Наталья Андреева
Бездна взывает к бездне
Лежечев уехал озадаченный, а через день вновь нанес визит в имение Иванцовых. Что тут началось! Евдокия Павловна и не знала, которой из сестер приписывать победу. А Лежечев приехал и на следующий день. И еще раз. За неделю он нанес им четыре визита, в то время как кузине Ташеньке, которую прочили ему в невесты, ни одного! Это что-нибудь, да значило!
На следующей неделе все повторилось. Заезжал к ним Владимир Никитич как бы между прочим, верхом, а не на дрожках, Иванцовы уже говорили «по-свойски», и он никого из сестер не выделял. Ровен был со всеми, всем говорил комплименты, делал мелкие презенты. В имении Иванцовых эти внезапные заезды создавали переполох, все сестры расцвели и приободрились, даже Мари похорошела. Она была уверена, что Лежечев приезжает именно из-за нее. Владимир и в самом деле подолгу беседовал с Мари, да все о книгах, некоторые ей дарил. Как оказалось, стихи. И все тут же подумали: подарок с намеком. Василий Игнатьевич всерьез задумался о приданом. А ну как они не сговорятся? Вечером в воскресенье состоялся его серьезный разговор с женой. Супруги расстались далеко за полночь, оба взволнованные, и долго еще не спали. Но волнение это было приятное. Что-то намечалось.
Так прошел месяц. Наконец о частых визитах Владимира Лежечева в имение Иванцовых заговорили и соседи. И тоже гадали: на которой же из сестер он женится? Одно знали точно: свадьба будет непременно. Не такой человек Владимир Лежечев, чтобы тратить время попусту и понапрасну обнадеживать такое благородное семейство. Ездит он туда с определенной целью. А какая еще цель может быть у молодого холостого мужчины, как не женитьба? Ведь у Иванцовых аж пять незамужних дочерей! Но Лежечев по-прежнему со всеми сестрами был ровен, хотя намерений своих и не скрывал. Напротив, всячески подчеркивал, что он человек серьезный и холостой, в средствах не стесненный, поэтому мечтает о жене, которая бы его понимала и была помощницей в делах, о многочисленном потомстве, о крепком хозяйстве. Евдокия Павловна кивала и расцветала от этих слов, а Василий Игнатьевич рассчитывал, что зять простит ему долги. Как и многие в уезде, он задолжал отцу Владимира Лежечева изрядную сумму. Но теперь появилась надежда.
Казалось, что Лежечев присматривается к своей избраннице, имя которой объявлять не спешит. И отчего-то колеблется. Неужто из-за приданого? Но визиты его не прекращались и не становились реже. Значит, он на что-то решился. К концу лета Иванцовы ожидали предложения. И поскольку Мари подолгу беседовала с гостем, гуляя с ним в саду, все по-французски, в конце концов все указали на нее. Шурочка от досады кусала губы, а Жюли по ночам плакала. Все уже догадывались, что бедняжка влюбилась.
«Боже мой, какая несправедливость!» – думала Шурочка. Она уже приготовилась к тому, что Владимир Лежечев станет ее родственником, и видеться им придется часто. Но почему не Жюли? Так прошел июнь и первая неделя июля.
И вдруг… И вдруг случилось нечто такое, что визиты Владимира Лежечева в усадьбу к Иванцовым перестали занимать уездных барынь и барышень по той причине, что появился предмет, который завладел их вниманием целиком. По округе, словно ураган пронесся. Еще ни одно лето не было столь богато на события. И вдруг…
Глава 2
С самого утра настроение у Шурочки было чудесное, потому что папенька на радостях, что Лежечев зачастил в усадьбу, разрешил ей взять Воронка. Поджарый жеребец, иссиня-черный, как вороново крыло, был ее любимцем. У местных барышень было не принято скакать галопом по полям, да еще и без мужского сопровождения. Поэтому воспитанным девицам, Шурочкиным старшим сестрам, это и было категорически запрещено. Но репутацией младшей Евдокия Павловна нисколько не дорожила. Напротив, чем больше говорят о ее дурных манерах и необузданном нраве, тем проще и родителям оправдать дурное к ней отношение. Не удалась, мол, младшая дочка, и все тут. Евдокия Павловна была гораздо хитрее, чем Василий Игнатьевич, и материнским сердцем почувствовала в нелюбимой дочери соперницу своим любимицам, особенно Мари, потому и не противилась решению мужа дать Шурочке лошадь, в надежде, что до Владимира Лежечева дойдут слухи о ее недостойном поведении. Одно дело охота, когда деликатно, сидя бочком и не спеша, ехать на смирной лошадке, а то и просто стоять в отдалении, наблюдая за забавами мужчин. Но галопом, одной, без дамского седла? Пусть позорится та, которую все равно замуж никто не возьмет. Как бы румяно ни было ее личико и строен стан. Ее удел – нянчиться с племянниками да быть при сестрах вместо компаньонки. А пока, пусть себе скачет.
