Натали Варгас
Чунтэ – хранитель джунглей
У знания есть одно неистребимое качество: оно странствует и, странствуя, человек становится вечным его спутником.
Андийская мудрость
Том первый
Спутники
Горы
Перу, 1949 год
Тишина величественных гор, журчанье ручейка, голоса, доносящиеся с верхней террасы. Местные индейцы-горцы вспахивали небольшой участок земли с помощью двух быков и длинного шеста-плуга, закрепленного между ними. Рассмотрев приспособление, можно было понять, отчего у некоторых быков обломан рог, а то и оба. Причиной был шест, нижняя часть которого весьма близко напоминает соху. В верхней части он имел перекрестную перекладину с двумя кожаными лопастями на концах. Те надевались на голову животного между рогами, и перетягивались жгутом вокруг основания рогов. Бедный скот тянул плуг, преодолевая невероятное сопротивление каменистой тверди исключительно силой шеи, то и дело судорожно встряхивая головами.
«Варвары, – подумала я, долго наблюдая за работой индейцев. – Что же им ничего более гуманного в голову не пришло?»
Женщины-индианки в ярких одеждах сидели на только что вспаханной, пыльной земле. О чем-то лепеча между собой, они высаживали семена в свежие борозды. Язык вроде как и кечуа, но непонятен. На слух напоминал не то корейский, не то японский. Интересно, говорит ли кто из них по-испански? Я обернулась к нашему проводнику Хосе и, бросив многозначительный взгляд в сторону горцев, спросила:
– Знаете ли вы местный язык? О чем они говорят?
Хосе – кузкенец1, молодой человек, которого мы встретили более года назад в порту Кайао. Как житель Кузко попал туда, никто понятия не имел, но он оказался весьма полезен в знании местных языков и, что особенно важно, традиций и культуры.
Тот уныло мотнул головой.
– Этот народ называется янама. Диалект здесь иной, нежели в Кохко2.
Хосе происходил из рода инков и величаво назвал себя «кузкеньо». Надо заметить, что народ инков отличался высоким ростом и правильными, почти идеальными по точеной тонкости чертами лица. В сем свете заявления Хосе казались благонадежными. Он был высок, хорошо сложен, приятен в манерах. Для более полного впечатления о народе кузкеньо добавлю: говорят они в нос, глубокомысленно растягивая слова, смотрят поверх голов и ходят медленно и важно, обязательно придерживая тросточку или изящный зонтик на худой конец.
– Называть всех перуанцев потомками инков – это все равно что считать нынешних жителей Италии правнуками римских императоров, – утверждал он, грозя кому-то пальцем на звездном небе. – Или население Санкт-Петербурга – родственниками династии Романовых…
– Ленинграда, – смеялась я, удивляясь осведомленности спутника. – Значит, инки – это исключительно королевская династия, а не народ?
– «Инка» значит «господин», «повелитель», – приподнял брови Хосе. – Инки произошли от сочетания индейцев с богами. Инки пришли, чтобы положить конец хаосу и распрям народов континента, внести порядок и гармонию…
Высокомерное заявление? Возможно. Но невероятное отличие инков от остальных племен Южной Америки – красноречивый свидетель их правоты. Позднее я узнала, что предки Хосе относились к особому классу инков, коих называли «митимэ»: «наместники» или те, кто подселялся инками в деревни и города покоренных племен. Они не только управляли местным населением, но и составляли сеть «наушников» для своего императора. Влиянием митимэ менялась и религиозная культура народов, технология и язык. Последнее, правда, имело некоторые искажения.
– Неужто все языки в Перу столь различны? – переключила я тему с божественного на земное.
