Нассим Николас Талеб
Рискуя собственной шкурой. Скрытая асимметрия повседневной жизни

Полная версия

Nassim Nicholas Taleb

SKIN IN THE GAME

HIDDEN ASYMMETRIES IN DAILY LIFE

Нассим Николас Талеб

© Nassim Nicholas Taleb, 2018

© Н. Караев, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2018

КоЛибри®

* * *

Двум храбрецам: Рону Полу, римлянину среди греков, Ральфу Нейдеру, греко-финикийскому святому

Книга I
Введение

Эту книгу можно читать отдельно, вместе с тем она является частью цикла Incerto («Неопределенный»), объединяющего: а) практические обсуждения, б) философские истории и в) научные и аналитические комментарии к проблемам случайности, связанным с тем, как жить, есть, спать, спорить, сражаться, дружить, работать, развлекаться и делать выбор в условиях неопределенности. Цикл Incerto – чтение, доступное широкому читателю, но обманываться не стоит: это эссе, а не популяризация каких-то иных, куда более скучных трудов (специальное приложение к Incerto стоит особняком).

Книга рассказывает о четырех проблемах, которые, по сути, – одна: а) неопределенность и достоверность знаний (практических и научных – между ними есть разница), или, выражаясь грубее, распознавание чуши; б) симметрия в отношениях между людьми: честность, справедливость, ответственность и взаимная выгода; в) распределение информации при взаимодействии и г) рациональность в сложных системах и реальном мире. То, что эти четыре темы невозможно рассматривать отдельно, делается предельно ясно, когда вы ставите на кон… свою шкуру^[1].

Ставить шкуру на кон необходимо не только для того, чтобы быть честным, финансово успешным, управлять рисками; это необходимо для того, чтобы понимать мир.

Речь идет, во-первых, о том, чтобы идентифицировать и фильтровать чушь, иначе говоря, отличать теорию от практики, поверхностную компетентность от настоящей и ученое сообщество (в плохом смысле слова) от реального мира. Как сказал бы Йоги Берра^[2], для ученого сообщества разницы между ученым сообществом и миром нет; для реального мира – есть.

Во-вторых, здесь идет речь об искажении симметрии и взаимодействия в жизни: получая преимущества, вы обязаны подвергнуться риску – и не заставлять других платить за ваши ошибки. Если вы навязываете риск другим и они страдают, вы должны за это заплатить. Вам следует обращаться с другими так, как вы хотите, чтобы обращались с вами; аналогично вам следует разделять ответственность за происходящее – честно и на равных.

Если вы высказали мнение и кто-то принял его во внимание, у вас появляется моральное обязательство столкнуться с последствиями. Если вы делитесь своими экономическими взглядами:

Не говорите мне, что вы «думаете»; просто скажите, какие ценные бумаги лежат в вашем портфеле.

В-третьих, эта книга о том, в какой мере следует делиться с другими информацией на практике – и что именно продавец подержанных автомобилей должен (или не должен) говорить о машине, в которую вы собираетесь вложить бо́льшую часть своих сбережений.

В-четвертых, книга посвящена рациональности и проверке временем. Рациональность в реальном мире – совсем не то, что имеет смысл для журналиста The New Yorker или психолога, использующего наивные модели первого порядка; это явление куда более глубокое, статистическое, связанное с вашим выживанием.

Не путайте понятие «шкура на кону», как оно определяется здесь и используется в этой книге, с проблемой мотивации, с участием в прибыли (как ее обычно понимают в мире финансов). Нет. Речь о симметрии; мы говорим скорее об участии в убытках, о том, как заплатить штраф, когда что-то идет не так. Та же идея соединяет такие феномены, как мотивация, покупка подержанной машины, этика, теория договора, обучение (реальная жизнь против ученого сообщества), категорический императив Канта, муниципальная власть, наука о риске, контакт интеллектуалов с реальностью, подотчетность бюрократов, вероятностная социальная справедливость, теория опционов, честное поведение, торговцы чушью, теология… На этом я пока остановлюсь.

Не столь очевидные аспекты шкуры на кону

Более точный (хотя и менее удачный) заголовок книги был бы таким: «Не столь очевидные аспекты шкуры на кону: скрытые асимметрии и их последствия». Я не люблю читать книги, которые рассказывают об очевидном. Я люблю, когда меня удивляют. В соответствии с принципом взаимной выгоды в стиле «своя шкура на кону» я не приглашаю читателя в скучное и предсказуемое странствие по университетским лекциям – а скорее зову в путешествие, которое понравилось бы мне самому.