Что касается Шурочки, то она обо всем этом и не задумывалась. А все больше радовалась воле, степному ветру, солнечному июльскому дню, небу, солнцу, простору… Меланхолии ее пришел конец, и даже будущее не казалось теперь таким ужасным и мрачным. Одна из сестер вскоре выйдет замуж за богатого человека, родители подобреют, отдадут долги, денег в доме станет больше, а печали меньше. А вдруг супруги Лежечевы надумают пожить зимой в столице, тогда и возьмут с собой ее, Шурочку. А почему бы нет? Владимир с ней ласков, а если его женой станет Жюли… Ах, почему бы мечтам и не сбыться? И там, в столице, как знать…
Дальше отъезда ее мечты не распространялись. Она грезила лишь о карете, запряженной лошадьми, или же о санях, если это будет зима, и кучере Василии, несущем туда ее вещи. А дальше только стук колес, мерное покачивание экипажа, меняющийся пейзаж за окошком, неспешные разговоры, а потом в полудреме все те же мечты, мечты… Главное – вырваться отсюда. Если это случится, в Иванцовку она больше не вернется. Никогда.
Главное – уехать. К чему приведет мечта сестер о замужестве и достатке в доме? Сократить огромный мир до размеров одного-единственного поместья и навсегда отказаться от свободы? От возможности увидеть мир? А что будет, если муж окажется человеком скучным? Если опустится, подобно папеньке, и будет целыми днями лежать на диване, в халате и колпаке, а то и пить, а напившись, скандалить? И придется на все спрашивать у него разрешения! Ведь он – муж! Хозяин! Неужели же можно об этом мечтать? Если уж замуж, то за человека благородного. Утонченного. И… красивого!
Воронок летел, как на крыльях, тоже почувствовав свободу. Шурочка была счастлива: сегодняшний день прекрасен! И жизнь прекрасна! Щеки ее раскраснелись, волосы трепал ветер. Пряно пахло степными травами, казалось, сам воздух был с горчинкой, вобрав в себя вкус полыни. Но ей, с рождения знакомой с этим запахом и вкусом, все было привычно, все было сладко. И вдруг… Ветерок стал прохладным, солнце скрылось за тучку, а она вдруг ощутила смутную тревогу. Да и конь заволновался. Что-то должно было случиться. И именно сегодня…
Шурочка вернулась домой к обеду разгоряченная верховой прогулкой и сразу же заметила у крыльца знакомый экипаж. Помещица Марья Антоновна Залесская. Что надобно у Иванцовых этой старой карге? Залесская – известная сплетница. Какие вести она привезла? Как только подсохнут дороги, Марья Антоновна собирается в путь, гостит со своими двумя дочками то у одних, то у других, называясь дальней родней, а потом все, что разузнала, развозит по округе, безудержно при этом привирая. Ее грозятся не пускать на порог, но все равно пускают, потому что скучно. Хочется разузнать побольше о соседях, которым, в свою очередь, хочется все разузнать о тебе.
Залесскую и ее дочерей Шурочка терпеть не могла, а потому отвела Воронка на конюшню и тайком проскользнула в дом. Лучше уж пожевать у себя в комнате краюху черного хлеба, запив ее водой, чем пить чай со сливками и сдобными булками, но слушать при этом небылицы Залесской.
Визит Марьи Антоновны она пересидела, прикрывшись пяльцами. Заглянула Евдокия Павловна и, увидев младшую дочь за работой, с удовлетворением удалилась. Залесская вскоре уехала, а в доме началось обсуждение услышанного. Шурочка всей кожей чувствовала, как по углам шушукается дворня, а в барских покоях оживленно о чем-то беседуют сестрицы и маменька.
