Наталия Павловская
Истории для кино
Глава девятая
«Легко на сердце от песни веселой»
МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА
Поток поздравляющих не прекращается третий час. Утесов, конечно, уже подустал. Дита время от времени промокает платочком лоб отца. Но он отталкивает ее руку, не желая, чтобы видели его усталость. И держится молодцом – улыбается, подпевает, принимает шутки и отвечает на них, так что никто не должен заметить, что все-таки семьдесят лет – это семьдесят…
На сцене бесконечной чередой сменяются те, чьи имена и лица знает вся страна, и те, кто знаком и близок только самому юбиляру, но от этого ничуть не менее дорог ему, чем самые именитые поздравлянты.
– Юбиляра приветствуют земляки-одесситы! – объявляет ведущий.
На сцену выходят три пожилых человека, три ровесника Утесова: один лысый, другой седой и третий чернявый, без единого седого волоса. В руках у каждого – поднос, накрытый украинским рушником.
Утесов приподнимается из кресла, вглядываясь и пытаясь узнать очень давно, с юности не виденных земляков. Наконец, узнает и начинаются бурные объятия с беспорядочными возгласами:
– Лёдя! Лёдька!
– Никитка! Сема, ты?..
– Господи, сколько лет! А ты – як огурчик!
– Какой, Миша, огурчик – малосольный огурец!
– О, а цэ ты, Диточка? Я ж тебя от такую на руках подкидывал!
– А сейчас подкинуть слабо, дядя Никита?
– Где ж твои кудри, лысый чертяка?
Ведущий, наблюдавший встречу земляков со стороны, наконец вмешивается:
– Дорогие одесситы, я понимаю ваши чувства… Но и вы поймите: очередь желающих поздравить юбиляра выстроилась аж от Кремля!
– Да-да, мы зараз, зараз…
Лысый выходит вперед со своим подносом, укрытым рушником.
– Дорогой и любимый Лёдя! – Он осекается. – Звыняйте, шо я так по-простому – Лёдя…
Утесов возмущается:
– От дурень! А ты шо предлагаешь – Леонид Осипович? Так я ж даже не знаю, как тебе ответить, Семен… Батькович?
Ага, ну добре. Мы к вам… к тебе… прыбулы от всей Одессы-мамы! Вся Одесса долго думала: шо б тебе подарить? И мы решили привезти тебе вот что… Мы привезли одесскую землю – песочек с Ланжерона!
Лысый сбрасывает рушник с подноса, на котором – банка с песком.
А вперед выступает чернявый:
Еще мы привезли тебе одесское море – с Аркадии!
И откидывает свой рушник, под которым – трехлитровая банка с водой.
И еще, – подключается седой, – мы привезли тебе одесский воздух!
Под его рушником – консервная баночка.
– Воздух одесский консервированный. Дыши на здоровье!
Зал смеется и аплодирует. Растроганный Утесов снова обнимает-целует земляков. И вдруг спрашивает:
– Хлопчики, а воздух с откуда?
– Лёдя, ты про шо? – не понимает лысый.
– Ну, песочек – с Ланжерона, водичка – с Аркадии… А воздух с откуда?
Земляки растеряны, а Утесов подмигивает им и объявляет:
– С одесского кичмана!
ОДЕССА, 1930 ГОД
Наконец-то Утесов приехал в Одессу. В родной город, где не был давно – с тех пор как уехал отсюда в Москву. Он привез в Одессу недавно родившийся и уже очень популярный «Теа-джаз». На открытой сцене «Зеленого театра» в городском парке Утесов поет свою знаменитую босяцкую песенку:
С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана тай на волю.
В Вапняровской малине
Они остановились,
Они остановились отдыхнуть.
Товарищ, товарищ,
Болят мои раны.
Болят мои раны в глыбоке.
Одна же заживает,
Другая нарывает,
А третия застряла у в боке.
Сказать, что зрители-одесситы от Утесова в восторге – это ничего не сказать! Они аплодируют, свистят и топают после каждого куплета.
Товарищ, товарищ,
Скажи ты моей маме,
Что сын ее погибнул на посте.
И с шашкою в рукою,
С винтовкою в другою
И с песнею веселой на губе.
Зрители устраивают овацию. Утесов с трудом добивается тишины.
– Дорогие мои, золотые мои земляки! Я не был в Одессе – жутко представить – целых десять лет! А почему не был? А потому что мне нечего было вам сказать. В смысле – спеть. Но теперь мне есть и что спеть, и что сказать… И я снова с вами, я – дома!
