уважаю, – согласился голос. – Рюрик, и че с ними делать?
Хлопнула мина. Ни Хохол, ни Боцман не услышали ее шелестящего звука, а вот ребята в белых маскхалатах упали на грязно-белую землю за пару секунд до разрыва. У каждого свой жизненный опыт, чего уж. Потом ударила вторая, третья: начался интенсивный обстрел.
«Укропы» шмаляли наугад – просто в сторону предполагаемого противника. Поэтому мины беспорядочно падали на краю поля, рядом с дорогой, метрах в ста от разведчиков и зеков.
– Уходим, – коротко ответил Рюрик хриплым голосом.
– А этих?
– С собой…
Подгоняемые прикладами и пинками зеки бежали в сторону полуразрушенных домов. Длинную улицу разрушили всего за несколько дней. Где-то вылетели окна, в другом снесло близким разрывом стену, дом накренился. У третьего, на вишне, висела собака, вернее, то, что от нее осталось. Запах гари низко стелился над мокрой землей, где увязала обувь зеков. Ни украинские минометчики, ни польские снайперы, ни американские инструкторы не заметили странную группу из пяти человек – двух в черной униформе, трех в грязно-белых камуфляжах. Видимо, смотрели в другую сторону, где рвались мины и куда тотчас прилетел пакет «Града».
А еще через несколько секунд группа Рюрика, перемахнув через криво упавший забор из профнастила, заскочила в один из разбитых домов.
– До утра здесь будем, – сказала Рюрик и сняла каску, а потом белую, в пятнах, балаклаву.
– Ты баба, что ли? – изумился Боцман, когда увидел лицо Рюрика. – Сто лет не видел…
Рюрик сплюнула – это была все же она – и ответила простуженным голосом:
– А я зеков вообще никогда не видела! Белоснежка! Кухню проверь!
– Уже, товарищ сержант!
Рядовой с позывным «Белоснежка» шерстил кухню. И думал, что люди странные животные: «Вот война, вот эвакуация, вот снаряд в садочек. Телевизоры с собой в тыл тащат, мебель всякую, а вот чай с сахаром оставили. А ведь в чистом поле или разбитом городе пачка чая ценнее всякого телевизора».
– Чому Белоснежка? – осторожно спросил Хохол, немало подивившись странному для блатарей прозвищу.
– Так получилось, – улыбнулся Белоснежка. – Тебя напрягает?
– А не западло?
– Западло «укропом» быть. А мы в Харькове когда партизанили, под моим началом семь пацанов было. И все как на подбор, мне подмышку. Так и повелось. Говорят, суки эсбэушные до сих пор бабу с позывным «Белоснежка» ищут. И хай ищут, – он достал из рюкзака большой синий пакет.
– Ну и нехай, – согласился Хохол. Пожалуй, впервые в жизни ему стало неловко за свою кличку.
– Я ж тебя не спрашиваю, чому ты Хохол, – он ножом вспорол пакет, открыл картонную коробку: в ней лежали консервы, упаковочки всякие; повертел в руках пакетики чая, меланхолично заметил: – Хозяйский лучше.
– Хохлов я…
– Да насрать, – ответил Белоснежка, расправил ножки у горелки, поджег таблетку сухого спирта и поставил на горелку кружку с водой. – Рюрик!
– М?
– Чай, кофе?
– Витаминчик мне завари.
Рюрик села возле разбитого окна, через которое залетали мокрые снежинки пополам с дождем, и внимательно наблюдала за местностью. Белоснежка заварил ей в алюминиевой маленькой кружке розовый порошок из бумажного пакетика. Запахло киселем из детства.
Потом она присела напротив двух заключенных на корточки и уперлась в них холодным взглядом. Между ног ее покоилась СВД[2].
– Ну что, граждане бандиты, рассказывайте.
– Это кто тут бандит? – возмутился было Боцман, но тут же получил тычок локтем под ребра. – Хохол, ты шо?