За ужином папенька выпил лишнего и без конца вспоминал свою молодость и службу в гвардейском полку. Евдокия Павловна тяжело вздыхала и бормотала что-то по-французски, а сестры при этом загадочно переглядывались. В конце концов девка Парашка, зазевавшись, пролила барыне на платье соус, за что ее отправили на конюшню пороть, и разговор сам собой перекинулся на тупость и нерадивость крестьян.
– Пороть их надо! Пороть! Канальи! – стучал по столу кулаком пьяный папенька. Мари сидела, не моргая, как кукла, а Долли глупо хихикала, прикрывая рот салфеткой. Евдокия Павловна морщилась, но молчала.
– Поро-о-оть!!!
Шурочку эти разговоры раздражали. Еще больше раздражал пьяный отец. И Парашку было жалко, она была усердной и вовсе не тупой. И вообще: девятнадцатый век на дворе, господа! Сколько можно применять телесные наказания? И как может один человек принадлежать другому? Если, конечно, тот, кто владеет другим, умнее, честнее и благороднее, то тогда – да. Но среди соседей-дворян были люди глупые и бесчестные, ленивые и малообразованные, и она не понимала, как им можно доверять безраздельное владение людьми? Ведь тот, кто использует труд людей, должен за них отвечать. Должен заниматься их образованием, а не пороть по любому поводу. Вот и в толстых журналах пишут о необходимости реформ. Что такое эти реформы, Шурочка толком не понимала, но если они запрещали папеньке посылать в конюшню на порку девку Парашку, то, без сомнения, были хороши. И их надо было срочно принять.
Шушуканье в доме и после ужина не прекратилось. Все словно ждали чего-то. Наконец прибежала запыхавшаяся Варька, и все накинулись на нее.
– Ну что? Видела? Видела? И как он? Да не может быть!
В конце концов и Шурочку одолело любопытство. Кто он? Она схватила за руку Варьку и потребовала:
– Рассказывай!
– Что рассказывать-то, барышня? – заартачилась Варька.
– О чем это тебя расспрашивали сестры, и какие сплетни привезла старая карга Залесская?
– А вы, барышня, разве ничегошеньки не знаете? – всплеснула руками Варька.
– Ни-че-го!
– Так ведь барин приехал! – радостно сказала Варька, будто барин одарил ее рублем. – Племянник Федосьи Ивановны, молодой барин из самого Петербурха! Все только об этом и говорят! Вся округа!
– Что за барин? Что в нем такого особенного?
– Ох, и барин! – закатила глаза Варька. И затараторила, обрадовавшись: – Я давеча забежала к Акульке, дочке кума моего кузнеца Василия, да через нее попросила у тамошних господ зеленого шелку, как барышня Софи велели. У них намедни кончился зеленый шелк, барышня Мари все придумывает узоры необыкновенные…
– Да ты не про узоры рассказывай!
– Так вот. Бегу я через ихний двор, а тут он! Мама родная! У меня аж сердце зашлось! Лошадь белая, грива колечками, хвост трубой! У папеньки вашего таких-от нет!
– Да ты не про лошадь рассказывай!
– Глаза-то я подняла, да только ах! Аж сердце зашлось! Вот-те крест!
– Что ж у тебя сердце-то зашлось? – усмехнулась Шурочка. – Ну, барин и барин.
– Так какой барин!
– Что же в нем такого особенного? – улыбнулась Шурочка.
– Да все, как есть, барышня, все особенное! Сапоги на нем блестящие, кафтан голубой, волосы черные-черные, а глаза-то синие-синие, чисто небо за окошком.
Шурочка глянула в окно. Дни стояли долгие, солнце еще не клонилось к закату, и, куда ни глянь, разливалась бездонная, без единого облачка синь.
– Врешь!
– Вот-те крест! – заверила Варька.
– Ну а про шелк кто придумал? Ты ж не за шелком зеленым к Акульке побежала. На молодого барина взглянуть. Сама догадалась или сестрица Мари подсказала?