Скрипач, взмахнув смычком, заводит нежную мелодию, Трубач высоко подхватывает ее, Пианист добавляет широкие аккорды, и Утесов начинает свою главную песню:
Есть город, который я вижу во сне.
О, если б вы знали, как дорог
У Черного моря открывшийся мне
В цветущих акациях город,
У Черного моря…
А после концерта Утесов идет в Треугольный переулок – в свой родной двор и дом. Взволнованный и слегка растерянный, стоит он в окружении радостно галдящих соседей. К нему пробирается совсем старенькая повитуха мадам Чернявская, принимавшая в свое время и его самого, и Диту. Она обнимаете Утесова:
– Ой, Лёдя, я скажу, шо ты таки не изменился!
– Со дня рождения? – удивляется Утесов.
– Хохмач! – улыбается повитуха. – Все равно самую лучшую хохму ты выкинул тридцать пять лет назад. Когда вылез на белый свет ко мне в руки!
Из-за спины мадам Чернявской выглядывает тощий маэстро Гершберг:
– Лёдя, я имею надежду, что ты уже наконец выучил нотную грамоту?
Утесов сокрушенно мотает головой:
– О чем вы говорите, маэстро? Мне что бемоль, что диез – один бекар!
Гершберг крайне огорчается:
– И что ты себе думаешь, Лёдя, я не знаю! Без нот – это ж нигде и никуда!
Толпу соседей рассекает по-прежнему бойкая Розочка:
– Шо вы блондаетесь у мене под ногами! Дайте мне увидеть это чудо света!
– Тетя Роза! – обнимает ее Утесов. – Как ваши дела?
– Не жалуюсь! Все равно бесполезно!
Мимо Розы с трудом протискивается вечный старичок и обиженно спрашивает:
– Лёдя, а шо ты в Розы интересуешься, а в мене совсем не интересуешься!
– Чем не интересуюсь, дедушка Моня?
– Ну, шо ты не спрашиваешь, как я живу?
– И как вы живете?
– Ай, не спрашивай!
К ним подходит все еще удивительно чернобровая украиночка Маруся в сорочке-вышиванке. Она уже не беременна – годы не те, но на руках у нее, как обычно, вопящий младенец.
– Нет, так же ж невозможно разговаривать! – набрасывается на Марусю Розочка. – Ну, шо оно непрерывно орет, шо оно хочет?
– Воно хоче орать, – невозмутимо отвечает Маруся.
Утесов удивленно гладит ребенка по головке:
– Чей хлопчик? Неужели твой…
– Скажете тоже – мой, – улыбается Маруся. – Ни, це внук Мыколы-грузчика. Он зараз сам у порту… А вы помните Мыколу?
– Конечно. – Утесов снова гладит младенца: – Вылитый дед!
– Это не страшно, – замечает жена мясника Аня. – Был бы мальчик здоров…
А мясник Кондратий Семенович задает главный вопрос:
– Лёдя, а шо ты так стоишь на улице? Зайды у свою квартиру…
Утесов грустно улыбается:
– Знаете, мой друг писатель Бабель – тоже, между прочим, наш, с Одессы – говорит: «Я боюсь возвращаться. Мне было там когда-то хорошо. Не хочу портить впечатление…»
А впечатления новой жизни в общем-то потихоньку портились – «неладно что-то в датском королевстве». Самоубийство Есенина, самоубийство Маяковского… Впрочем, бодрые идеологи советской культуры объявили это всего лишь актами временного духовного кризиса, случайного малодушия талантливых поэтов. И призвали все прочие таланты сплотиться в пролетарские ассоциации писателей, художников, музыкантов, где разворачивались бурные дискуссии о судьбах нового советского искусства.
Идет очередное собрание РАПМ. Над сценой висит красное полотнище: «РОССИЙСКАЯ АССОЦИАЦИЯ ПРОЛЕТАРСКИХ МУЗЫКАНТОВ».
На сцене – стол президиума под красной скатертью и трибуна с графином воды, стаканом и оратором. В зале среди прочих сидят Утесов, композитор Исаак Дунаевский и писатель Николай Эрдман. Докладчик вещает поставленным голосом бывалого и востребованного оратора:
– Джаз, джаз и снова этот джаз! Нам этим джазом, извините за каламбур, просто проджазужжали все уши!