– Ни шо, а ша, – отрезал Хохол. И продолжил: – Зону «Градами» начали расстреливать. Я не знаю, чьи…
И он продолжил. Как сбежал персонал колонии. Как они пекли хлеб из муки, которую привезла Нацгвардия. Как часть раздавали, тайком, по ночам, этот хлеб местным мирным жителям, меняя его на закрутки с помидорами и мочеными арбузами. Как рядовые украинских войск старательно этого не замечали, пока пьяные офицеры орали в палатках и «Щеню», и «Не вмерлу». Как их вывели на плац, а потом начали расстреливать на бегу.
– Да вы же это сами видели, не могли не видеть.
– Видели, отец, видели, – сказала сержант Рюрик и ударила пальцем по оптическому прицелу винтовки.
– Видели, а чего ж не стреляли? – с горечью сказал Хохол.
– Стреляли, – коротко ответила она.
Белоснежка протянул Хохлу хозяйскую кружку с чаем, чуть позже – Боцману:
– Странное дело – чуть подкрашенная и подслащенная горячая вода, а к жизни возвращает.
Смеркалось. Закусывали галетами, от них пахло плесенью. Рюрик приказала остальной сухой паек не трогать до утра. Но и этот внезапный ужин нагрузил мужиков теплой тяжестью в желудке, и веки сами собой поползли вниз. Первым дежурил молчаливый Белоснежка, наблюдавший за тем, как по небу ползут медленные сигнальные ракеты, как низкие облака режут очереди трассеров, а на горизонте ярко-оранжевым вспыхивают мины и снаряды самых разных калибров.
В час ночи Белоснежка неслышно потянулся, встал, пошел вдоль стенки от окна, стараясь не бренчать осколками разбитых стекол. Потом нагнулся и осторожно потряс за плечо Хохла, спящего вдоль буфета, на кухне.
– Га? – Хохол резко подорвался и врезался головой о стол.
– Цыха! Дежуришь до трех часов, потом смену будишь.
Упал на пол и немедленно захрапел.
Хохол, толком еще не проснувшись, посмотрел на АКСУ в своих руках. Такие «Ксюхи» носила охрана…
Он захотел спросить: «Это мне?», но спрашивать было не у кого. Рюрик сопела в углу, под единственным неразбитым окном, ей постелили двуспальный разодранный матрас и накидали сверху хозяйской одежды. Боец с позывным «Кот» сопел рядом, натянув армейский бушлат на ноги, а его снятые берцы служили ароматизатором помещения. Белоснежка устроился на кухне, легкий снег падал на его пуховик. Эти спали спокойно – так спят дети, солдаты и умирающие. Один Боцман стонал и ворочался во сне. Прихожей ему было мало, он метался и время от времени бился кепкой о стены.
Хохол подумал, что Боцмана надо убить первым, на всякий случай, но мысль сразу отогнал, как чужую. Прошел в комнату, где только что караулил Белоснежка, и сел на его место. В лицо дул мокрый февральский ветер Луганщины.
Все так же лупил пулемет, все так же били минометы, все так же полосовали небосвод разрывы снарядов и ракет. Разве чуть спокойнее.
Хохол вздохнул и прижал к груди автомат, глядя в бескрайнее черное небо.
Он уже убивал.
И мог бы убить сейчас. Для этого совершенно не требовался автомат. Человека можно убить даже шнурком от ботинка, когда он спит. А на того пацана понадобился просто один удар, тот упал – и затылком о бордюр. Убийство по неосторожности, всего лишь. Только вот через два дня после карантина в колонии у Юрки Хохлова трое приблатненных попытались отнять посылку. Что было в той посылке? Да так, десяток мандаринов на Новый год, разрезанных «рексами», колбаса, опять же нарезкой, да пара носков. И письмо. Вот за письмо он и взялся – ответил беспределом на беспредел. Сам потом так и не понял, как в его руках оказался штырь из старой советской кровати. Следователи удивлялись его силе. А он этим штырем убил двумя ударами двоих. Одного в глаз, второго в висок, третий успел отскочить. Вот дополнительно навесили еще срок. Его побаивались опера и охрана, не любили и блатные. Жил в одиночестве, что, впрочем, Хохла вполне себе устраивало. Вне закона. Вне любого закона. А письмо он так и не прочитал. Затоптали его в крови убитых им беспредельщиков.