– Ах, барышня, что вы такое говорите! Я только одним глазком! И еще я подслушала, что Марья Антоновна сегодня барыне да барышням за чаем рассказывала. Будто бы барин этот в самом Санхт-Петербурхе стрелялся с другим барином, очень уж важным. И будто бы в этого важного барина синеглазый попал, а тот в него нет. И теперича здесь, в сельце у тетки Федосьи Ивановны, синеглазый ожидает, поправится раненый али же помрет. А было то из-за какой-то важной барыни. Али барышни. Я не расслышала. А если тот барин помрет… Ох, что будет!
– Ах, какая драма! – рассмеялась Шурочка. – Залесская и не такое расскажет!
– А говорят, правда, – обиделась Варька и горячо зашептала: – Все барыни и барышни в округе как про то услышали, будто умом тронулись. Только об том и говорят. Молодой-то барин красавец писаный!
– И как его зовут?
– Соболинские они. И Федосья Ивановна, которая до сей поры в девицах, и барин молодой. Федосья Ивановна племянника Сереженькой зовет.
– Серж? Серж Соболинский здесь? В десяти верстах? Да не может быть! – Шурочка тоже почувствовала смутное волнение.
Соболинский здесь! Про знаменитого племянника Федосьи Ивановны Шурочка была наслышана, как, впрочем, и весь уезд. По слухам, он был красавцем, настоящим денди, и при этом дерзким и безрассудным. Чуть ли не раз в месяц дрался на дуэлях и делал огромные долги. Сама же тетка неоднократно выручала его деньгами, закладывая и перезакладывая земли и фамильные драгоценности. Но любила она племянника безумно и денег на его прихоти не жалела. Да и не мудрено! Серж Соболинский легко разбивал сердца, о его донжуанском списке ходили легенды. По нему сходили с ума дамы высшего света, львицы, блистающие на балах и в великосветских салонах, ради него бросали женихов и разрывали отношения с мужьями. Даже если половина из всего этого правда… Ах! «Ты его видела? И какой он?» – Шурочке захотелось вытрясти из Варьки все. Впрочем, горничная и так уже все сказала: аж сердце зашлось! Ну, Варьку-то удивить немудрено. Тут и лошадь с гривой в колечках справится. Но все равно. Если хотя бы половина из всего этого правда… Ах! Теперь это чудо, Серж Соболинский, отсиживается после очередной своей проделки у тетки в деревне, и как хотелось на него посмотреть хотя бы одним глазком!
– Ты что ж, с утра туда пошла? Ведь десять верст!
– Подвода шла в Селивановку, вот я и…
– Ах, в Селивановку! Значит, и Вольдемар уже в курсе. Интересно, они знакомы? Впрочем, какая разница?
И она ушла к себе в комнату в глубокой задумчивости. До ночи перебирала в памяти все истории о Соболинском, когда-либо рассказанные Федосьей Ивановной, а та только о племяннике и говорила. Ох уж эти сплетни! И не знаешь человека вовсе, а отношение к нему уже определилось. А вдруг он и не такой вовсе? И собою не хорош? И нет в нем ничего особенного? Вот о Владимире Лежечеве тоже говорили…
А Лежечев как-то разом был всеми забыт. Барыня и барышня гадали, удобно ли будет заехать завтра вечером к Федосье Ивановне? Визит не оговоренный, но, право слово, какие счеты меж соседями? Всего-то десять верст! Шурочка в нетерпении перебирала оборки на голубом платье. Маменька до того разволновалась, что даже не спросила про ожерелье, которое давеча грозилась отобрать. И даже помещик Иванцов готов был немедленно ехать к Соболинской, чтобы вместе с блестящим денди вспомнить бравую молодость, службу в гвардейском полку и поговорить о дуэлях. Взыграло ретивое в отставном майоре Иванцове. Нет, поистине, лето только началось, а уж событий довольно, чтобы обсуждать до следующего!
– А ты никуда не поедешь! – злорадно сказала ей Софи. – Тебе места в повозке нет!
– Дура, – показала ей язык Шурочка. – Так и тебе нет.
– Надобно ехать на двух, – разволновалась Евдокия Павловна. – Семейство у нас большое.
– Сашка никуда не выезжает, – напомнила Долли.
– Ах, какая теперь разница? – рассеянно ответила Евдокия Павловна. – Мы же не на бал едем? И не на смотрины к женихам. Пусть поедет.