Зал одобрительно смеется и аплодирует. Утесов страдальчески морщится. А вдохновленный поддержкой народа оратор напоминает, что еще великий пролетарский писатель, буревестник революции Алексей Максимович Горький назвал джаз «музыкой толстых». Зал опять аплодирует. Довольный оратор наливает в стакан воду из графина и неспешно пьет.
– Чушь какая! – вздыхает Дунаевский. – Горький всего лишь заикнулся, что толстые буржуа отвратительно танцуют фокстрот – и понеслось… А может, у Буревестника в тот день просто болел живот?
– И вообще, мы же не члены РАПМа, – недоумевает Утесов. – Нас-то они зачем позвали?
– Чтоб увидеть идейных врагов в лицо, – поясняет Дунаевский.
– Нет, их просто перекосило, что на наш «Теа-джаз» билетов не достать! – усмехается Эрдман.
Оратор допил воду и продолжает:
– Вот, к примеру, что за инструмент – саксофон? Это же пьяный бред американского кабака!
Дунаевский не выдерживает. Вскакивает и устраивает ликбез о том, что саксофон изобретен в тысяча восемьсот сороковом году немцем Альфредом Саксом, не имевшим отношения к американским кабакам, а музыку для саксофона писал великий Верди, и не менее великий Глазунов сочинил концерт для саксофона, когда вопрос о джазе еще не стоял на повестке дня РАПМа.
Оратор хладнокровно выслушивает маленькую лекцию Дунаевского и отрезает, что все это к делу не относится, а в сегодняшней повестке дня стоит вопрос про оболванивание советского слушателя всякими фокстротиками, чарльстончиками и прочей утесовщиной.
Теперь возмущенно вскакивает Утесов, но Дунаевский силой усаживает его и невинным голосом интересуется у достопочтенного оратора, известно ли ему, что итальянские фашисты тоже запрещают джаз. Оратор багровеет и хватает ртом воздух:
– Вы… вы что… хотите сказать, что я – пособник фашизма?!
– Я хочу сказать лишь то, что сказал, – учтиво заверяет Дунаевский.
Пока оратор отходит от услышанного, невозмутимый Эрдман сообщает, что, между прочим, джаз – это совместная продукция двух угнетенных народов. Оратор настораживается:
– Каких угнетенных?
– Негров и евреев! – сообщает Эрдман.
Тут уж вскакивает председатель за красным столом президиума:
– Посмотрим, товарищ Эрдман, как вы будет острить, когда ваш безобразный джаз запретят!
Утесов все-таки вырывается их рук Дунаевского:
– Да это вашу начетническую контору надо запретить! Вы тут мелете языками, а мы играем для людей!
– Товарищ Утесов, нельзя ли поскромнее и потише?
Потише? Нет, нельзя! Мы вам скажем кое-что погромче!
Утесов, грохнув сиденьем кресла, покидает зал. Дунаевский и Эрдман следуют за ним.
Потом в доме Утесовых трое друзей устраивают мозговой штурм.
– Ясное дело, надо создавать целое джазовое представление! – предлагает Утесов.
– Нет, Лёдя, просто джазовое – не пройдет, – возражает Эрдман. – Может быть, музыкальный спектакль? Нужен сюжет…
– Какой? – спрашивает Дунаевский.
– Дуня, а я знаю – какой? Может, что-то историческое, про великих композиторов прошлого…
– Это что же, мне писать фуги и кантилены?
– Да нет, это просто игра: сначала – музыканты разных веков, потом парики сбросят – и уже джазмены!
– Коля, но это все равно обработка классики, – размышляет Утесов. – А мы уже такое делали…
Входят Елена с чайником и Дита с блюдом пирожков.
– Подкрепитесь, гении…
Елена расставляет чашки на столе. Шестнадцатилетняя Дита украдкой поглядывает на Дунаевского.
– Да ну, какие мы гении, – печалится Эрдман. – Гениальны, Леночка, твои пирожки!
А Дунаевский глазеет на Диту:
– Красавица! Я-то думаю, чего твой папашка меня давно в гости не зовет? Оказывается, прячет неземную красоту!
Дита млеет и рдеет от счастья. А мама Елена ворчит, разливая чай:
– Правильно, Дуня, от тебя и надо девушек прятать.
Эрдман, не дожидаясь чая, запихивает в рот пирожок и восторгается:
– Я же говорил: гениально!
– Тогда выдавай гениальную идею, – требует Утесов.
– Запросто! Действие происходит… происходит в космосе!