Сейчас сидел он возле разбитого окна, слушая звуки далекого боя, наблюдая полеты трассеров, и думал, что, пожалуй, впервые в жизни он свободен. Четыре спящих человека доверили ему автомат. Он может встать и убить их. Они даже шевельнуться не смогут. Потом можно дождаться украинских солдат и рассказать им, как он геройствовал здесь. Может быть, ему скостят срок. Может быть, даже амнистируют. И чем черт не шутит, может быть, даже дадут медаль. И он станет украинским героем, получит пенсию, выступит по телевизору, найдет бабенку в Киеве.
Надо только убить четырех человек. Это просто, когда у тебя в руках автомат. Просто убить четырех человек, тех, кто тебя спас и напоил чаем. Хорошим чаем. С сахаром и бергамотом.
Хохол встал.
Подошел к Боцману. Тот застонал и перевернулся на другой бок. Хохол решил, что Боцман будет последним.
Или закончить Рюриком? Все же баба…
Но начал Хохол с нее.
Он подошел к куче тряпья, под которым мерно сопела Рюрик, и осторожно потрогал ее за плечо.
Та проснулась мгновенно, мгновенно же и перевернулась, тут же схватившись за ствол «АКСУ».
– Ты че?
Хохол виновато пожал плечами:
– Командир, у тебя курить есть?
– Дурак ты, Хохол, и шутки у тебя… – она вытащила непочатую пачку откуда-то из недр курточек, протянула ее Хохлу и сказала: – Оставь себе.
Хохол курил сигарету за сигаретой и, счастливый, смотрел в небо, на котором стали появляться звезды.
Боцмана, сунул ему полпачки, «Ксюху» и довольный улегся спать под кухонный стол. Жизнь налаживалась.К трем часам он забыл, кого надо будить, поэтому разбудил
Утро выдалось как всегда – по подъему, а значит, противно.
Где-то длинными очередями жгли патроны пулеметы, автоматы, рявкали автоматические пушки – ни Хохол, ни Боцман так еще и не научились отличать ЗСУ[3] от пушки БМП-2. Хохол поднялся: болели кости, затекшие на твердом полу. Рюрик уже жевала холодную кашу, флегматично глядя в окно. Белоснежка и Кот разогревали на полу кружку с кипятком.
– А де Боцман?
– По утренним делам ушел, – ответил Кот.
– А… Тоже выйду до ветра.
Легкие свои дела Хохол сделал прямо с крыльца. Потом вернулся в дом, по пути зацепив пробитое осколками ведро, и чертыхнулся. Затем он прошел прихожую, где молчал давно потухший газовый котел, вернулся в относительно теплую хату. Краем глаза вдруг увидел движение, резко повернулся.
В зале стоял Боцман и сосредоточенно доставал из серванта книгу за книгой. На обложки он не смотрел, просто поворачивал форзацем к потолку и тщательно перелистывал страницы.
– Эй, – сказал Хохол.
– А? – Боцман даже голову не повернул.
– Ты шо делаешь?
– Дело работаю. Смотри, вдруг они бабки оставили? Терпилы любят бабки в книгах оставлять.
– Чеканулся? Люди бежали отсюда. Что они, бабки бы оставили?
– Могли бы и забыть про заначку.
В этот момент с книжной полки упала крестовая отвертка. И как она там оказалась?
Хохол торопливо оглянулся:
– Мозгами поехал? Эти, – шепотом он сказал, но таким шепотом, который громче любого снаряда. – Эти тебя прямо сейчас шлепнут.