На следующий день и отправились с визитом. И это «пусть» решило для Шурочки все. И в самом деле, давненько не навещали соседей. Надобно поговорить о погодах, справиться о здоровье. Все ж таки они с Федосьей Ивановной состоят в родстве. Василий Игнатьевич морщил лоб, мучительно пытаясь вспомнить эту степень родства. И Соболинские и Иванцовы родом из этих мест, значит, в родстве! А как иначе? Решительно надо ехать!
Шурочка кусала губы от смеха. Ох, сколько «родственников» объявится сейчас у Федосьи Ивановны! Всем охота взглянуть на щеголя и красавца Сержа. Когда еще он заглянет в эти края? Не местного полета он птица. А если его отправят в ссылку из-за дуэли с важным барином? А если сюда? И Шурочкино сердце билось, как у пойманной птицы. А куда, интересно, отправляют в ссылку? И как далеко? Вот велит ему царь безвылазно сидеть в имении у Федосьи Ивановны. Пять лет сидеть. А то и десять. И срочно велит жениться. Чтобы уж Соболинский никогда больше не дрался на дуэлях. И тогда будет здесь весело! Ох, как весело!
Шурочка сидела в повозке и все боялась, что маменька спохватится и отправит ее назад. Лишь верст через пять она распрямила спину. На ней было голубое платье и ожерелье с бирюзой. Ах! Взглянуть бы на него хоть одним глазком! Мужчина, по которому сходят с ума самые знатные и красивые женщины столицы! Чем же он их так прельстил? И сестрицы присмирели, не шушукаются, а задумались, каждая о своем.
Федосья Ивановна встретила их, поджав губы. Мало того что в гостиной у нее уж сидят два семейства с девицами на выданье, хотя сегодня и не именины хозяйки, и даже не праздник вовсе. Да и в гости никого из них не звали. Девицы от нетерпения вертятся, и все смотрят в окошко. Федосья Ивановна, едва Иванцовы расселись, натянуто сказала:
– Что ж за день такой? Всем непременно надобно именно сегодня справиться о моем здоровье. Как будто у меня недавно была горячка. С утра одних ближних соседей было семей пять. Сереженька не выдержал и ускакал в поля верхом. Ему сейчас хочется побыть одному. А теперь и дальние соседи приехали. Да здорова я, здорова! – раздраженно сказала она.
– А когда же он будет? – спросила Евдокия Павловна, косясь на разочарованного супруга.
– Да бог его знает. Vingt-quatre ans, ветер в голове.
«Двадцать четыре года…»
– К нам приезжала Марья Антоновна и рассказывала… Впрочем, c,est peu probable…
«Маловероятно… О чем это маменька? Маловероятно, что Серж дрался на дуэли? Или что он кого-то ранил?»
– Вы про Сереженьку? Ах, эта история… О ней говорит весь Петербург! – Федосья Ивановна взглянула на соседей победоносно. Раньше не жаловали старую деву, а теперь в один день прикатили все. И девок своих привезли. Но Сереженька – птица другого полета, не для них. Графиня Б* уездным барыням и барышням не чета, дама родовитая, блистает при дворе, муж в больших чинах, а и то скомпрометировала себя перед высшим светом связью с Сереженькой, из-за чего и вышел громкий скандал. Жениться бы ему выгодно. Жениться… Двадцать четыре года… Ветер в голове…
Некстати вздохнула Федосья Ивановна, вспомнив про долги племянника. Ему опять нужны были деньги, да где ж их столько взять? Опять надо ехать в город, в ломбард. Племянник приехал вчера поздно вечером угрюмый и явно чем-то недовольный. Складка залегла меж бровями. Ах, этот ясный лоб, эти смоляные кудри! Как развеять твою печаль, Сереженька? Как? Все мысли лишь об этом. А тут эти сороки. Налетели. Что ж его так тяготит-то, сердешного?
Иванцовы посидели немного да собрались уезжать. Что ж поделать, раз знаменитый Серж Соболинский не желает видеть теткиных соседей? Хозяйка чем-то недовольна, слова цедит сквозь зубы и явно хочет остаться одна. Что ж тут поделаешь? Иванцовы откланялись. Федосья Ивановна все также, сквозь зубы, изволила-таки пригласить на свои именины, которые ожидаются через две недели, в воскресенье, и намекнула, что тогда, скорее всего, ее знаменитый племянник всем и представится. Сестры Иванцовы тяжело вздохнули да тут же принялись считать дни, оставшиеся до именин.