– А почему не на дне океана? – интересуется Дунаевский.
– Можно и на дне…
– Кстати, а чем плохо? – Дунаевский уже загорелся океанской идеей. – Вся программа – поиски капитана Немо! Дита, тебе нравится?
– Да, очень!
Похоже, Дите нравится вообще все, что предлагает Дунаевский.
– Вот! Слышали голос молодежи?
– А можно, я там буду петь? – смелеет Дита.
– Тебе не петь, а уроки надо делать! – осаживает дочь Елена.
– Ну, мама…
– Отец, скажи ей! – требует Елена.
Да, Диточка, надо, – покорно говорит Утесов.
Дита, обиженно фыркнув, уходит под конвоем мамы Елены. А друзья продолжают мозговой штурм. Утесов призывает:
– Думаем, думаем! Где, например, могут оказаться сразу много музыкантов?
– На кладбище, – встревает Эрдман.
– Очень весело! Еще варианты?
Некоторое время все молчат, думают. Потом Утесов говорит:
– А может быть, даже не сами музыканты, а только инструменты… Они ведь как живые… Много, много инструментов…
– Музыкальный магазин? – спрашивает Эрдман.
– А что, очень может быть… Музыкальный магазин, – соглашается Дунаевский.
– Блеск! Музыкальный магазин! – ставит победную точку Утесов.
Так родился самый знаменитый проект «Теа-джаза» Леонида Утесова джаз-комедия «Музыкальный магазин».
На сцене – футляры для инструментов: скрипка, труба, гитара, саксофон… Посреди сцены – огромный футляр контрабаса. По сцене мечется с большой телефонной трубкой забавный очкастенький человечек:
– Что делать! Что делать! Пора открывать магазин, а продавца нету! – Очкастенький кричит в трубку: – Алло! Костя! Алло! Потехин! Уже девятнадцать часов три минуты! Алло, алло!
Открывается футляр контрабаса. В нем уютно расположился Утесов – продавец музыкального магазина Костя Потехин. У него в руке тоже большая телефонная трубка, в которую он и отвечает:
– Алло! Потехин слушает…
– Черт бессовестный! – кричит очкарик. – Пора магазин открывать, а ты… Почему опаздываешь?
Утесов неспешно наливает кофе из кофейничка прямо в трубку, нижняя часть которой оказывается чашкой, и спокойно сообщает:
Это не я опаздываю, это трамвай опаздывает.
Он невозмутимо бросает в трубку-чашку кусочки рафинада.
– Что трамвай? – надрывается очкарик. – Не слышу!
А вы погодите – у меня сахар не растаял…
Утесов размешивает сахар в трубке.
– Какой сахар? Не слышу! Там что-то мешает…
– Да это я мешаю… Сахар мешаю.
– Ни черта не слышу!
Утесов отпивает из трубки.
– Не кричите, а то у меня цикорий всплывает. Так на чем вы остановились?
– Не я остановился – все дело стоит! Немедленно явиться сюда, и чтоб ноги твоей здесь не было!
На этих словах очкастенький проваливается куда-то под сцену. А Утесов выбирается из контрабаса, оглядывает музыкальный магазин, дает дирижерскую отмашку – и изо всех футляров появляются музыканты с инструментами. Они с ходу врубают увертюру, и начинается представление.
В набитом до отказа зале есть и знакомые лица: Дунаевский, Эрдман, Дита, мама Малка, папа Иосиф. В первом ряду – оратор, громивший джаз на заседании РАПМа.
А за кулисами, как всегда, взволнованно наблюдает за происходящим на сцене верная подруга – жена Лена.
По ходу спектакля Утесов перевоплощается в разные персонажи. Зрители смеются, аплодируют, а папа Иосиф не успевает ориентироваться в трансформациях сына и прибегает к помощи мамы Малки.
Вот Утесов – продавец музыкального магазина предлагает покупателю инструменты и, демонстрируя их возможности, носится от пианино к барабану, от контрабаса к валторне… Папа Иосиф интересуется:
– Малочка, это Лёдя сейчас продает разный товар, да?
– Да, Йося, продает, продает, – подтверждает мама Малка.
Утесов – американский дирижер в цилиндре, жилетке и пышных усах – руководит оркестром, превращая русскую «Во поле березонька стояла» в негритянский блюз. Папа Иосиф опять интересуется:
– Малочка, а зачем Лёдя в этих жутких усах?
– Потому, Йося, шо сейчас он – американец.