Вот почему эта книга структурирована следующим образом. Читателю хватит шестидесяти страниц, чтобы осознать важность, доминирование и повсеместность принципа шкуры на кону (то есть симметрии) почти во всех аспектах. Однако – никогда не пускайтесь в слишком подробные объяснения, почему что-то важное важно: бесконечными обоснованиями принцип можно лишь обесценить.

Нескучный маршрут означает, что мы сосредоточимся на втором шаге: на удивительном применении принципа (скрытые асимметрии, которых сразу и не увидишь), а также на менее очевидных последствиях; часть их весьма неприятна, многие – неожиданно полезны. Поняв, как работает принцип шкуры на кону, мы поймем и серьезную загадку, скрытую под мелкоструктурной матрицей реальности.

Например.

Как получается, что максимально нетерпимые меньшинства правят миром и навязывают нам свои вкусы? Как универсализм уничтожает тех самых людей, которым призван помочь? Почему сегодня рабов больше, чем в римские времена? Почему хирурги не выглядят как хирурги? Почему христианское богословие не устает настаивать на человеческой природе Иисуса Христа, которая по необходимости отличается от божественной? Как историки сбивают нас с толку, когда говорят о войне, но не о мире? Почему дешевые сигналы (без всякого риска) терпят неудачу и в экономической, и в религиозной среде? Почему кандидаты на политические посты с явными недостатками кажутся нам реальнее, чем бюрократы с безупречными рекомендациями? Почему мы боготворим Ганнибала? Отчего фирмы прогорают, как только нанимают профессиональных менеджеров, желающих быть полезными? Почему у одних народов язычество симметричнее, чем у других? Какую следует проводить внешнюю политику? Почему благотворительным организациям можно давать деньги, только если они действуют с высокой дистрибутивностью (на новомодном жаргоне – «уберизованы»)? Почему гены и языки распространяются по-разному? Почему важен масштаб сообщества (сообщество рыбаков по мере увеличения меньше дружит и больше ссорится – зарубка на будущее)? Почему бихевиористская экономика не имеет ничего общего с поведением индивидов – а рынки имеют мало общего с предвзятостью их участников? Почему рациональность равна выживанию, и только выживанию? Какова основополагающая логика принятия риска?

Впрочем, мне как автору видится, что «шкура на кону» – понятие, по большей части касающееся справедливости, чести и самопожертвования, без которых люди себя не мыслят.

Принцип шкуры на кону, если взять его за правило, смягчает эффекты следующих расхождений, порожденных цивилизацией: расхождений между делом и дешевыми словами (болтовней), последствиями и намерениями, практикой и теорией, честью и репутацией, компетентностью и шарлатанством, конкретным и абстрактным, этическим и законным, настоящим и поверхностным; между торговцем и бюрократом, предпринимателем и администратором, силой и показухой, любовью и золотоискательством, Ковентри и Брюсселем, Омахой и Вашингтоном, людьми и экономистами, авторами и редакторами, ученостью и ученым сообществом, демократией и властью, наукой и сциентизмом, политикой и политиками, любовью и деньгами, духом и буквой, Катоном Старшим и Бараком Обамой, качеством и рекламой, обязательством и сигналами, а также, и это главное, между коллективом и индивидом.

Но для начала соединим несколько обозначенных выше точек двумя виньетками, просто чтобы читатель ощутил, как наша идея выходит за пределы категорий.

Пролог, часть 1 Антей Измотанный

Никогда не убегайте от мамочки. – Я вижу диктаторов повсюду. – Боб Рубин и его бизнес. – Системы как автокатастрофы

Антей был гигантом, ну или скорее полугигантом, рожденным буквально Матерью-Землей, Геей, от Посейдона, бога моря. Занимался Антей странными вещами: принуждал путников в своей стране, (греческой) Ливии, с ним бороться; он обожал припечатывать жертв к земле и их раздавливать. Это жуткое хобби было, надо думать, выражением сыновней почтительности; Антей задумал выстроить храм отцу, Посейдону, используя черепа жертв в качестве строительного материала.

Все считали Антея непобедимым, но дело было в одной уловке: Антей черпал силу через физический контакт с матерью, Землей. Утратив этот контакт, он терял и всю свою силу. Геракл, совершая 12 подвигов (по одной из версий мифа), получил «домашнее задание» – измотать Антея. Он сумел оторвать его от земли и прикончил, пока ступни Антея не касались его мамочки.