Уже сидя в повозках, они услышали властный окрик:
– Федька! Отворяй! Живо!
Дворовый мужик кинулся к воротам и распахнул их настежь. Тотчас во двор влетел белый взмыленный жеребец. Евдокия Павловна и все барышни Иванцовы обмерли: верхом на лоснящемся от пота белом коне сидел молодой человек в синем сюртуке и блестящих щегольских сапожках. Шурочка невольно подумала: «Господи, бывают же на свете такие красивые люди!»
Серж Соболинский был и впрямь, как герой из модного французского романа! Волосы его казались слишком уж черны, ресницы неправдоподобно густы и длинны, а глаза были удивительно глубоки и цвета поистине необыкновенного! Высокий лоб, томный взгляд, изнеженность во всем его облике, но одновременно и жестокость. Лазоревые глаза равнодушно окинули уездных барышень, но тем не менее, спрыгнув с лошади, он отвесил им небрежный поклон, полный неизъяснимого изящества, и прошел мимо в дом, не изволив задержаться и не найдя для них ни словечка. Иванцовы было замешкались, девицы, открыв рты, уставились в след красавцу, но Василий Игнатьевич рявкнул:
– Трогай!
И оба экипажа Иванцовых выехали со двора негостеприимных хозяев.
– Ах, хорош! Ах, хорош! C,est admirable! – твердила Евдокия Павловна. А ее дочери подавленно молчали.
– Ничего в нем особого нет. Как же, восхитительно! – надулся Василий Игнатьевич. – Мальчишка, бретер. Форсу-то, форсу! Видал я в молодости в своем полку и не таких красавцев! Вот, князь З*, например. Или, положим, Верский.
– Нет, папенька. Серж Соболинский – это что-то особенное! – заявила возмущенная замечанием отца Софи. – Таких больше нет!
– Есть, да не про вашу честь! Чтоб и близко к нему не подходили! Слышали, дуры? Глянули – и будет. Знавали мы таких. А то потом будут слезы да горячки. – Василий Игнатьевич выразительно посмотрел на свою жену Евдокию Павловну.
– Как, папенька, а именины Федосьи Ивановны? Ах, папенька! Ну, папенька! – загалдела вся женская часть семейства Иванцовых.
– Там и без вас хватит девок около него вертеться. Поедете, поедете. – Иванцов зажал уши, чтобы не слышать девичьих стонов. – Вот принесла его нелегкая в наш уезд! Не было печали, а теперь все в округе словно с ума сошли! Ох, что-то будет! Нелегкая его сюда принесла! Точно!
– Но он же такой красавец, папенька, – простодушно сказала Долли. – И у него такой красивый конь!
Шурочка фыркнула. Ох уж эта Долли! Сама она в разговор не вмешивалась. Сидела, притихнув в другом возке, вместе с Жюли и Мари, но слышала почти все, что говорили родители и глупая Долли. Перед Шурочкиными глазами все еще был молодой мужчина верхом на белом жеребце, тревожил его синий взгляд и ленивые, но сильные движения. Несмотря на изнеженный вид, в нем было что-то по-настоящему опасное. Это был хищник, зверь. Пока он был сыт, добыча его не интересовала. А если бы он был голоден? На месте богатой и знатной графини Б* она, Шурочка, себя тоже бы скомпрометировала, если бы этого потребовал Серж Соболинский. Но зачем ему компрометировать наивную уездную барышню, когда к его услугам баронессы и графини двух столиц?
Конечно, он только мечта, но зато теперь хоть есть о ком помечтать, и идеал мужчины определился: синие глаза, черные волосы, сильные стройные ноги. Да, и ноги тоже! В Шурочке впервые проснулась чувственность. Главное знать, что он где-то есть, пусть далеко, в Петербурге, в салонах богатых графинь, но все равно существует. Как она счастлива, должно быть, эта Б*!