– Наш Лёдя – американец? Хорошенькое дело!
Утесов-крестьянин – тулуп, ушанка, окладистая борода, – узнавший от агронома, что навоз – это чистое золото, является в город, чтобы сдать целый воз этого «золота».
– Малочка, а этот в бороде – тоже наш Лёдя?
– Конечно, ты шо, не понимаешь?
– Я таки не понимаю! Он же ж торговал пианино, а теперь торгует конским дреком? Так дела не делаются!
Утесов-крестьянин привез навоз на лошади, которую изображают под покрывалом два танцора. Коняга бьет чечетку, лягается и падает, раскинув ноги, они перекручиваются, и Утесов никак не может разобраться, где какая нога.
А затем Утесов-продавец заявляет, что не может больше работать в музыкальном магазине, потому что слона жалко. Какого слона, недоумевают музыканты. Утесов объясняет: представьте себе тропический лес, по нему идет молодой культурный слон, вдруг бах-бах выстрелы, слон падает, подбегают люди, вырезают из слона косточки, делают из них клавиши, а потом играют на них всякую дрянь, – так что очень слона жалко.
Костя рыдает. Доверчивый папа Иосиф тоже всхлипывает. Мама Малка крутит пальцем у его виска. А публика принимает спектакль с восторгом, хохочет до слез и аплодирует до посинения. Оратор-теоретик из РАПМа по ходу спектакля сначала пренебрежительно кривился, потом невольно подхихикивал, а на интермедии с крестьянской лошадью окончательно прокололся – смеется и аплодирует вместе со всей публикой. Дунаевский кивает на него Эрдману.
– Ты глянь, как оживился наш румяный критик!
– Ай-яй-яй, – усмехается Эрдман, – какой идеологический ляпсус: аплодировать «музыке толстых»!
Юная Дита, не разобравшись, что к чему, бросается на защиту Дунаевского:
– Что вы говорите, какие толстые?! Музыка Исаака Осиповича замечательная! Ее хочется петь, петь, петь…
Эрдман и Дунаевский улыбаются ее пылкости.
А представление уже близится к финалу. Оно как бы предвосхищает на полвека вперед финал великого фильма Федерико Феллини «8 1/2»: музыканты в забавных и нелепых клоунских одеяниях расходятся по белой лестнице с витыми перилами под светлую и чуть печальную песню Дунаевского:
Моя игра подходит к завершенью —
Расстаться нам уже пришла пора.
Счастливый путь! Спасибо за вниманье!
Счастливый путь! Устали вы и я.
Счастливый путь! До скорого свиданья!
Счастливый путь, счастливый путь, друзья!
Слова финальной песенки оказались пророческими: «Музыкальный магазин» действительно отправился в свой счастливый путь с оглушительным успехом не только у зрителей, но даже, представьте себе, у критики и, что уже вообще трудно представить, у руководства. И тем самым определился дальнейший – тоже счастливый, хотя и очень нелегкий – жизненный путь Утесова.
Вечером Елена стоит у окна, вглядываясь в темноту. А Утесов шагает из угла в угол и возмущается:
– И ты еще соглашаешься, чтобы она училась в Москве! Если она под боком у родителей так себя ведет…
– Вот именно – под боком. А там – самостоятельность и, значит, ответственность.
– Ты когда велела ей быть дома?
– В девять. А когда надо было?
– Ну, хотя бы… в половине девятого!
Елена невольно улыбается наивности мужа. А он вскипает:
– Я не понимаю, почему ты такая спокойная!
– Потому что Дита не придет быстрее, если мы будем биться в истерике вдвоем… – Елена вглядывается в темноту за окном. – Слава богу, приехала!
– Как – приехала? На чем?
– На такси.
Дита? На такси?!
Утесов бросается к окну, пытается что-то разглядеть.
А сияющая Дита уже вбегает в комнату, сбрасывая плащ и туфли.
– Там такая весна! Просто сказка! А что вы такие невеселые?
– Она еще спрашивает! – заводится отец.
– Мы волнуемся – уже так поздно, – мягко говорит мама.
– Разве поздно? – Дита удивленно смотрит на настенные часы, потом трясет рукой с часиками и даже прикладывает их к уху: – Ой, наверное, сломались…
– Артистка! – негодует отец. – Тебе действительно надо в театральный!
Дита отвечает на голубом глазу:
– Но сначала же надо сдать выпускные. Вот мы с Ниной и готовились к экзаменам…
– Ну, я Нине… этому… задам!