Из этой первой виньетки мы выводим, что, подобно Антею, вы не в состоянии разорвать связь между знаниями и землей. На деле ничто нельзя лишить связи с землей. А связь с реальностью осуществляется через шкуру на кону: вы открываетесь реальности и платите за последствия, хороши они или нет. Портя себе шкуру, вы учитесь и совершаете открытия – таков механизм органических сигналов, который греки называли патемата математа («обучайся через боль» – принцип, хорошо известный матерям маленьких детей). В «Антихрупкости»^[3] я показал, что большинство вещей, считающихся «изобретениями» университетов, на деле были открыты благодаря прилаживанию и позднее узаконены с помощью той или иной формализации. Знания, которые мы получаем через прилаживание, через пробы и ошибки, через опыт и по прошествии времени, другими словами, через контакт с землей, – несравненно лучше знаний, полученных через рассуждения. Однако своекорыстные институции делали все, чтобы мы этого не узнали.

Применим это рассуждение к тому, что ошибочно называют «проведением политики».

Ливия после Антея

Вторая виньетка. В то время как я пишу эти строки – то есть через несколько тысяч лет после «достижений» Антея, – в Ливии, на его предполагаемой родине, действуют невольничьи рынки – как результат провалившейся попытки так называемой «смены режима» с целью «убрать диктатора». Да, в 2017 году на парковках возникают импровизированные рынки рабов: плененных жителей Черной Африки продают тем, кто даст наибольшую цену.

Сборище людей, классифицируемых как «интервенционисты» (назовем тех, кто трудится на этом поприще на момент написания книги: Билл Кристол, Томас Фридман и другие)^[4], пропагандировали вторжение в Ирак в 2003 году, а также свержение ливийского лидера в 2011-м; все они защищают насильственную смену режима и в ряде других стран, включая Сирию, потому что там есть «диктатор».

Эти интервенционисты и их дружки из Госдепартамента США помогали создавать, обучать и поддерживать исламистских повстанцев, в то время «умеренных», а впоследствии развившихся в часть «Аль-Каиды»^[5], которая 11 сентября 2001 года взорвала нью-йоркские небоскребы. Интервенционисты загадочным образом забыли о том, что «Аль-Каида» и сама сложилась из «умеренных повстанцев», созданных (или поддержанных) США ради борьбы с Советской Россией, потому что, как мы увидим, мышление этих образованных людей таких рекурсий не допускает.

И вот мы попробовали эту штуку, называемую сменой режима, в Ираке – и потерпели сокрушительное поражение. Мы попробовали эту штуку вновь в Ливии – теперь там действуют невольничьи рынки. Зато мы выполнили цель «убрать диктатора». По той же самой логике врач мог бы ввести кому-нибудь «умеренные» раковые клетки, чтобы снизить уровень холестерина, и после смерти пациента горделиво провозгласить победу, особенно если вскрытие показывает, что уровень холестерина и правда упал. Но мы знаем, что врачи не лечат пациентов смертельными «лекарствами», по крайней мере, в такой грубой форме, и на то есть причина. Как правило, врачи ставят на кон частичку своей шкуры, а еще они смутно понимают, что такое сложные системы, – и на протяжении более двух тысяч лет их поведение все больше определяла этика.

Не будем клеветать на логику, интеллект и образование: строгая логика высшего порядка доказывает, что, если не отбрасывать все эмпирические свидетельства, те, кто защищает смену режима, также защищают рабство или иную деградацию страны (типичные итоги именно таковы). А значит, эти интервенционисты не просто лишены практического соображения и не учатся у истории – они терпят крах даже в области чистых рассуждений, которые топят в изысканном полуабстрактном дискурсе, переполненном сленговыми словечками.

Три ошибки этих людей: 1) они думают в статике, а не в динамике; 2) они думают в низкой, а не в высокой размерности; 3) они думают в терминах действий, а не взаимодействий. Ниже мы разберем порок разумного рассуждения этих образованных (а скорее полуобразованных) дураков подробнее. Три ошибки я могу расписать уже сейчас.