Приехав домой, вспомнили и о Лежечеве. Ни в какое сравнение с Сержем Соболинским он, конечно, не шел, но зато в усадьбу приезжал чуть ли не каждый день и весьма обнадежил барышень Иванцовых. Ожидали, что на именинах у Соболинской все и определится. С кем будет танцевать Владимир – та и есть его невеста. По такому случаю маменька наскребла денег на новые платья для Мари, Софи и Долли. Жюли решили оставить в белом, а Шурочке перепало практически новое красное платье Долли: узкое в талии, с модными рукавами, лиф с глубоким вырезом и очень пышная юбка. Долли вдруг закапризничала и потребовала нового платья. Она топала ногой и кричала, что красное ей не идет. Ну, не идет! Как всегда, Долли сказала глупость, но маменька не стала с ней спорить. Все были взволнованны. О Шурочке позабыли, и платье она взялась перешить сама. Работы там было немного, она справится. Можно, конечно, и без платья обойтись, что ей платье? Ее же на именины никто не возьмет. Но почему бы ни помечтать о том, кто мог бы в этом платье оценить ее красоту? Хотя она понимала, что они больше никогда не увидятся. Погруженная в эти грустные мысли, Шурочка тяжело вздохнула.
До глубокой ночи она перешивала платье и в рассеянности исколола себе все пальцы, но боли не чувствовала. Как же ей хотелось, чтобы синий взгляд перестал быть таким равнодушным и хоть разок остановился бы на ней! Впрочем, она понимала, что об этом грезили все барышни в округе. Красное платье было почти готово, когда она улеглась спать, но долго еще ворочалась без сна. Потом легко вздохнула и вспомнила слова: «А вы не любите тех, кто не любит вас, а любите тех, кто любит, и будете счастливы». Как же она была глупа! Да как не любить-то, коли любится? И что ты теперь с этим поделаешь?
Рано утром она побежала на конюшню седлать Воронка, пока родители не спохватились и вновь не наложили запрет на прогулки верхом. Бешеная скачка и степной ветер слегка остудили ее пыл.
– И не буду любить! Не буду! – кричала она.
Но мир вокруг словно преобразился. Все приобрело особый смысл и изменилось за одну только ночь. Как страстно хотелось ей совершить что-нибудь необыкновенное! Убежать куда-нибудь, с кем-нибудь поговорить по душам, в конце концов, просто расплакаться. Да, да, расплакаться! Вместо этого она гнала лошадь, подставляя разгоряченное лицо степному ветру, который совершенно растрепал ее золотые кудри. Глаза сияли, щеки раскраснелись, и никогда еще она не была так хороша.
Наконец она почувствовала усталость и придержала лошадь, и свернула в сосновый бор, где было прохладнее. Здесь начинались владения старого графа, но пока он отсутствовал (а отсутствовал он всегда), претензий к соседям о нарушении границ никто не предъявлял. Шурочка любила здесь гулять, в бору было свежо и тихо, пахло хвоей, по обеим сторонам тропинки стояли высокие стройные сосны.
Она опять задумалась и погрузилась в мечты. Впереди показался просвет. Сейчас она вновь окажется в степи и пустит Воронка галопом…
Белый взмыленный жеребец вылетел ей наперерез. Невольно она вскрикнула. Это было так неожиданно, что она не справилась со своей лошадью. Воронок заржал и встал на дыбы, а она слетела на землю. Ударилась больно, но слезы высохли сами собой, когда совсем близко Шурочка увидела испуганные синие глаза.
– Простите, мадмуазель! – взволнованно сказал Серж, который тут же спрыгнул с лошади и подбежал к ней. – Я вас напугал, – сказал он по-французски. – Я не ожидал здесь кого-нибудь встретить. Вам больно? Вы ушиблись?
– Ничего, я сама виновата. Простите.
Она оперлась о протянутую руку и легко поднялась.
– Я вас где-то видел? – все так же по-французски спросил Серж.
– Вчера. – Она говорила по-русски, и он стал отвечать ей также. – Не беспокойтесь, со мной все в порядке.
– Вот как? Вы приезжали вчера к тетушке, – вспомнил он. – Я еще обратил внимание на ваши удивительные глаза. Позвольте заметить, что в том голубом платье вы были восхитительны.
Теперь голос его был вкрадчивым, и Шурочка от смущения порозовела. Он рассматривал ее, не стесняясь, и улыбался.
