Наталья Александровна Веселова
Предпоследний Декамерон
Пролог
Yersinia pestis
– Паутинки в лесу – лету конец… – один из двух немолодых мужчин, уже порядочно запыхавшийся, остановился передохнуть, придумав для этого формальный предлог – сосредоточенную протирку своих якобы запотевших стильных очков.
Ему явно не хотелось показать презренную слабину своему спутнику, одетому в поношенный камуфляж, с грацией тяжелого хищника из семейства кошачьих непринужденно преодолевавшему чудовищные препятствия на данной пересеченной местности: поваленные дремучие ели в этом подмосковном лесу, казалось, были свежими семечками в коричнево-бронзовых шишках еще при Юрии Долгоруком.
– Как вы думаете, Максим… Вот этой… ёлочке… сколько лет? – тщедушный очкарик в ладных джинсах и чистой светлой куртке кивком головы указал на мощный, иззелена-черный ствол, с корой, напоминавшей кожу дряхлого слона. – Мы же ее и вдвоем, наверно, не обхватим!
Товарищ его – гладко выбритый, широкоплечий, с невытравливаемой военной выправкой, бросил на дерево небрежный оценивающий взгляд и коротко уронил:
– Лет триста, – и отвернулся, устремив непроницаемый взгляд в сторону светлой просеки, над которой быстро рассеивался рассветный туман, похожий теперь на медленно опадавшую золотистую тюлевую занавеску.
И непонятно было – любуется ли он летучей холодной прелестью первого осеннего утра или взгляд его повернут внутрь – в таинственную брутальную душу, поставленную и воспитанную совсем не так, как привык развязный московский гуманитарий. Зато и сомневаться не приходилось в том, что интеллигентская хитрость собеседника им давно разгадана, и, ничуть не уставший, крепко сбитый, в свое время привыкший к дальним броскам с полной выкладкой, он снисходительно дает жалкому школьному учителешке время отдышаться.
– В прошлом году в этот день линейки во всех школах шли… – грустно пробормотал тот, подслеповато щурясь на сверкающие стразы росы, дружно вспыхнувшие там и тут в желто-зеленой ажурной вязке березовой листвы. – Цветы кругом, банты у девчонок белые… И в ноль седьмом, когда мои в первый класс шли, так было, и в девятьсот восемьдесят четвертом, когда – я сам… Казалось, всегда так будет… И вот…
– А мой, может, и вовсе не пойдет, – жестко сказал Макс, оттолкнувшись плечом от ствола, к которому было прислонился; он метнул в учителя спокойный, но все-таки едва уловимо презрительный взгляд: – Все, кончен привал. Ведите дальше, Станислав. Хорошо дорогу помните?
Стас послушно подхватился:
– Да-да, конечно… Это дерево, у которого вы стоите, – как раз приметное. Видите – я специально ветку сломал, видите? Это я так дорогу отмечал. Теперь нам туда, наискосок, метров двести – и будет большой такой муравейник, а оттуда уже совсем близко… Только везде эти стволы проклятые… Будто в тайге после Тунгусского метеорита, честное слово. Шею свернешь, пока перелезешь… И сучки острые отовсюду торчат… Того и гляди… Гм…
Станислав без крайней нужды и не пытался перелезать через постоянно преграждавшие путь то почти лежачие, то под углом сломавшиеся деревья, а, скрючившись, кое-как протискивался, иногда даже проползал под ними, зеленя на спине и животе свою опрятную бежевую курточку, а когда перебираться через них все-таки приходилось, то выглядел неуклюжим состарившимся отличником, застрявшим верхом на спортивном «коне» на потеху всему классу. У созерцавшего эти унизительные маневры Максима чуть дрожал левый уголок когда-то раз и навсегда обветренного рта, а глаза превращались в острые стальные буравчики.
«Классовая неприязнь, – постановил про себя прекрасно замечавший непроизвольную, но достаточно выразительную мимику спутника педагог. – Тут никакая демократия не поможет… А я еще и в очках к тому же», – будучи образованным москвичом в пятом поколении (далее в глубь веков осведомленность не дотягивалась), он считал себя в полном праве так думать.