– Ой, да ладно, – легкомысленно ответил Боцман и тут же получил удар в печень.
Согнулся, захрипел, упал на колени, застонал:
– И… Ты чего???
В комнату зашел Белоснежка, сплюнул на пол:
– Вы че, сидельцы?
– Ни че, ни че… Нормально, че… Да так, поспорили о Божьих заповедях, – добавил Хохол, ухмыляясь.
В оркестр туманного военного утра вплелась новая мелодия. Но услышали ее только ополченцы.
– Лежать, всем лежать! – крикнула Рюрик.
Белоснежка мгновенно упал на пол, прямо перед стоящим на коленях тяжело дышащим Боцманом.
Через пару минут рев мотора усилился, приблизился к дому. Грязно-зеленая туша БТР остановилась возле синих ворот дома. Белоснежка, Боцман и Хохол замерли на полу в зале. Боцман сначала перестал подрыгивать, а потом и дышать на всякий случай. Кот с Рюриком встали за окном на кухне, каждый на свою сторону. Окно выходило на улицу, как раз на БТР, сломавший палисадник и смявший разноцветные старые покрышки, вкопанные наполовину в землю. Открылись десантные люки. Пехота попрыгала на землю.
В сторону дома, где засели «ополчи» и зеки, пошли двое. Пнули металлическую дверь, пробитую осколками и пулями, вошли во двор.
На кухню скользнул и Хохол, а за ним вошел уже отдышавшийся Боцман. На четвереньках вошел.
Жестами Хохол показал, мол, валите отсюда в заднюю комнату. В руках он держал неизвестно откуда взявшуюся отвертку. Боцман стащил со стола большой кухонный нож.
Скрипнула входная дверь. Кто-то из украинцев тут же споткнулся о то самое ведро. Хохол завел руку с отверткой до затылка, Боцман поднял нож на уровень пояса.
И в этот момент БТР заорал голосом Вакарчука:
Хто ти є, ти взяла моє життя
І не віддала.
Хто ти є, ти випила мою кров,
П'яною впала.
Твої очі кличуть і хочуть мене,
Ведуть за собою.
Хто ти є? Ким би не була ти,
Я не здамся без бою!
Первому Хохол засадил отвертку в глаз так, что она чудом не выглянула с обратной стороны черепа, второй на весь клин поймал нож в печень. Каски, звеня, поскакали по линолеуму. Совсем мелкий солдатик хрипел, когда Боцман зажимал ему рот ладонью, из-под ребра текла до черноты темная кровь. Глаза «вояка» вертелись, словно пытались запомнить напоследок остатки жизни, потом затуманились, тело задергалось. «Твои очи хочут и кличут мене…» – продолжал орать БТР. Мехвод машины высунулся из своего люка и неспешно курил, разглядывая разбитую снарядами улицу, над которой завывал Вакарчук.
Из дальней комнаты вышла Рюрик, приставив СВД к плечу. Белоснежка и Кот жестами подняли тяжело дышащих Боцмана и Хохла, показали направление движения. Те двинулись было к выходу, но тут на плечо Хохла опустилась тяжелая лапа Белоснежки в тактической перчатке. Кот ткнул пальцем в оружие украинцев. Плюс два АКМ. К сожалению, гранат у вэсэушников не было, как и броников. Но четыре магазина к каждому стволу плюс разгрузки. Больше ничего полезного у них не оказалось. Кроме четырех пачек сигарет, конечно. Боцман было раскрыл одну и потянул за фильтр, но тут же возле его носа оказался кулак Белоснежки.
Когда они вышли из дома, грохнула СВД Рюрика. С головы мехвода бронетранспортера слетел танкошлем с половиной черепа, он покосился, наклонился, уронил тело на бок, сигарета, смытая по лицу потоком крови, упала куда-то, а после он сам сполз внутрь машины. Словно плетка, винтовка перекрыла звуком выстрела урчание двигателя и вой Вакарчука. Но никто, никто не заметил потому, что он слился с хлопками и взрывами, грохотавшими над Чернухино вот уже который день.