– Па-ап! Опять твои шуточками…
Наконец вскипает и мама:
– Нам с отцом не до шуток! Ты знаешь, когда должна приходить домой. И ты знаешь, что нельзя ездить на такси одной…
– Да я не одна! – Дита прикусывает язычок.
– А с кем? – быстро спрашивает мама.
– Ну с кем, с кем… – выкручивается дочь. – С шофером.
– Дита! – грохает кулаком по столу отец.
И девушка признается дрожащим голосом:
– Ну… меня… подвез Исаак Осипович…
Папа и мама столбенеют. Дочка быстро-быстро оправдывается:
– А что такого? Мы встретились на Невском… Случайно! А потом пошли в кафе… А потом Исаак Осипович отвез меня домой… И все!
– Нет, не все! – шумит отец. – А тебе этот… Исаак Осипович… товарищ Дунаевский … не сообщил, что он – бабник?
– Нет, конечно!
– Так я тебе сообщу: у него две семьи и десяток любовниц!
– Это не имеет значения!
Дита заявляет отчаянно, словно прыгает в прорубь:
– Я его люблю!
Папа и мама – кто где стоял – так и плюхаются на стулья.
– Все! – глухо говорит Утесов. – Убью!
– Меня? – вздрагивает Дита.
– Его! – Утесов устремляется к двери.
Дита грудью перекрывает ему дорогу:
– Папа! Не надо, папочка!
Елена тоже останавливает мужа:
– Лёдя, не пори горячку! Позвони ему, договорись о встрече… – И не удерживается от шпильки. – Надеюсь, вы с ним сумеете объясниться… два сапога – пара!
– Что ты имеешь в виду? – немедля переключается Утесов.
Елена ему не отвечает, а приказывает дочери:
– Иди к себе!
– Но мама… Но папа же…
– Я сказала, иди!
Дита удрученно покидает комнату. Утесов набирает номер телефона, слушает короткие гудки, бросает трубку, снова набирает номер и снова швыряет трубку:
– Ну, конечно! Не опомнился от одного свидания – уже назначает другое!
В третий раз набрать номер он не успевает – телефон звонит сам.
– Алло! Ах, это ты!!! – прикрыв рукой трубку, Утесов сообщает Елене: – Это он! – И продолжает в трубку: – Ты еще имеешь наглость звонить?! Что?.. Да плевать мне, кто тебе сейчас звонил… Это я тебе, гаду, звоню, чтобы… Идешь ко мне?.. Нет, это я иду к тебе! Нет, это у меня нет сил терпеть! Ладно… Черт с тобой… Встретимся на Дворцовой!
Утесов и Дунаевский встречаются на пустынной вечерней Дворцовой площади. Дунаевский радостно кричит еще издалека:
– Лёдя! Ты себе не представляешь…
– Да! – обрывает его Утесов. – Я не представляю, как ты смеешь совращать мою дочь!
Дунаевский меняется в лице:
– Ты… здоров?
– Я-то здоров, а вот ты сейчас будешь очень болен!
Утесов хватает Дунаевский за грудки, тот с трудом вырывается.
– Спокойно, старый одесский драчун! Дай обвиняемому хотя бы последнее слово!
– Говори! Но оно действительно будет последним в твоей жизни!
– Я встретил Диту на Невском, случайно. Она сказала, что любит мороженое, я повел ее в кафе «Норд», а потом отвез домой на такси. Она тебе это сказала?
– Сказала! Но еще она сообщила, что любит тебя!
Дунаевский не без удовольствия улыбается:
– Приятно слышать…
Утесов опять лезет на него с кулаками, Дунаевский опять отскакивает:
– Уймись, псих! Мне-то она про любовь ничего не сказала! А если б сказала, я б ее отшлепал по одному месту!
– Точно? – сомневается Утесов.
Дунаевский говорит с максимальной проникновенностью:
– Лёдя, я, конечно, не монах, но – дочь друга и вообще малолетка…
Утесов расплывается в облегченной улыбке:
– Вот дура!
– Вся в отца! Ты в ее семнадцать лет чуть вообще не женился…
– А в восемнадцать я женился вообще! – Утесов сокрушенно умолкает.
Дунаевский восклицает:
– Заморочил ты мне голову своим бредом! А я чего к тебе шел? Мне позвонил начальник управления кинематографии…
– Сам Шумяцкий?!