И ошибался. Глядя на него, Максим, умудренный почти всем спектром тяжелого человеческого опыта, просто испытывал странную грустную зависть: он тоже мог поступить в институт сразу после школы в середине девяностых. В точных науках шарил нормально, а с сочинением на вступительных уж как-нибудь поднатужился бы – да и тех, кто математику и физику на пятерки сдал, на русском особо не валили, потому что к последнему экзамену конкурса в технических вузах уже почти не было… Да как-то не поперло – в их роду ни про кого с «вышкой» и не слыхали, не поняли бы его батяня с маманей… Школа – армия – завод, об ином не помышляли. Да кто ж знал, что армия обернется кровавой бойней, а когда оттуда полуживым выберется, заводы уже прочно встанут, и судьба ему другой путь укажет – по охранному ведомству: вроде, и при оружии, и при деньгах каких-никаких – а все ж обслуга и обслуга, как ни посмотри… Другое дело Стас этот – руки чистые, всю жизнь теплый и сытый, рассуждает, небось, все про умное; даже в зубы за всю жизнь не получал ни разу, не то что пулю в живот, двойню вырастил в отдельной благоустроенной квартире, жена хоть и ровесница, за полтинник, – да выглядит не старше его, Макса, Катюхи тридцатипятилетней… И не из белых воротничков – действительно презренного офисного планктона, а, вроде, нужным и нелегким делом занят человек, детей истории учит, не зря хлеб свой ест. Ну, а что хлюпик – так это издержки: просто не потребовалось ему в жизни физическую силу развивать – головой работал. А мозги, известно, ценнее рук и ног… И жена – по книгам там что-то – в Ленинке научным отделом заведует: недавно Катюхе толстый журнал показывала, целую статью в нем написала про какие-то летописи. Макс сына своего, когда подрастет, обязательно в Третьяковку водить будет, и в Большой театр, и в Кремль по всем церквям, какие там есть, и на экскурсии всякие… В Питер обязательно свозит: сам только раз ездил – дух захватило, так красиво… Нет, неправы были его предки в том, что знать всего этого не желали, – дескать, дело надо делать, а не дурью маяться… Он своего сына по-другому воспитает, обязательно высшее образование ему даст, когда тот подрастет и школьный аттестат получит… Макс резко остановился, словно налетев на стеклянную стену: «Вот идиот. Аттестат, как же. Ему бы еще родиться. Живым и здоровым…». Всего два месяца назад он был в этом почти уверен – заранее врачиху толковую нашли через знакомых, место в клинике забронировали, денег поднакопили… Но теперь… И это ему, мужику здоровому, страшно – а что должна чувствовать Катюха, после восьми выкидышей родить отчаявшаяся, но успевшая робко порадоваться почти осуществившейся мечте – мечте, которая опять оказалась под прицелом… Да что ж это за жизнь за такая – конца и краю не видно несчастьям!
– Пришли! – оборвал его невеселые мысли преувеличенно бодрый голос Станислава. – Вот он!
Стоя на коленях, тот суетливо разгребал пахнувшие прелым теплом нежно-лимонные листья и бурую влажную хвою у едва возвышавшегося пригорка, поднимал толстый сухой пласт мертвого мха, и через несколько секунд совершенно очистил чуть утонувшую в земле круглую, когда-то добросовестно выкрашенную темно-коричневой краской чугунную крышку на толстых петлях. Очки Станислава сверкнули снизу слегка виновато:
– Давайте вместе, а? Я, когда один ее позавчера поднимал, – так чуть… пупок не развязался… Я тут ножом вокруг все вычистил и палку вставил – видите, приподнята? Подцепить только… – он скромно гордился своей предусмотрительностью.
Макс молча кивнул, и вдвоем мужчины, ухватившись за толстый край этой явно куда-то ведущей двери, окончательно выворотили ее из проема и последним усилием откинули на петлях. Из круглой дыры, такой черной, что казалось, она доверху наполнена темнотой, как водой, повеяло склепом. Станислав нагнулся, шаря в кармане в поисках фонаря.