– Абсолютно! – торжественно ответил Хосе, но, подумав, добавил: – В этой стране более сорока различных народностей. Для многих здешних племен кечуа – чужой язык. Инки переселяли покоренные народы затем, чтобы те теряли свои корни, а значит, сопротивляемость их власти, – он досадливо махнул рукой. – Янама хоть и подзабыли, откуда пришли, но составили собственный диалект. Как их тут понимать? Вот если бы испанцы прибыли сюда лет так на сто позднее, то картина была бы иной…
Хосе уставился на меня виновато и возмущенно. Я не спорила. Практика переселения целых народов была известна человечеству еще с времен библейских сказаний… В подобном ракурсе история разгрома империи инков конкистадорами казалась чем-то вроде благословения или даже результатом влияния неких сил, не пожелавших последнему уголку древних цивилизаций быть напрочь стертым захватчиками. Испанцы уже не смогли повлиять на завоеванный континент в силу излишней нетерпимости к культуре и религии аборигенов. Христианские миссионеры взялись за варварское уничтожение «идолопоклонения». Но жестокое противоборство обозлило коренное население, сделав его сильнее в собственной вере… Оттого оно и выжило.
Я встала. Слегка пошатнуло. Подождала. Горы – три тысячи метров над уровнем моря, а то и выше. Прошла несколько шагов и попыталась сделать полный вдох и выдох. Еще раз. И еще. Достала из кармана заготовленные еще утром свежие листья муньи, горной мяты. Размяла пальцами, втянула пряно-душистый аромат. Стало легче. Долгие дни подъема по извилистым горным тропам, палящее солнце, пронизывающий ветер и чрезмерная высота сделали свое дело. Я чувствовала себя изнуренной и разбитой. Голова наливалась свинцом и болезненно гудела с каждым шагом. Казалось, вся кровь приливала к голове, покидая остальное тело.
– Говорил я вам, не надо бегать, чтобы размять ноги! – услышала я ехидный голос Хосе.
Неужели я так плохо выгляжу? Я шлепнулась на покрытую вязаным ковром лежанку, вытянула ватные ноги и попыталась сосредоточиться на обозрении вида, что раскрывался перед нами: белоснежные вершины горной гряды Анд, мерцающие, словно чистые голубые изумруды озерца далеко в долинах, и тонкие белые нити троп, разбегающихся по низинам и ущельям.
– Пора бы развести костер, – деловито буркнул Хосе, – уже смеркается, холодает. Да и нашим нужно видеть сигнал, чтобы спускаться в верном направлении.
Я участливо встрепенулась, согласно кивнула, но с места не сдвинулась. Необходимость говорить требовала усилий, которые во мне сходили на нет. Меня мутило, и жалкий внутренний голос усталости резал остатки мечты о древнем городе протоперуанцев на мелкие выцветшие лохмотья недовольства.
Хосе достал из походной сумки ворох свежих листьев коки, набил ими свой рот и предложил мне.
– Чак-кча, чак-кча… – громко тарахтел он, тряся сумкой перед моим носом.
Это значило «жевать». В данном контексте – коку. Я с благодарностью приняла угощение. Кока быстро восстанавливала силы любого истощенного тела и, несмотря на неприятный вкус, наливала тело живительными силами. Само «чак-кча» – целая наука. Не путайте грубое жевание, например, табака, с размеренным жеванием коки! Этому надо учиться. Вы видели этих американских бейсболистов, смачно сплевывающих темную слюну в ноги своих противников? Это табак. Его листья скатывают во рту, перекатывают, жуют, схаркивают мокроту… Кока – дело тонкое. Жевание ее являлось прерогативой высшего класса. Лишь с приходом конкистадоров превращенное в рабов население перешло на потребление коки ради выживания. Белые люди сразу поняли коммерческую выгоду растения и перевернули мир, сделав ее злейшим врагом человечества. Они создали сильнейший в мире наркотик из того, что было запрещено обычным смертным. Хотя и у Хосе была по этому поводу мысль.
– Христиане пришли, – незлобиво усмехался он. – Христиане объявили нашу традицию злом, уничтожили охраняющие обряды, оставили лишь коку и выпустили на свет злого демона…
Я решила отмолчаться по этому поводу. Коренное население Перу недолюбливает официальные христианские церкви, и с ними в горах лучше спор не затевать. К тому же они правы в своем гневе. Конкистадоры, неся идею спасения и любви, превратили местное население в рабов, предварительно ограбив и уничтожив свободу, культуру и величие древнего народа.