Может быть, из-за боевого фона, а скорее потому, что украинская пехота ползала и мародерила по брошенным «мирняком» домам, пятерку никто не заметил. Кот быстро выдернул чеку из РГД-5, сунул ее рычажком под труп, и они выскочили во двор, потом быстро перелезли забор – а что там было перелезать, когда гаубичным снарядом снесло половину профнастила?
Трое в белом, двое в черном пробежали пару сотен метров – Белоснежка спиной вперед, постоянно глядя, не заметили ли их – и рухнули под пирамидальным тополем.
– Дорогу…
– А? – спросил Боцман, схватил горсть грязного снега и начал жевать.
– Дорогу надо пересечь. Отсюда полкилометра до нее, – повторила Рюрик.
Она тоже тяжело дышала.
– Потом вдоль дороги, еще полкилометра. Там уже наши. Пароль: «Одесса».
– А че, у вас раций нет? – удивился Боцман. Он любил военные фильмы и знал, что у каждого военного есть рация.
– Нет, – засмеялся Кот, – откуда они возьмутся? Вот, может, в бэтэре том были.
– Кстати, а чего вы его не подорвали? – спросил Хохол.
– Чем?
– Я знаю?! То вы – военные…
– Та можно было, – сказал Кот. – Пару гранат в люк мехвода – и все. Выведен из строя на пару недель.
– А шо тогда?
– Че, че… Там бы так бахнуть могло – вся чернухинская группировка сбежалась бы на нас, красивых, посмотреть. Кому это надо?
– Мне – нет, – признался Хохол.
– Вот и нам тоже.
– Все, идем, – скомандовала Рюрик.
Они пошли, пригибаясь, вдоль заборов. Перед дорогой под ногами заскрипела жужелка. На самой же дороге завалилась в кювет «мотолыга»[4], а за ней на дороге стояла пушка.
– «Рапира», – уверенно определил Белоснежка.
Красивое длинноствольное орудие, внучок «сорокопятки», смотрело в сторону «укропов». Рядом валялись разбитые ящики и снаряды, которым повезло не взорваться. «МТ-ЛБ» вонял резиной и уже сгоревшей соляркой. Чуть поодаль догорал перевернувшийся «Урал». Возле него лежал разорванный надвое труп, видимо, водителя. Обычно так не бывает, но на войне случается и не такое.
Клочья февральского тумана ползли над шоссе, черный дым стелился по разбитому асфальту. Перескочили дорогу за несколько секунд. Залегли в кювет. Боцман немедленно начал жрать шоколадку из вчерашнего сухпайка.
– Сейчас еще одно поле перескочим – и все? – довольно спросил он.
– Нет, сейчас по дороге, поле заминировано, тебе ж говорили, – ответил Кот.
– Тихо! – рявкнул вдруг Белоснежка. – Тихо!
Сквозь грохот разрывов и беспрестанную работу стрелковки он вдруг услышал далекий, едва различимый рев дизеля. Что-то ехало к ним. Наверняка за этим чем-то шла и пехота. Может быть, та самая, которую Боцман с Хохлом недорезали.
– Бегом!
Белоснежка выпрыгнул из канавы, за ним бросилось все отделение, включая граждан осужденных. Не зря, ой не зря Белоснежка читал всевозможные, найденные в этих ваших интернетах, инструкции по артиллерийским системам современности, пусть они были даже из шестидесятых. Уставное время развертывания «Рапиры» – одна минута. Через сорок секунд станины орудия были призывно развернуты, красавица была готова, как невеста перед первой брачной ночью.
– Бегом отсюда! – рявкнул Белоснежка, крутя колесо.
– Кто? – не поняла сержант Рюрик.
– Все, и ты тоже, – ответил Белоснежка.
– Охренел?