– Смотрите, какая щеколда внутри здоровенная! И этот… штурвал. Если там запереться, то снаружи открыть нереально, резать надо. В тот раз у меня, кроме смартфона, ничего с собой не было – но в нем фонарик уж больно слабый, только ступени и увидел, потому и не полез – мало ли, что там…
– Или кто, – неприметно усмехнулся Максим.
– Ну, это вряд ли, – с деланым хладнокровием улыбнулся Станислав, которому этот неведомый «кто» как раз и примерещился в первую очередь, когда он случайно наткнулся, мирно собирая грибы, на, похоже, заброшенный бункер; еще месяц-другой назад он через полчаса и думать забыл бы о такой находке – не мальчишка ведь по подземельям лазить – но теперь… – Мы же с вами не в фильме ужасов…
Бровь Макса дернулась вверх:
– Да? – только и произнес он, но от короткого словечка лицо компаньона мгновенно побелело.
– Хотя, конечно… – пробормотал учитель и взял себя в руки: – В любом случае, надо проверить.
Макс уже направлял мощный луч вниз – но ничего, кроме недлинной цепочки железных скоб, вмонтированных в круглую бетонную стену колодца-тоннеля и ведущих в непроглядную тьму, увидеть не удавалось.
– Ладно, – сказал он, прилаживая фонарь на лоб. – Чего зря гадать. Я первый. Постойте пока тут и посветите, я крикну. Вдруг там вообще вода на дне – так зачем вам попусту лезть, еще сверзитесь…
Он ловко бросил тренированное тело в люк и стал быстро спускаться – вот уже круглая, почти наголо под машинку стриженная голова оказалась прямо у резиновых сапог Станислава – и тот спохватился, выдавил дрогнувшим голосом:
– А если… Если не крикнете?..
Голова неприятно улыбнулась, приглушенный свет упал сквозь поредевшую листву на сразу прижмурившиеся сталистые глаза:
– Ну, значит, меня там едят уже.
Тонкий пластмассовый фонарик, весной купленный у коробейника в полупустом вечернем вагоне московского метро между «Щукинской» и «Октябрьским полем», дрогнул в руке историка:
– Ну и шутки у вас, – напутствовал он быстро уменьшавшийся в темноте освещенный белым небольшой живой шар.
«Иду я сейчас, Василий Иваныч, по полю, и вдруг навстречу мне настоящий колобок катится! Я ему и говорю: Колобок, Колобок, я тебя съем! А он меня – матом…» – «Дурак ты, Петька, лучше бы помог Котовскому окопы рыть!» – очень кстати вспомнился Стасу анекдот, услышанный еще в детском саду во время тихого часа от бойкой девочки, лежавшей на соседней кровати…
* * *
Обратный путь опытный Макс укоротил со знанием дела: буквально за десять минут вывел выбившегося из сил, но упрямо продолжавшего храбриться Станислава на знакомую просеку, залитую ровным прохладным светом белесого сентябрьского солнца, – а там шли уже по прямой до латаной асфальтовой дороги, ведущей к высоким ржавым воротам с облезлой надписью: «Садоводческое товарищество «Огонёк»» и печатным плакатом, прикрученным проволокой к прутьям и защищенным полупрозрачным полиэтиленом: «Очаг особо опасного инфекционного заражения»; снизу, для вящего устрашения, был изображен злобно оскалившийся черный череп…
Потянув на себя визгливую створку, мужчины спокойно прошли в очаг и зашагали по заметаемой ранним листопадом гравиевой дорожке. Они уже не помнили, когда перешли на свойское «ты», – вероятно, еще там, в замечательном советском бункере. Теперь говорил, в основном, обычно немногословный Максим, незаметно, но с полным правом захвативший лидерскую позицию.