Но вернемся туда, где «чак-кча» все еще имеет сакральный смысл и длительность ритуала. Поначалу коку действительно жуют несколько минут. Чтобы уплотнить. Далее образовавшийся комок, или «акуйи», вынимают изо рта и протыкают иглой. Вот здесь надо пояснить, что сок не так просто добыть из жесткой плоти листьев. Но чрезмерное сдавливание зубами неуместно. Для получения результата в образовавшееся отверстие комка добавляется то, что способствует выделению слюны. Лимонный сок, например, или пепел от сгоревших семян кинуа – «ифта́». Далее готовый «препарат» закладывает за щеку, и он остается там на многие часы. Коку не жуют, ее сосут, как конфету. У меня поначалу получалось плохо. Комок рассыпался, трудно было избавиться от желания проглотить мешающий языку объект. Но тяжесть горного перехода заставила меня пересмотреть значение «чак-кча», и я стала мастером «святого ремесла».
Удобно устроив за щекой комок коки, я достала блокнот, уложила его на колени, пристроила на носу очки и, медленно заточив карандаш, прерывисто начертала: «27 октября…» Рука мелко тряслась. Пришлось поднять голову, отложить дневник и закрыть глаза. Лучи солнца мгновенно притянулись ко мне. Лицо запылало от космического тепла.
– Сеньора Натали обрела способность шамана! – услышала я очередной смешок Хосе. – Она умеет перевоплощаться в умную вискачу…
Если бы не его шутка, я бы не поймала себя на том, что мурлычу незатейлевую мелодию себе под нос. Вискачи – это забавные зверьки, длиннохвостые горные кролики. Их отличает весьма интересная манера греться на солнце. Они, присев на задние лапки, закрывают глаза, складывают передние лапки на брюшке и превращаются в подобие пушистых бабушек. А если они еще и хорошо поели, то можно услышать их легкое бормотание… Природный позитивчик… Меня это развеселило. Хотя… брошенное спутником определение «умная» несколько настораживало, ведь в андийском языке часть названия зверька – «кача» – относилось к слову «глупый»…
Я всей грудью втянула воздух, наполненный ароматом душистого эвкалипта, и мой разум безвольно опустился в дрему…
Эль Чаман
Мы пришли сюда около часу дня, экспедиция из семи человек, снаряженных по паре-тройке мулов на каждого. Ведомые безграничной жаждой найти следы потерянных цивилизаций, оставивших здесь руины городов, горы золота и многочисленные тайны. Двое, Энрике и Фернандо, наняв местного пастуха-проводника по имени Потай, пошли выше, дабы осмотреть и запечатлеть на походной карте очертания возможных оснований больших домов и правильных улиц. Возможно ли это было сделать, я уже сомневалась. Слишком высоко надо было забраться, чтобы увидеть с высоты то, чье существование было лишь призрачной легендой. Хотя приобретенная закалка исследователя не позволяла мне жаловаться ни на условия, ни тем более на неудобства, но на этот раз я решила остаться в лагере в качестве смотрителя. Компанию мне, кроме Хосе, составили Освальдо, Фаго и Мария.
Первый – человек, которого уважительно называли Эль Чаман. Шаман. Лично мне он представлялся мужчиной необычной красоты, в преклонный возраст которого я отказывалась верить! По образу он напоминал цыгана – жгучего, задорного, вечно странствующего и свободного. С ним редко беседовали, но его всегда слушали. Он же был молчалив и говорил по существу.
Фаго – ученик Освальдо. Ваман. Пока еще подросток, но звание «аяваскеро» – изготовителя особого психоделического напитка – он уже заслужил.
Мария – особое явление в нашей компании. Она, как я поняла, была пациенткой Освальдо. Довольно румяной и крепкой, ей предрекли смерть от рака за пару месяцев, но она, уже несколько лет следуя за своим лекарем, умудрилась выжить и стать притчей во языцех. Вечно печальная, Мария каждое утро одаривала нас приличной дозой жалоб и знаменательных речей.