Ошибка номер один: эти люди не способны думать на шаг вперед и не ведают, зачем это нужно, – хотя любой крестьянин в Монголии, любой официант в Мадриде, любой оператор автосервиса в Сан-Франциско знает, что реальная жизнь – это второй, третий, четвертый, энный шаг. Ошибка номер два: эти люди не способны отличать многомерные проблемы от одномерных репрезентаций – скажем, многомерное здоровье от упрощенного представления о здоровье как об уровне холестерина. Они не могут уяснить, что эмпирически в сложных системах нет очевидных одномерных причинно-следственных механизмов – и что в условиях непрозрачности шутить с такими системами не стоит. Отсюда получается, что они сравнивают действия «диктатора» с действиями премьер-министра Норвегии или Швеции, а не с местной альтернативой. Ошибка номер три: эти люди не способны прогнозировать эволюцию тех, кому помогают нападать, и усиление их за счет обратной связи.

Ludis de alieno corio^[6]

А когда доходит до катастрофы, интервенционисты вспоминают о неопределенности, о штуке, названной «Черный лебедь»^[7] (неожиданное масштабное событие) по книге одного (очень) упрямого мужика; они не понимают, что нельзя шутить с системой, если итог чреват неопределенностью, ну или, в более общем виде, что следует избегать действий, влекущих большие убытки, если исход не гарантирован. Важнее всего здесь то, что убытки интервенциониста не касаются. Он продолжает действовать из загородного дома с регуляцией теплового режима, гаражом на две машины, собакой и маленькой игровой площадкой, на которой растет трава без пестицидов, чтобы сверхзащищенным 2,2 ребенка не дай бог не был нанесен какой-либо вред.

Вообразите, что такие же умственные инвалиды, не понимающие асимметрии, водят самолеты. Некомпетентные пилоты, не способные учиться на опыте и радостно идущие на риск, которого они не понимают, могут убить многих. Но и сами они найдут свой конец, скажем, на дне Бермудского треугольника, перестав угрожать другим людям и всему человечеству. Но с интервенционистами все не так.

В итоге мы получаем тех, кого называем интеллектуалами, – людей, живущих в бреду, буквально умственно отсталых просто потому, что им не нужно платить за последствия своих действий; они повторяют выхолощенные современные лозунги (скажем, твердят о «демократии», поощряя головорезов; демократия – то, о чем они читали, когда учились в университете). Вообще, когда человек употребляет абстрактные современные словечки, можно сделать вывод, что он получил какое-то образование (но недостаточное или не по той специальности) – и ни перед кем ни за что не отвечает.

За ошибки интервенционистов, сидящих в уютных офисах с кондиционерами, должны были расплачиваться невиновные: езиды, христианские меньшинства Ближнего Востока, мандеи, сирийцы, иракцы и ливийцы. Это, как мы увидим, нарушает саму идею справедливости в ее добиблейском, вавилонском, исходном виде – а также этическую структуру, скрытую матрицу, благодаря которой человечество выжило.

Принцип интервенции, или вмешательства, как и принцип врачей, – в первую очередь не навреди (primum non nocere); более того, мы покажем, что тех, кто ничем не рискует, нельзя допускать к принятию каких бы то ни было решений.

Далее:

Мы всегда были безумны, но не могли уничтожить мир. Сейчас мы это можем.

Мы вернемся к интервенционистам и их «миротворчеству» – и изучим, как их «мирный процесс» создает тупики вроде израильско-палестинской проблемы.

Диктаторы все еще здесь

Идея ставить шкуру на кон вплетена в историю: все диктаторы и поджигатели войны сами были воинами – и, за несколькими любопытными исключениями, общества управлялись теми, кто принимает риск, а не теми, кто навязывает его другим.

Видные люди рисковали, причем значительно сильнее обычных граждан. Римский император Юлиан Отступник, о котором мы еще поговорим, погиб на поле боя, сражаясь на нескончаемой войне на персидской границе, – будучи императором. Можно сомневаться в Юлии Цезаре, Александре Македонском и Наполеоне, о которых историки, как обычно, складывали легенды, но здесь факт налицо. Не может быть лучшего исторического свидетельства об императоре, сражавшемся в первых рядах своей армии, нежели персидское копье в груди (на Юлиане не было защитной брони). Валериан, один из его предшественников, на той же границе попал в плен и, как говорят, служил живой скамейкой для ног персидскому шахиншаху Шапуру I, когда тот забирался на лошадь. Византийского императора Константина XI Палеолога в последний раз видели, когда он, сняв пурпурную тогу, присоединился к Иоанну Далмату и своему родственнику Феофилу Палеологу; втроем они, воздев мечи и ринувшись на турок, гордо приняли смерть. Согласно легенде, Константину предложили сделку: он останется в живых, если сдастся. Но такие сделки – не для уважающих себя царей.