– Цены нет твоей находке, – ровно звучал его сипловатый тенор, странный в таком солидном мужике, достойным, по крайней мере, звучного баритона. – Крышка люка ударную волну задержит, не только химию. Спасибо большевичкам, на века убежища строили. Надо же, вентиляция работает – и свет включается, хоть и тусклый. Сдыхает, наверное, аккумулятор… А уж канализация! На дачах у некоторых дырки в будках, а тут унитазы со сливом… Должна быть где-то дизельная с генератором, у которого запас топлива лет на дцать… был… и прочие обеспечивающие системы: вода опять же, фильтрация воздуха – и где это все? («За той дальней дверью со штурвалом – где еще…», – ввернул Станислав.) Да уж, штурвал прямо как приваренный… Ну, будет время – дверь эту мы разъясним… – Максим искоса глянул на товарища: понял ли тот прозрачный намек на то, что и он, Макс, не дуболом какой-нибудь, а тоже классику в школе читал… или смотрел, какая разница – но спутник его никак не прореагировал, лишь очки под русым с проседью чубом поблескивали. – Что мы имеем? Пищеблок с кастрюлями – то-то жены наши порадуются. Коммутаторная с пультами и телефонами – не удивился бы, если б не мертвые оказались, – но это уж действительно из области фантастики. И целых пять кабинетов со столами и стульями, в одном даже ретро телевизор есть, а в другом – целый диван из клеенки, видел? Минимум неделю придется там прокантоваться, пока вся дрянь осядет. Ихнюю дезинфекцию можно и не пережить, а у меня Катюха на сносях… Не зря та, последняя машина проезжала – верю я ей. Вот ни в чем другом не поверил – и правильно сделал, а тут верю. Не сегодня – завтра приедут и зальют здесь все. Передавали же по телику с месяц назад примерно, что теперь для надежной дезинфекции требуется пятикратная доза… Мы, как клопы, и передохнем, если им не сдадимся. А сдаться – это в утилизатор. Я-то что, а вот Катюхе там верная смерть, и сыну тоже… («Точно – мальчик?») На УЗИ сказали… Да, и поторопиться бы неплохо – прямо сегодня начнем собирать барахло, припасы всякие, да и таскать их туда потихоньку, а то не ровен час…
Упомянутая машина старательно объехала все закоулки притихшего садоводства уже дважды. Сначала – неделю тому назад, после того, как на тринадцатой линии (вот и не верь после этого в несчастливые числа) некоторое время постояла другая – защитного цвета с пунцовыми крестами – военизированная «скорая помощь». Люди в резиновых противочумных костюмах и полноценных противогазах выкатили через резную калитку симпатичной крайней дачки высокие носилки – мелькнуло и исчезло только страшное, иссиня-серое лицо инженерши из Тушино в кислородной маске – а за носилками уныло прошли две ее дочки-погодки… Раз в неделю до того случая все регулярно сталкивались с ними у автолавки, тогда еще исправно объезжавшей окрестные незараженные садоводства, где укрывались от мора счастливые владельцы подмосковных дач, – поэтому территория и была сразу признана зачумленной и отрезана от внешнего мира. Первая приехавшая после «скорой» казенная машина пролаяла приказ для жителей собраться через день на площадке у ворот «для установления контактных лиц»… Многие не ожидали подвоха и простодушно явились в назначенное время, ожидая, что им просто нацепят на запястье неснимаемые браслеты для отслеживания передвижений и объявят о строгом карантине, нарушать который никто и сам не горел особым желанием. Все оказалось несколько драматичней: из прибывшего загримированного под передвижной медицинский пункт бело-красного грузовичка неожиданно посыпали накачанные парни в химзащите, с автоматами наперевес – и буквально за минуту доверчивые граждане, подталкиваемые железными стволами, были загнаны в крытый кузов (наблюдавший из-за живой изгороди соседский мальчишка слышал, как несчастные колотились внутри, будто в газовой камере), – и грузовик невозмутимо отбыл развозить пойманных по обсерваторам, быстро и метко прозванным в народе «утилизаторами», ибо пока никто не видел ни одного человека, вырвавшегося оттуда на своих ногах или даже ими же – но вперед…