– Я готова к смерти, – подытоживала она очередную тираду о несчастьях и наказаниях с перечислением всех своих болячек, страхов и разрушенных надежд, – если бог того хочет, я смиряюсь с данной мне судьбой…
– Одумайтесь! – безнадежно спорила я. – Что вы говорите? Как можно жить, ориентируясь только на то, что от вас хочет бог? Вы его видели? Он вам лично зачитал список своих условий и претензий при рождении? Или вам все это церковники вдолбили? Человек волен развиваться самостоятельно через опыт роста, творчества, любви, материнства…
Но и на эти слова у Марии находились аргументы.
– Ах, – махала она руками, – бог посылает страдания избранным, дабы те укрепились в вере…
Освальдо, слушая пациентку, едва улыбался и иногда кивал головой. Его личная позиция относительно ее состояния была мне не ясна, ибо он ничего не говорил, но лишь усмехался… не весело, но и не злобно, а как-то по-дружески печально.
К пяти вечера освободился «душ» – тесная пристройка в одной из времянок с тазиком и бочкой, наполненной водой. Ледяной. То была, скорее всего, обмывочная, так как обильно обливаться не разрешалось. Набирай свою порцию свеже-холодной жидкости в тазик и делай с ней что хочешь, но больше в бочку с водой не лезь! Октябрь – пора засушливая, и к воде здесь относились как к божественному дару. Тем не менее после «душа» я словно обновилась. Приближался час ужина.
«Все, больше сегодня слушать Марию не буду… Она уже достаточно выжала меня своей хандрой…» – решила я про себя, поспешно одеваясь.
– Так вы говорите, рукопашным боем серьезно занимаетесь? – вдруг появился в дверях Освальдо в тот самый момент, когда я уже натягивала кожаные сапоги.
– Да, училась боксу и фехтованию… неплохо стреляю… Что, заметно?
– Это видно по вашему духу, донья Натали. К тому же в этих местах нечасто встречаются молодые дамы в облачении гаучо3…
И действительно, меня украшали солидный кожаный пояс с прелестным клинком-мачете поперек спины, приличного размера нож за голенищем сапога, крепкие запястные наручни и широкая шляпа.
– Чудесно! А почему вы об этом спрашиваете?
Честно говоря, подобные вопросы меня раздражали, особенно от тех мужчин, кои незвано появлялись в «ванной комнате»…
– У вас нервы должны быть крепкими, – ответил он, – мне нужна ваша помощь…
Он подал мне знак следовать за ним. Мы направились в дневную молебную…
«Что такое дневная молебная?» – спросите вы.
С одной стороны, это неказистый на вид домик из глинобитного кирпича. В языческие времена Европа обзаводилась подобными заведениями для каждого местного божка. С другой стороны, молебная – это помещение, в котором стоит алтарь и хранится все, что церковной утварью назвать сложно. Сабли, плети, несколько черепов и даже хвосты, всякие статуэтки, камни со странными знаками, картины и рисунки на стенах, курящиеся благовония по углам и сотни емкостей с неизвестными субстанциями. Короче, все то, что чудом пережило испанскую инквизицию.
Там на полу я увидела девушку-индианку. Ее привели как раз тогда, когда я мылась. Она лежала на животе, по пояс обнаженная. Я присмотрелась, дабы прикинуть, в чем должна была состоять моя помощь. Вся спина индианки представляла некое жутковатое зрелище из грязно-синих отеков и дурно пахнущих язв, как мне даже показалось, на сей момент уже разлагавшихся.
– Почему бы ей в больницу не сходить? – тут же выпалила я, пытаясь держаться подальше от пациентки.
– Можно, конечно, – кротко согласился Освальдо, но девушка на полу тут же замотала головой, что-то пролепетав на аборигенском языке. Шаман выслушал ее и продолжил свою мысль: – Но ее затаскают по врачам и обследованиям, утопят в бумажной волоките, затравят экспериментальными опытами и внесут на операционный стол вперед ногами. В городах это очень редкое явление, а посему медики не преминут воспользоваться поводом для его изучения…
– «Это явление»? – перебила я, но ответа не услышала.