Это не отвлеченные истории. Блок осмысления статистики автором этой книги подтверждает: менее трети римских императоров приняли смерть в постели – а поскольку от старости умерли единицы, можно утверждать, что, проживи они дольше, им довелось бы пасть на поле брани или от руки заговорщиков.

Даже сегодня монархи черпают легитимность из общественного договора, требующего физического риска. Британская королевская семья пошла на то, чтобы на Фолклендской войне 1982 года молодой принц Эндрю рисковал больше «простолюдинов» и его вертолет был на линии огня. Почему? Потому что noblesse oblige – положение обязывает; статус лорда традиционно получал тот, кто защищал других, меняя риск на социальное возвышение, – и британцы об этом контракте не забыли. Вы не можете быть лордом, если вы им не являетесь.

Бизнес Боба Рубина

Кое-кто думает, что, освободившись от воинов-правителей, мы обретем цивилизацию и прогресс. Не обретем. В то же время:

Бюрократия – это конструкция, удобно отделяющая человека от последствий его действий.

 

Возникает вопрос: что делать, если централизованная система нуждается в людях, которые не платят напрямую за свои ошибки?

Выходит, у нас нет выбора: систему нужно лишить центра или, если вежливо, сделать локальной; тех, кто принимает решения и не зависит от последствий, должно стать меньше.

Децентрализация основана на простой идее: пороть чушь на макроуровне легче, чем на микроуровне.

Децентрализация уменьшает большую структурную асимметрию.

Но не волнуйтесь: если мы не децентрализуем систему и не распределим ответственность, это произойдет естественным образом, только по-плохому; система, в которой нет механизма шкуры на кону, по мере накопления расбалансировки в конце концов рухнет и таким образом сама себя отремонтирует. Если выживет.

Например, в 2008 году банки рушились, потому что банковская система аккумулировала в себе скрытые и асимметричные риски: банкиры, мастера переноса риска, зашибали деньгу на определенном виде скрытых взрывоопасных рисков, используя теоретические риск-модели, работающие только на бумаге (ученые-теоретики о риске почти ничего не знают), а после катастрофы заголосили о неопределенности (тот самый невидимый и непрогнозируемый Черный лебедь и тот самый очень, очень упрямый автор) и сохранили заработанную прибыль. Я называю это «бизнесом Боба Рубина».

Что такое «бизнес Боба Рубина»? За десятилетие, предшествовавшее краху банков в 2008 году, Роберт Рубин, бывший министр финансов США, один из тех, кто расписался на банкноте, которой вы только что заплатили за кофе, получил более 120 миллионов долларов в виде вознаграждения от Citibank. Абсолютно неплатежеспособный банк спасли налогоплательщики, однако Рубин не стал выписывать им чек – он оправдался неопределенностью. Когда дела идут хорошо, он выигрывает, когда плохо – кричит: «Черный лебедь!» Не признал он и того, что навязал риск налогоплательщикам: специалисты по испанской грамматике, помощники учителей, контролеры на консервном заводе, консультанты по вегетарианскому питанию и секретари помощников окружных прокуроров не дали ему прогореть – они брали на себя его риски и платили за причиненные им убытки. Но хуже всего пришлось свободным рынкам: уже привыкшие ненавидеть финансистов люди стали считать, что свободный рынок и высшие формы коррупции и кумовства – одно и то же, хотя на деле одно исключает другое: правительство, не рынок, позволяет существовать коррупции благодаря механизму спасения банков от банкротства. Это не просто спасение: правительственное вмешательство в общем случае приводит к отмене принципа шкуры на кону.

Есть и хорошие новости: несмотря на усилия соучастника, администрации Обамы, которая хотела защитить игру и гнавшихся за рентой банкиров^[8], не боящийся рисковать бизнес стал двигаться в сторону маленьких независимых структур, хедж-фондов. Основной причиной была сверхбюрократизация системы: бумажные души (считающие, что смысл жизни – в перетасовывании бумаг) обложили банки правилами, но загадочным образом на тысячах страниц дополнительных регуляций не нашлось места принципу шкуры на кону. И в то же время в децентрализованном пространстве хедж-фондов владелец-управляющий держит по крайней мере половину чистых активов в фонде, что делает его более уязвимым по сравнению с его клиентами: он идет на дно вместе с кораблем.