Максим и Станислав с женами благоразумно оказались в малом числе тех, кто в тот мрачный день догадался спрятаться, запершись в темном доме и навесив замки на ворота снаружи, но в небогатом поселке, где тесно жались друг к другу, в основном, крашенные в веселенькие летние цвета типовые двухэтажные дачки из бруса и с кружевными верандами, жизнь с тех пор нежданно превратилась в спартанскую. Электричество в предположительно пустом садоводстве вырубили уже вечером скорбного дня, а местная телефонно-интернетная вышка омертвела через неделю. Разразилась холодильниково-электроплиточная катастрофа, выгнав беспечных дачников на участки, к быстро реанимированным в коллективной памяти туристским кострам с котелками. Умелец-Макс сложил у себя во дворе кирпичную плиту с железным листом, на которой сам ухитрялся готовить нехитрую еду для беременной жены. Какое-то время за крупами и консервами еще ездили на личных автомобилях в недалекие сельпо и даже оставшиеся сетевые магазины – но продуктовые точки закрывались из-за инфекции одна за другой, и карантинные сидельцы вынужденно сушили сухари и переходили на домашние «закрутки»…
А вторая машина с матюгальником проехала накануне, и гугнивый голос репродуктора обращался уже непосредственно к тем, кто не повиновался первому призыву: «Вниманию граждан, незаконно укрывшихся в очаге! Вам рекомендуется самостоятельно явиться до конца недели в передвижной медицинский пункт у блокпоста номер один для дальнейшей обсервации до конца инкубационного периода! На вашей территории будет произведена тотальная дезинфекция с последующей компенсацией материального ущерба! Повторяем! Вниманию граждан…»
– Как думаешь, Стас, эта зараза через почву и воду передается? Ты ведь ученый, может, знаешь? А то мы грибов насушили, и яблок у нас в этом году немерено. Клубнику и смородину, правда, еще до всей этой истории Катюха сварила.
Станислав остановился по традиции протереть очки – а на самом деле тайком отдышаться от быстрого хода. Они пошли тише по вымершим линиям, и Макс незаметно озирался: не приметит ли где-нибудь первых дачных мародеров…
– Я, Максим, ведь не биолог, а историк… Леля – литературовед… А вот дети у нас врачи – оба. Так что, может, действительно, знаю больше других… Так, чуть-чуть… В меру своего гуманитарного понимания, – охотно сказал учитель. – Они ведь, и сын, и дочка, оба педиатры. Ваня – хирург, Леночка – терапевт, как положено. Только вот, когда… по-настоящему… началось… ну, все это… их обоих на ходу переучили на инфекционистов – и в обсерваторы.
– И ты молчал?! – развернул его к себе, схватив за плечо и остановив, Максим. – Ты знаешь, что там по-настоящему, а не по слухам, делается? И молчишь?!
– А почему, ты думаешь, мы с Лелей спрятались? – мягко, по-интеллигентски, но все же огрызнулся, уверенно высвобождая плечо, историк. – Когда еще они не всегда жили там, а домой ходили, и связь с Москвой была постоянная, удавалось созваниваться. А теперь их закрыли всех – врачей и больных вместе, сам знаешь. И все. Тишина. Леля моя каждый день плачет – живы, ли, нет ли – только Бог знает. Одна надежда – что у медиков какие ни есть – а противочумные костюмы – правда в них в обмороки падают, но все-таки… Потом – несколько ступеней дезинфекции, красная зона, желтая, зеленая. Спальные комнаты для врачей в тех же ангарах, но в особом отсеке… Да ведь не герметичный же это бункер – значит, все равно перелетает зараза по воздуху! Знаешь, это какая-то невероятная инфекция, просто фантастическая, никогда такой на земле не видели! Вроде, чума, а вроде – и не чума. Старая вакцина на контактников, например, не действует – это Леночка под большим секретом рассказала. Потому и увезли всех наших, а не вакцинировали. Инкубационный период у чумы раньше не больше десяти дней был, а теперь иногда до месяца доходит – и человек заразен все это время, точно так же, как когда уже болеет! Так что мы с тобой сейчас вот друг против друга стоим – а ведь, возможно, кто-то из нас заразился, и прямо в эту минуту дышит другому в лицо и заражает… Может, мы жен уже заразили, а может, – жены нас: они-то верней с той женщиной-инженером, как ее там… разговаривали!