Шаман принялся закатывать рукава. В молебной присутствовал еще один персонаж, которого величали Эль Брухо. Колдун. Местный лекарь, который умел общаться с духами и, представьте себе, получал от них наставления о том, как изготавливать то или иное зелье. Эль Брухо, собственно, и привел к Освальдо пациентку. Шаман кивнул ему и указал на бутыль под столом.
– Смочи в этой жидкости суконное покрывало, – приказал он, – и нагрей его над углями.
Тот быстро справился с задачей и бросил мокрую ткань на решетку шипящей жаровни. По комнате начал распространяться странный запах. Терпкий, аммиачный и… очень знакомый.
– Это моча, – пояснил стоящий над нами Фаго, заметив болезненно экспрессивные изменения моего лица, – способ лечения малоприятный, но действенный…
В чем была действенность лечения, я не совсем понимала, ибо от смрада меня начало подташнивать, а вид девушки не внушал оптимизма.
– Разве ей не холодно на полу-то? – преодолевая позывы рвоты, спросила я.
С заходом солнца в горах резко холодало, а пола у молебной нет. Домик опирался на чистый камень.
– Ее коже надо остыть, – кивнул мне Освальдо, – вы, донья Натали, держите руки девушки, а ты, Фаго, – ноги.
Я села на колени в головах больной и как можно крепче схватила запястья жертвы шаманизма.
– Нет, – мотнул головой шаман, – просто положите свои ладони на ее локти так, чтобы она не смогла поднять их…
Для верности он сам установил мои руки так, как считал нужным, и добавил:
– Я не выпороть ее собираюсь, а излечить. Эль Брухо дал ей кое-что из обезболивающего. Думаю, сильно она вырываться не будет, но тело имеет свой характер и, возможно, начнет передергиваться.
Передергиваться?! Не знаю, как у девушки, но у меня от вони лицо уже и передернулось, и перекосилось, и дошло до наивысшей степени в мимике, на которую только способны мышцы лица взрослого человека!
Еще через минуту разогретое над жаром покрывало перекочевало на спину пациентки. У меня заслезились глаза, я сжала веки. Под моими ладонями почувствовалось движение. Девушку действительно начало коробить. Еще бы! Такие синяки – или что это было, – а он ее припаривать разогретой тканью с мочой взялся…
– Как только они почувствуют тепло над остывшей кожей, то будут обмануты, думая, что тряпка – это живое тело, и начнут вылезать, – услышала я голос Освальдо. – Моча же держит жар и влагу, уверяя их в благоприятных для размножения условиях…
Голос шамана звучал настолько умиротворенно, словно он рассказывал о способах разведения роз на какой-нибудь милой вечеринке. Я открыла глаза и вопросительно уставилась на Фаго. Тот кивнул на покрывало. Я опустила взгляд. Пожалуй, к такому зрелищу я не была готова. Вы, наверное, видели червяка, живущего в земле, или (еще интереснее) червя, вылезающего из яблока? Но то был не один червяк… десятки, сотни! Маленькие темные твари длинной в полсантиметра пролезали сквозь жесткое сукно, как иглы через тонкий шелк… Я даже не спросила, что это такое было. Я потеряла дар речи. Мои руки вмерзли в локти мечущейся пациентки.
– Ткань остывает… сворачивайте ее не торопясь, – между тем скомандовал Освальдо, подзывая Эль Брухо, – сначала слегка приподними и соедини углы…
Тот так и сделал, как только раздалась команда шамана. Через секунду все месиво в тряпке было брошено на угли жаровни. Освальдо, склонившись над пациенткой, попросил меня выйти, а Эль Брухо – откупорить приготовленные мази.
Последний перед ужином час я провела, сидя над обрывом и таращась на белые вершины гор.
«Ничего себе зараза! – думала я. – Ну, прямо настоящее проклятье… а ведь курандерос, шаманы-лекари, такое издревле лечили… Вот те и трюк!..»
– Возвращение зрения слепым – это трюк, а здесь – самое оптимальное средство лечения, – вдруг раздался надо мной голос Освальдо. – В больнице ее бы вылечили, и, быть может, не столь варварским способом, но в ожидании выздоровления она потеряла бы все силы, борясь с недугами, вызванными этими тварями…
– Минутку! – зацепилась я за слова шамана. – Вы назвали трюкачеством возвращение слепым зрения? Но разве это не обычные выдумки?