– Сам! Он был на «Музыкальном магазине» и родил идею. Снять кинофильм на основе на нашего спектакля.
Утесов полон иронического недоверия:
– Скажи еще, что снимать будет Эйзенштейн…
– Не скажу. Снимать будет не Эйзенштейн, а его ученик.
– Кто такой?
– Некто Григорий Александров. Да это неважно, главное, что вся команда – наша. Сценарий – Эрдман и Масс, музыка, само собой, – я, главная роль, тоже самой собой, – ты!
– Дуня! – кричит на всю площадь Утесов. – Мы им покажем кино!
Гагры, лето 1933 года
Съемочная площадка фильма «Веселые ребята». Утесов – пастух Костя, в знаменитом бриле на голове и с кнутом в руке, шагает, распевая на известный мотив «Марша веселых ребят» совершенно неизвестные слова:
Ах, горы, горы, высокие горы,
Вчера туман был и в сердце тоска,
Сегодня снежные ваши узоры
Опять горят и видны издалека.
Оператор Владимир Нильсен с камерой на тележке едет за Утесовым по рельсам. Режиссер Григорий Александров в американской ковбойской шляпе наблюдает съемку. И наконец командует:
– Стоп! Снято! Запев готов!
Режиссер явно доволен, а Утесов столь же явно не в духе. Он присаживается на пенек. И сразу откуда-то, как чертик из табакерки, выскакивает рыжая гримерша, заботливо пудрит его, приговаривая с влюбленным придыханием:
– Леонид Осипович! У вас носик загорел! Сейчас мы подпудрим, приглушим…
– Отстань, Раиса! – просит Утесов. – У меня душа горит, а не носик!
Александров командует:
– Снимаем припев! Артист готов?
За Утесова откликается гримерша Раиса:
– Сейчас, сейчас будет готов! – И все же пробегается пуховкой по носу артиста.
– Мотор! Камера! Начали! – командует режиссер.
Девушка-помреж хлопает перед носом Утесова хлопушкой:
– Кадр двенадцатый, дубль первый!
Звучит фонограмма, Утесов взмахивает кнутом и заводит припев:
Ты видишь, стадо идет – прочь с дороги!
Не то тебя мы сметем, так и знай!
А ну, корова, шагай, выше ноги!
А ну, давай, не задерживай, бугай!
Александров снова вполне удовлетворенно наблюдает съемку. Но Утесов вдруг останавливается:
– Нет! Я не могу!
– Стоп! – кричит Александров оператору и бежит к Утесову: – В чем дело? Что вы не можете?!
– Я не могу это петь! Пустые… да нет, просто дурацкие слова!
– А вы кто – поэт? Или, может быть, вы – режиссер? Нет, вы – артист, и ваше дело выполнять режиссерскую задачу, говорить и петь то, что записано в сценарии…
– Причем в сценарии, утвержденном во всех инстанциях! – Это жестко добавляет невесть откуда тихо возникший редактор – неприметный лысоватый человек.
Утесов быстро соображает, что обращаться надо именно к нему:
Да, сценарий утвержден, но песен-то в нем не было. Песни написаны в рабочем порядке. И как вам этот текстик?!
Он опять повторяет нелепые слова припева:
А ну, корова, шагай, выше ноги!
А ну, давай, не задерживай, бугай!
Редактор явно озадачен услышанным. Однако режиссер бросается защищать честь мундира:
– Ну да – не Пушкин! Но фонограмма уже записана, и вы под нее уже снимались… Три дубля!
– Минутку, Григорий Васильевич, – негромко останавливает его редактор и поворачивается к артисту: – Что вы хотите сказать, Леонид Осипович?
Утесов вдруг крайне серьезнеет и, внятно выговаривая каждое слово, сообщает, что по чьей-то халатности в оптимистическую советскую песню, которая должна призывать наш народ к созидательному труду и трудовому веселью, вкрались сомнительные, нет, даже издевательские интонации. Редактор моментально делает стойку на угрожающие речевые штампы и решает, что вопрос этот очень серьезный и его следует так же серьезно обсудить.
Обсуждение происходит в беседке с участием редактора, Утесова, Александрова и Дунаевского. Утесов предлагает:
– Есть толковый парень Лебедев-Кумач. Он сделает хороший текст.
Редактор недоумевает:
– Лебедев… Кумач… Это что – дуэт? Надо платить двойную ставку?
– Да нет, это один человек – Василий Лебедев-Кумач, рабочий поэт.