– Ни хрена ж себе – «пестик»… Я-то думал, как в прошлый раз – помнишь, лет десять тому, вирус какой-то китайский прилетел: снова по телевизору страху нагонят, походим полгодика в респираторах – ну, понятно, умрут самые слабые, но мы-то! А выходит, «пестик»-то этот – прямо серийный убийца! – растерянно пробормотал Макс, и с его лица впервые за все время, что Станислав знал соседа, сбежало выражение спокойной уверенности.
– Рestis, а не пестик. Yersinia pestis по-латыни, если точнее. Чумная палочка. И не серийный, а массовый. В средние века по пол-Европы, бывало, выкашивал. И на Русь приходил несколько раз, а как же, – правда, не с такими последствиями… – Стас задумался и вдруг выдал нараспев: – «Только выйдоша из города пять человек и город затвориша…». Это из летописи… Пять человек из всего города, Макс. А города тогда уже десятками тысяч население насчитывали. Вот и подумай сам, во что мы влипли.
Максим сглотнул, дернулся туда-сюда его похожий на грецкий орех крепкий кадык:
– Я не за себя… За Катюх… Катюшу и мальца… Она на семнадцать лет меня моложе. Шесть раз не доносила – это я тебе по секрету, сам понимаешь… А тут – девятый месяц пошел… Я ее, как хрустальную вазу… Впервые дрожу, как щенок под крыльцом. Давно ничего не боялся – отучили быстро: на Первую Чеченскую, считай, пацаном загремел – тепленьким, необстрелянным, прямо из учебки. И не схватил бы пулю в брюхо на блокпосте – Грозный бы брать пришлось. Беспалый, сука, нас, парнишек, вчерашних школьников, в это месиво кинул, а потом чеченам сдал… Чтоб ему в аду гореть! Это я серьезно. А Вторую – контрактником уже прошел до победы…
– Давно горит, будь спокоен, – сурово перебил Станислав, на секунду окаменев лицом, и добавил жестко: – Я тоже серьезно.
Макс глянул на него быстро, с пронзительным вниманием: не такой уж и хлюпик этот учитель, как поначалу казалось; странные они все… Ну, не все, так некоторые: соплей, кажется, перешибешь, а на поверку, выходит, и пуля не всякого возьмет. Как персик: мягкий снаружи, сладкий – а внутри костища такая, что живой зуб как не фиг делать сломаешь.
– Но ведь чуму же победили в прошлом веке? И лечить умеют – антибиотиков эта бацилла… чумная палочка… боится ведь? – нерешительно спросил он.
– Ну, я не специалист, не знаю – но раньше боялась. Только вот когда с дочкой по телефону говорил… – голос Станислава на миг осип от острого воспоминания о звенящем в трубке самом дорогом на свете голосе, – …то она сказала, что теперь не боится. Плевала эта бацилла на все антибиотики вместе взятые. Мутировала она, вернее, какой-то там ключевой ген в ней мутировал. И даже не ген, а одна его, если правильно понял, вроде как буква: аминокислота. Была привычная, родная, можно сказать, чума – во всяком случае, предсказуемая и вообще полумифическая. А стала небывало агрессивная, практически новая болезнь, за три-четыре дня сводящая здоровых людей в могилу. Врачи стоят над ними в противочумных костюмах – и разводят руками в немом ужасе, потому что больной прямо на глазах выкашливает собственные легкие. Разговаривали мы с Леной две недели назад. А Ваньку нашего я вообще месяц не слышал, и у Леночки с ним в Москве никакой связи. В красную зону они телефоны не берут – запрещено, а в зеленой… Надеюсь, что просто они в ней в разное время оказываются – не в одном ведь обсерва… утилизаторе… работают – вот и не поймают друг друга никак… Во всяком случае, Лелю мою я именно так успокаиваю. А себя… – учитель замолчал и ускорил шаг.
– А что, там действительно – того… совсем не лечат, что ли? Если попал туда, то все? Гарантированный покойник, да? – прошептал Максим, шагая с соседом плечом к плечу.