– Нет, не выдумки, – шаман устало опустился на корточки. – Видите ли, слепота бывает разной, и во многих случаях, особенно у стариков, глаза просто зарастают мертвой кожей. Если прыснуть сок слегка повядшего лимона, то слои могут, мягко говоря, быть съеденными кислотой. Этим пользовались многие жрецы, встраивая специальное приспособление в руку или ладонь. Нечто вроде одеколонного распылителя с грушей… Так «целители» совершали чудеса «открытия незрячих» во многих странах, начиная с библейских.
«Так он еще и мифы разоблачает…» – подумала я, но промолчала. Хотелось расспросить о многих вещах, но в животе бурлило, а к горлу подступало нечто вроде желчи. То ли от голода, то ли от увиденного…
Позвали к костру. Хосе разложил на плоском камне ужин. Мария, помолившись о благодати божьей, приступила к вареву из кукурузы, хлебу и… жалобам. Но мой мозг просто отключил ее из своих внешних и внутренних сенсоров. Слова ее уже лились, как вода в пустое сито. Одно я поняла совершенно ясно и бесповоротно: человеческое тело и разум являют собой уникальнейшую жизненную систему, постоянно обновляющуюся структуру, взаимосвязанную с тем, что мы слышим, видим и воспринимаем.
Я лишь сердобольно улыбнулась и печально кивнула головой. К тому же мне следовало уметь опустошать свою голову от ненужных размышлений, ведь Освальдо, похоже, и мысли читать умел.
Эх, птичка!
Не имеет смысла расплескиваться в россказнях о прелестях дальних путешествий, но скажу честно: ожидание – дело скучное, когда заняться нечем. Мне даже показалось, что и сам Освальдо после утренней работы весь оставшийся день маялся бездельем. Он сидел в одной из пастушьих времянок-укрытий и ничем, кроме созерцания, не занимался.
Что мог созерцать шаман? Откровенно говоря, на тот день у меня еще не нагулялось наглости спросить непосредственно его, и я нашла иной выход в лице Фаго. То был единственный человек, коего всегда можно было видеть занятым. Нет, он не прислуживал учителю, готовя ему обеды, стирая носки и прочее. Он выполнял довольно сложные и, как мне показалось на первый взгляд, бессмысленные задания шамана. Так, скорее от безделья, нежели от необходимости, я окликнула мальчишку. В тот момент Фаго сидел у дверей молебной и тер обтянутой грубой кожей деревянной пластиной плоский кусок гранита – довольно тонкий и почти прямоугольный по форме кусок отменного по качеству камня. Он постоянно возил его с собой. Но не это самое важное, а то, что за изображение он отшлифовывал. Вообще-то, он вечно что-то обрабатывал, выглаживал и вырезал, но менее пугающее. Нынче же это было нечто… откровенно говоря… демоническое. Человекообразное существо с пастью леопарда, огромными когтями, крыльями в виде лопастей, змеями вместо волос. О глазах я даже упоминать не желаю, ну а о том, что это чудовище держало в руках, мне как-то и думать не хотелось… Внебрачное дитя львиноголового Маахеса и Горгоны с дубинкой Геркулеса! Более того, как я узнала позднее, Фаго постился в течение всей работы, которая могла занять его более чем на семь дней.
– Почему? – интересовалась я.
– Чтобы дух мог побороть тело, – загадочно улыбнулся он.
– Это для снятия стресса, что ли? – домыслила я.
– Разве русские монахи не постились, когда писали иконы?
– Постились… – ответила я, понимая, о чем речь. – Так этот камень имеет некое духовное значение?
Фаго, будучи человеком вдумчивым и понятливым по отношению к «непосвященным», отложил шлифовальный инструмент и сдержанно кашлянул.
– Перуанская культура резьбы по камню, – начал он, – восходит к эпохе, предшествующей империи инков. Это была великая цивилизация, не захватившая ни единого участка земли войной и насилием. Их культура повлияла на развитие почти всего современного Перу.