– А где гарантии, что этот ваш поэт напишет что нужно? – спрашивает Александров.
– Я лично поработаю с ним над текстом…
– Может, вы лично и над сценарием поработаете? – заводится режиссер.
– А что, очень не мешало бы!
Редактор, как рефери, разводит Утесова и Александрова:
– Товарищи! Давайте не отвлекаться!
– Да в чем вообще проблема? – не успокаивается режиссер. – Такие слова, другие… В кино главное – игра актеров, мизансцены, монтаж…
Утесов прерывает Александрова:
– Мизансцены не оценят, монтаж забудут, а песню – я чувствую! – эту песню будет петь вся страна!
Молчавший до сих пор Дунаевский наконец подает голос:
– А мне вот какая идея только что в голову пришла… Давайте объявим конкурс.
– Какой конкурс? – уточняет редактор.
– Чтобы песня стала народной, пусть ее слова и сочинит сам народ, а не какой-то отдельный поэт… Народу мы обязаны доверять!
Александров выходит из себя:
– Устроим кружок «Умелые руки»? И оператора пригласим из народа, и – чего уж там – режиссера…
– Григорий Васильевич! – негромко осаживает его редактор. – Не следует умалять возможностей советского народа. Мысль Исаака Осиповича идеологически верна. Я сегодня же дам в «Комсомольскую правду» объявление о конкурсе на лучший текст песни.
Из беседки Утесов и Дунаевский возвращаются очень довольные.
– Ну, Дуня, что значит – композитор! Разыграл как по нотам!
– Но и ты – артист! Где ты, Лёдя, нахватался этих штампов – «песня призывает наш народ к созидательному труду и трудовому веселью»…
– Нет, артист – тоже ты! Как натурально: «Мне только что пришла в голову идея…»
– Два таких артиста, как ты и я, для страны – перебор! – смеется Дунаевский.
– Значит, я остаюсь тут на хозяйстве, а ты лети в Москву, сговаривайся с Василием… Пусть шлет стихи в «Комсомолку», а ты там подстрахуешь…
Эту комбинацию Утесов с Дунаевским задумали давно. Увидев начальный текст песни, Утесов пришел в ужас от всех этих «коров-бугаев», и попросил своего знакомого, никому не известного рабочего поэта Васю Лебедева-Кумача, написать что-нибудь более удобоваримое. Вася написал, Утесов пришел в восторг, показал текст Дунаевскому, тот тоже восхитился. Был придуман трюк с конкурсом в «Комсомолке», что они и проделали, а теперь оставалось только ждать результата.
Утреннее солнце встает над морем. На поляне стоит бык. Вся съемочная группа суетится вокруг него. А бык – огромный, могучий – стоит, не обращая внимания на кинематографистов, и озабочен лишь мухами, которых время от времени лупит хвостом.
Это готовится съемка будущей знаменитой сцены пьяного стада, где бык – главный фигурант. Оператор Нильсен руководит установкой камеры на рельсах. Утесов и сценарист Эрдман наблюдают со стороны, на террасе. Любовь Орлова – в платье домработницы Анюты, с забавно торчащими косичками и с веником в руке – готова вступить в сражение с быком. Александров сдвигает ковбойскую шляпу на затылок и дает отмашку:
– Мотор! Камера! Начали!
Девушка-помреж щелкает перед камерой хлопушкой и объявляет:
– Кадр тридцать второй, дубль десятый!
Александров командует:
– Бык ложится!
Но бык ложится и не думает. Стоит и лупит хвостом мух. И так как это уже не первый и даже не десятый дубль, Григорий Васильевич, похоже, трогается умом. Он подлетает к быку и орет ему прямо в морду:
– Слушай меня, скотина! Я – режиссер! И если я говорю: лечь, ты должен лечь! Должен, обязан, понятно?
Съемочная группа с молчаливым сочувствием наблюдает буйное помешательство режиссера. Впрочем, Александров уже приходит в себя и переходит к делу:
– Дрессировщик! Где дрессировщик?
Неспешно появляется тип в полосатой кепке. Александров сообщает ему, что на его тупое животное угрохали пленки больше, чем на героиню, а ведь он обещал, что бык выпьет полведра водки и уснет. Дрессировщик задумывается и вяло предполагает, что, наверное, нужно еще полведра. Александров яростно заявляет, что от этого быка и от этого дрессировщика он сейчас же, немедленно, вот прямо тут на этом месте сойдет с ума.