– Все, что знают, пробуют… Да что они могут, если эта тварь к самым продвинутым препаратам устойчива?! Так, облегчают состояние, насколько возможно. Но тут наркотики нужны, а их на такие толпы народу разве напасешься… Сутками из «красной» не выходят, пока сами на пол не падают – от изнеможения. Зона на две разделена – карантинных и больных, но это условное разделение, между ними только стена пластиковая с дверью. И так, постепенно, народ перетекает из первой во вторую, а из второй… Леночка так просто об этом сказала, что я ужаснулся: и это доченька моя, которая над каждым кузнечиком плакала… В общем, по рефрижератору в день в крематорий отправляют. Такие дела, – Станислав остановился у поворота на свою линию. – Что делать будем, командир?
– Бороться, – пожал плечами Макс. – Протянем, сколько сможем, а там – может, лекарство найдут, а может, бацилла сама сдохнет. От обжорства, например, – он едва заметно улыбнулся.
Но историк смотрел мимо его плеча:
– Татьяна с детьми за грибами идет… Кстати, ты не думаешь, что…
Стальные глаза Макса сощурились:
– Нет. Мне свой дороже, чем эти двое.
Учитель медленно снял очки и внятно, с расстановкой произнес:
– Кто о чужих не печется, тот и своего не сбережет. Давай хоть попробуем людьми оставаться. Сколько получится, – и он повысил голос: – Татьяна, подойдите, пожалуйста! Разговор есть.
«Кто из нас руководит операцией, хотел бы я знать? – ревниво подумал Макс. – Ну, ни хрена ж себе раскомандовался очкарик!».
Высокая крупная женщина лет сорока, главный бухгалтер садоводства, белая, мощная, похожая на матерую березу, в сопровождении русого, давно не стриженного мальчика лет четырнадцати и веселой девочки-приготовишки обернулась на призыв и не торопясь направилась к знакомым мужчинам.
* * *
«Беда пришла в страну Та-Мери. Нил обмелел, и суховей, горячее дыхание пустыни, сжег посевы. Голодная смерть пришла в дома крестьян. Ни зернышка не досталось сборщикам податей. Победоносное войско великого фараона Ра-Мефис-Мери-Амена, разгромленное ордами ничтожного царя азиатов Хетушика, вернулось на родину без славы и добычи. Вслед за остатками войска по стране Та-Мери шла чума.
Под тенистым навесом в саду богатого фиванского дома стояли двое: в сиянии голого черепа и драгоценных перстней на тонких костлявых пальцах – прославленный врачеватель из храма Тота и почтительно склонившийся – Ра-Нефер, юный вельможа из свиты великого фараона Ра-Мефис-Мери-Амена.
– Святой жрец, велика ли надежда на скорое выздоровление Раннаи, жены моей?
– От этой болезни не выздоравливают. Она умрет»…
Татьяна раздраженно схлопнула обеими руками блестящую лакированными страницами, иллюстрированную ярко и грамотно, с благородным типографским золотом почти на каждой странице, книгу по истории Древнего мира, небрежно брошенную четырнадцатилетним Митькой прямо на ковер. Она упрямо, с переменным успехом, но все-таки приучала детей к «настоящим» книгам – таким, какие естественно, без рассуждения, принято было любить и считать друзьями и наставниками в семье ее собственных родителей… А еще – просто держать в руках, любоваться, нюхать, испытывать священный трепет… В первой декаде века, когда она училась в «халявном» десятом классе, мама с папой в который раз оба одновременно потеряли дизайнерскую работу в небольшом издательстве, без следа сгинувшем, растворившемся, впитанном, как вода в губку, огромным полиграфическим концерном. Семья быстро проедала наперегонки с инфляцией последние скромные сбережения – и вдруг мама пришла домой сияющая, прижимая к груди бордовый фирменный пакет из любимого книжного на Тверской: «Смотри! – с восторгом кинулась она к мужу, на ходу доставая из хрустящего мешочка ненадолго спаянный полиэтиленовой упаковкой двухтомник. – Цветаева-младшая – новое издание! Без купюр! Последний был, я из-за него, можно сказать, совершила разбойничье нападение на какую-то тетку! Она его достала и положила на полку плашмя перед собой – явно решила брать, но отвлеклась, что-то еще начала смотреть… А я – хвать! И бегом к кассе! Она – за мной и кричит: я это беру, я отложила! Как бы не так… Я успела первая добежать и пробила – девятьсот тридцать семь рублей! Правда, тысяча последняя была, так что есть нам теперь точно нечего – и даже обручальные кольца в ломбарде лежат…». «Да не помрем же! – с энтузиазмом освобождая двухтомник от прозрачной пленки, поддержал с улыбкой Танин папа. – Молодец: еда все равно в унитаз уйдет, а книги – детям и внукам останутся!».