– Ага, я слышала об этом и даже видела их уникальные циклопические строения.
Фаго согласно кивнул, сделал паузу и, благоговейно положив ладонь на свой камень, продолжал.
– Они строили храмы из камня и возводили стелы с тайными письменами4. Никто не знает, откуда они пришли и как исчезли, но именно они стали началом перуанского шаманизма.
– А что это такое… «оно»? – опустила я глаза на изображение.
– Образ духа, – кротко произнес Фаго и вдруг улыбнулся. – Надеюсь, вы понимаете, что мы верим не только в нынешних, христианских духов, но и в древних?
– Языческих демонов?
– Очень смешно! – юноша по-ребячески рассмеялся. – Но если вы желаете чему-то научиться, не давайте имен тому, о чем вы никакого понятия не имеете, ибо они как были пустой этикеткой, так пустой этикеткой и останутся.
Мягкие и в то же время жесткие слова остепенили меня. Фаго продолжал:
– Христианские миссионеры, увидев алтари индейцев со статуэтками тотемных животных и изображениями странных существ, принялись разрушать их, даже не попытавшись понять, что именно они означали. Они объявили нас идолопоклонниками и придали огню наших учителей, а с ними – знание… Христиане молятся и просят о милостях у стоп своих святых. Мы изучаем элементы природы и силы вселенной, а не поклоняемся им.
Я спорить не стала. Подобные вспышки горечи по отношению к христианству я видела часто и научилась уважать память аборигенов. К тому же в Советском Союзе молодежь давно отказалась от «божественного лидерства».
– Хорошо, – ответила я, принимая вид сосредоточенного внимания, – тогда будь так любезен, объясни мне, что это изображение символизирует?
Фаго выпрямился, но голос смягчил.
– Это называется Хампи Камайок, или Тот, кто несет знания о медицине.
«Ага, как в древности Асклепий», – пронеслось в моей голове, но тут же исчезло. Действительно, чтобы воспринимать что-либо новое, разум должен быть… пуст. Иначе можно стать подобной тем, кто смотрит на мир через призму своих собственных ярлыков.
– Это воплощение искусства курандерос, шаманов-лекарей, – между тем продолжал Фаго. – Изображение несет тот заряд энергии и философии, в котором нуждается каждый на пути посвящения себя во врачебное искусство. Змеи – мудрость, когти – цепкость, крылья – способность перемещаться во времени и пространстве, Сан-Педро в руках – образ забвения. Это символ элементов, коими должен владеть шаман, дабы перейти в состояние «нагваль»…
– Сан-Педро? – перебила я.
Святой Петр, упомянутый юношей, берег ключи к потустороннему миру, подобно древнеегипетскому Сетху.
Фаго почтительно опустил глаза. Он понимал, что моя реакция на последующее объяснение, возможно, откликнется негативностью.
– Это кактус, – пояснил он. – На местном языке он называется «вачума». Его сила используется как в белой, так и черной магии…
Приехали! Кактус и магия! Я хмыкнула, пытаясь скрыть пессимистическое брожение мыслей в своем уставшем сознании. Мой разум отторгал саму идею существования магии так таковой. Фаго, кажется, не замечал моей эмоциональной борьбы.
– Вачума подобно псу хранит спокойствие домашнего очага, она умиротворяет сердце, выздоравливает тело, – продолжал он. – Над образом Хампи Камайок можно медитировать, молиться и размышлять. Вырезая его в камне, я уделяю мысли ему, древнему олицетворению силы земли, вечности мира… Надеюсь, вы, донья Натали, знаете, как происходят камни? – он дождался моего согласного кивка и снова улыбнулся. – Придавая камню образ Хампи Камайок, я воссоединяю себя со всеми элементами вселенной. Это часть ритуала посвящения. После него каждый ученик получает свой элемент врачевания.
– Вы имеете в виду то, что шаманство – это не семейный бизнес? Умения не наследуются детьми от отцов? Нечто свыше передает посвященному врачевателю своеобразно личное амплуа?
На мой вопрос Фаго рассмеялся. Так же, как и его учитель, он редко смеялся, и, как я поняла, его смех не был вызван положительными эмоциями.