– Могу я узнать ваше имя?
– Александра. Дочь помещика Иванцова. Мы живем в десяти верстах. От имения вашей тетушки, я хотела сказать, – засмущалась она.
– Вот как?
– Я младшая из сестер.
– Александрин… Можно мне вас так называть?
Она кивнула в ответ.
– Вы в одиночестве совершаете столь дальние прогулки… А что ваши родители? Или, как вы сказали? Старшие сестры? А что они?
– Я непослушная дочь. И плохая сестра.
Он рассмеялся и довольно вальяжно произнес:
– Здесь, в глуши, я откровенно скучаю, и эта встреча для меня настоящий подарок.
– Я вовсе не подарок, – рассердилась она.
– Это вы так считаете? Или вам так сказали? Я уверен, что не мужчина. Ревнивая женщина, я полагаю. Это от зависти, Александрин.
Сегодня он был совсем другим. Голос ласковый, взгляд внимательный. Но это ее пугало. Она понятия не имела, о чем с ним разговаривать? И боялась сказать какую-нибудь глупость, хотя никогда не отличалась робостью и сдержанностью.
– Простите, мсье Соболинский, что я прервала вашу прогулку. Вы прячетесь здесь от соседей или от назойливых барышень?
– Прячусь? Пожалуй. А вы разве не меня здесь искали, Александрин?
– Я? Искала? Впрочем, вы правы: вас все ищут. И только вас. Мы тоже здесь скучаем. И ваш приезд для нас просто подарок, – насмешливо сказала она. Вроде бы прошло. Слова пришли, пусть и не те, какие надо, но она хоть не молчит.
– Может быть, вы тоже прячетесь в этом лесу, Александрин?
– Может быть. Только я прячусь в этом лесу, увы, не от женихов, – горько сказала она. И невольно вздохнула.
– Как странно.
– Отчего же?
– Если бы я вдруг задумал жениться на уездной барышне, то непременно просил бы вашей руки, и только вашей. Ваша редкая красота и темперамент обещают такие сладкие минуты…
Его взгляд странно потемнел, голос стал низким. Теперь он смотрел на ее шею и ниже, на грудь… Она вздрогнула. «Какие еще сладкие минуты? Что он такое говорит? Впрочем, здесь, в лесу, никого нет, он может говорить все, что ему вздумается. И делать тоже. Сама виновата. Вот почему юным барышням нельзя оставаться наедине с мужчинами! А с такими, как Серж, и вовсе нельзя! И прав был папенька. Сто раз прав…»
– Мне пора. Папенька рассердится. – Она схватила за повод Воронка.
– Вы же непослушная дочь. Куда же вы так торопитесь? – Он накрыл своей горячей ладонью ее руку и придержал повод. Солнце словно бы направило все свои лучи в одну только точку, так горячо стало ее руке. Шурочка мгновенно расплавилась под ними. Она почувствовала, что этот человек уже взял власть над нею, и если он захочет… Она поспешно выдернула свою руку:
– Прощайте!
– Постойте! Я только хотел предложить вам продолжить утреннюю прогулку вместе. Я буду вас сопровождать. И защищать.
В его голосе была откровенная насмешка. Она вскочила на Воронка и развернулась, чтобы ехать обратно, в имение. Серж Соболинский стоял на опушке леса и со странной улыбкой смотрел ей вслед.
О своей встрече с Сержем в сосновом бору она никому не сказала. Да и что говорить? Он сделал что-то недозволенное, но что именно, она не могла объяснить. Да и не хотела. Потому что… Потому что ей это понравилось. Да, понравилось! Ей все в нем нравится! Абсолютно все! Он совершенство, у него нет недостатков! Шурочка как-то сразу резко повзрослела. Она уже поняла, что это лето будет для нее особенным. Это не может ничем не закончиться. Что-то будет. Но Соболинский никогда не женится на провинциальной барышне, к тому же бесприданнице, как бы хороша она ни была. Ему этого не надо. Все знают, что у Сержа огромные долги и его дела может поправить только выгодный брак. Федосья Ивановна говорит, что это возможно. Еще бы это было невозможно! А потому забыть. Но забыть нельзя. И что же делать? Шурочка совсем запуталась.