И относительно дочери он оказался прав: она скорей отказала бы себе в пирожном (в черном хлебе – это уже вряд ли), если бы встал выбор между ним и желанной книгой. Бесконечно покупала их и детям, читала вслух каждому на ночь, неопределенно мечтая порой об уютных семейных вечерах чтения, что разноцветными лампадками мерцали в ее воспоминаниях о почти идиллически благополучном детстве… Вот и «Истории Древнего мира» она не раз читала подрастающим ребятишкам перед сном – и этот рассказ о чуме – тоже! Там, в Москве, в пятидесяти километрах отсюда, еще, кажется, весной – и голос ничуть не дрожал… Потому что это слово Татьяна с детства инстинктивно воспринимала мягким, добрым и безобидным: «Иди отсюда, чума такая!» – замахивался добряк-отец сложенной газетой на их голубую с хризолитовыми глазами длинноногую кошку, когда, грациозно стоя задними лапами на стуле, а передними – на накрытом столе, та с опасливой деликатностью тянула свою породистую клиновидную голову к куриной ножке на запретной тарелке… Чума мгновенно съеживалась, будто ее действительно хоть раз в жизни стукнули, и виновато исчезала под столом, текуче соскальзывая под скатерть. Ну, а если отвлечься от милой, двадцать один год прожившей кошки, то при слове «чума» вспоминались какие-то смутные гравюры все из того же детства: средневековые дамы с бритыми лбами и в высоких острых колпаках, кавалеры в цветных колготках и коротких кафтанчиках… Как теперь совместить все это с великолепной барыней-Москвой, незаметно прожившей почти треть двадцать первого века, неминуемо приближавшейся к своему уже нет-нет да мелькающему в обозримой перспективе девятисотлетию? Как она – большая, нарядная, зла не помнящая и слезам не верящая, почти отмытая от многовековой грязи, – вдруг оказалась точно так же беспомощна перед легендарной болезнью человечества, как и во времена своего основателя, все так же простирающего могучую длань над ее озабоченно снующими самоуверенными чадами?
Татьяна затянула тесемку еще одного собранного рюкзака, последнего из трех: два детских были собраны в первую очередь, свои скромные потребности она, как всегда, оставила на «если успею». Впрочем, слова после «если» всегда варьировались: «если хватит денег», «если останется», «если будут силы»… И, как правило, денег не доставало, вкусняшки заканчивались, силы иссякали… Татьяна, ничуть не ропща, подводила привычную базу под свои никому не заметные, повседневные жертвы: «Сама виновата, не сэкономила»; «Муж нас содержит, все это его»; «Вечно я хлопочу попусту»… Она твердо знала, что всем, что имеет, обязана другим людям. Потому что – кто она? Замотанная домохозяйка (муж решил, еще будучи женихом, – что в их семье все устроит так, как было у его родителей), у которой всего образования – бухгалтерские курсы, да и то работа не настоящая, а так, на дому, по ночам… Красоты никакой и вообще толстая, а все жрет и жрет – муж всегда ей это говорит, почти каждый день… И вкуса тоже нет: к сорока годам даже одеваться прилично не научилась – но тут уж мама спасает, иногда сама выбирает ей одежду – сдержанных цветов, пастельных оттенков, изысканных фасонов. А Татьяна все равно косит глазом на ужасающую кофточку ярко-зеленого цвета, всю в алых пионах – и, с сожалением от нее отворачиваясь, мысленно дает себе по рукам и ругает последними словами: «Колхозница! Или нет – панельная девка! Знала бы мама!». И суетливо застегивает в примерочной жемчужно-серую шелковую блузку, заглядывая маме в глаза: «Правда, очень благородно, правда? Мне нравится, а тебе?» – она очень боится, что мама догадается о том, что именно ей в действительности нравится, – и ужаснется.