– Для начала неплохо, – наконец ответил он. – «Амплуа»!
– Ага, – пробормотала я, пытаясь привести в порядок спутавшиеся мысли, – а это состояние «нагваль»? Что это? Шаман, способный собрать воедино все магические элементы врачевания? А как выглядят эти элементы? Нечто вроде восточных – вода, огонь, воздух, земля? Как от этих элементов зависит уровень познания магии?..
Я хлестала бедного Фаго в лицо вопросами подобно грозовому ливню, сбивающему цветы бромелии5. Юноша растерянно моргал и. казалось, вот-вот усохнет под нарастающим весом изливающегося на него любопытства. Вдруг в мой словесный поток ворвался знакомый голос.
– Шаманы различных уровней и элементов относятся к разным классам магии.
Это был учитель Фаго, Освальдо. Он настолько неслышно появился в дверях, что мы оба подскочили от неожиданности. Фаго тут же с послушанием склонил голову и вернулся к работе. Я же по молчаливой просьбе шамана вошла в молебную. Освальдо, не сказав и слова своему ученику, сразу обратился ко мне.
– Теперь вам известно, что мы не поклоняемся тому, что вы, европейцы, называете демонами и идолами?
Я лишь кивнула. Мне предстояло просеять все знания о древних религиях… Да и можно ли назвать знанием заблуждения «цивилизованного» человека? Вряд ли. Мне лучше отступить от разговора о «философии» и окунуться в мир «практики».
Глянув на алтарь, я бесцеремонно подхватила довольно забавную аморфную фигурку летящей птицы.
– Скажите, какого божка представляет этот идол? – важно, словно пребывая в музее мецената, спросила я, рассматривая предмет моего интереса: головка маленькая, острая; шея длинная, вытянутая; раскинутые коротенькие крылышки и длинный хвостик. Несмотря на дикость мест, птичка была идеально отшлифована, а посему у меня к ней открылось наиболее лично-оценочное чувство. В ответ Освальдо бесстрастно опустил голову.
– Это не идол, донья Натали, – сухо произнес он. – Это, можно сказать, хирургический инструмент.
Я покрутила долговязую фигурку перед глазами. По длине она была чуть короче локтя, довольно тонкая, но без всяких явно выраженных режущих поверхностей. Освальдо заметил немое удивление на моем лице и со вздохом пояснил:
– Ее применяют в ритуале… ам… лишения девственности девушек. Племена в горах моются редко, а одежду почти совсем не меняют. Посему столь кровавый процесс доверяют неодушевленному предмету в руках опытного Брухо. Впрочем, и европейцы времен античности пользовались теми же средствами.
– Ха, птичка… – только и выдавила я из себя, поспешив вернуть «инструмент» на место.
Освальдо благосклонно улыбнулся.
– Теперь вы еще и знаете, откуда берут начало символы птиц, приносящих детей…
Обрыв
Ближе к вечеру я, слегка оклемавшись, решила размять ноги и прошлась вдоль узкой террасы. Безветрие. Промозглый холод и какая-то всеобъемлющая сонливость. Совершенное спокойствие. Не было слышно ни птиц, ни зверей, лишь журчание ручейков, как пустой желудок дикой кошки, пугало, напоминая о всегда неожиданной смерти. Я присела на край скалы, вынула из кармана брюк очки, блокнот и, размяв заиндевевшие пальцы, вывела карандашом: «Индейцы обрабатывают землю гор тяжелейшим трудом, в который входит выдалбливание в камне уровней, подобных лестнице. Такое можно наблюдать в Китае и многих горных районах мира. Но у потомков инков наблюдается маленький нюанс. Начав облагораживать гору подобным методом, они стремятся к завоеванию вершины. Проще говоря, решив построить крепость, жилище или храм на горе, инки начинали со строительства террас в ее основании. Подготовительная работа могла длиться десятки лет, но это укрепляло землю и предохраняло склоны гор от оползней на века. Отсюда и обратная логика: там, где видна «лестница» вероятно, возвышаются руины укрепленного пункта непосредственно над ней…»