Наталья Долинина
Печорин и наше время
Глава 2. «Бэла»
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка…
«Я ехал на перекладных из Тифлиса». Я ехал на перекладных из Тифлиса. Я ехал…
Не могу объяснить, почему эти шесть слов кажутся мне необыкновенными. Ведь так коротко, так просто: я – ехал – на перекладных – из Тифлиса…
Много раз над этим предложением вздыхали и страдали мои ученики. Простое, полное, личное, распространённое, повествовательное. Я – подлежащее. Ехал – сказуемое. На чём ехал? На перекладных. Косвенное дополнение. Откуда ехал? Из Тифлиса. Обстоятельство места. Что значит: перекладные? Казённые лошади, которые менялись на каждой станции.
Всё просто, всё понятно. И всё абсолютно непонятно, потому что с первых строк «Бэлы» оказываешься во власти простых слов, собранных воедино и выстроенных большим писателем. Каждое слово в отдельности знакомо и обычно. Все вместе – неповторимы. Как у Пушкина: «Роняет лес багряный свой убор». Как у Толстого: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» Как у Лермонтова: «Я ехал на перекладных из Тифлиса».
А на самом-то деле в этой фразе нет ничего необыкновенного. Просто мы знаем, что за ней последует одна из лучших на свете книг. Открывая эту книгу, мы ждём удивительного, необычайного – и находим его.
«Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую Долину…» Прежде всего нам нужно понять, кто этот «я», который ехал из Тифлиса. Может быть, сам автор? Нам ведь известно, что Лермонтов бывал на Кавказе. И сразу, с первых строк, мы узнали, что чемодан путешественника «до половины был набит путевыми записками». Но есть книги, написанные от лица героя. Может быть, он и ехал. Герой. Нашего (то есть лермонтовского, конечно) времени.
«Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую Гору, и во всё горло распевал песни. Славное место эта долина!»
И вдруг прозрачная простота первых фраз сменяется сложными поэтическими образами, длинными словами, длинными грамматическими периодами: «Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зелёным плющом и увенчанные купами чинар, жёлтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безымённой речкой, шумно вырывающейся из чёрного, полного мглою ущелья, тянется серебряной нитью и сверкает, как змея своею чешуею».
Сложность – и в то же время простота. Длинное предложение с причастными оборотами, нагромождение цветов: красноватые скалы, зелёный плющ, жёлтые обрывы, золотая бахрома снегов, чёрное ущелье, серебряная нить реки…
Золотая бахрома снегов? Речка сверкает, как змея своею чешуёю?.. Так видит художник – и так помогает видеть нам, обычным людям, не наделённым его особой зоркостью, – художник и поэт – Лермонтов.
Но после этой длинной фразы тон повествования снова меняется, возвращается доступность, даже обыденность языка: «Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица…»
Условимся называть того, кто рассказывает, Автором, чтобы не запутаться. Позже мы вернёмся к вопросу, кто он – герой лермонтовского времени, сам Лермонтов или третье лицо. Пока мы знаем только, что он едет из Тифлиса с лёгкой поклажей, наполовину состоящей из путевых записок; но его лёгкую тележку с трудом тащат шесть быков, подгоняемых несколькими осетинами.
«За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем не бывало, несмотря на то, что она была доверху накладена».
Хозяин второй тележки описан подробно. Так и видишь его – в офицерском сюртуке без эполет и черкесской мохнатой шапке, с маленькой кабардинской трубочкой, обделанной в серебро. «Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твёрдой походке и бодрому виду».
Почему пожилой опытный офицер носит не по форме мохнатую черкесскую шапку, да еще курит кабардинскую трубку? Видимо, он так давно на Кавказе, что служба потеряла для него всякий оттенок романтики, стала бытом, привычкой. Трубка и шапка выбраны поудобнее – только и всего, да ещё, может быть, подешевле, да к тому же местного производства – те, что легче и быстрее можно купить здесь, на Кавказе.
И лицо офицера говорит о том же: о давнем знакомстве с южным солнцем; о нелёгкой жизни – «преждевременно поседевшие усы», а твёрдая походка и бодрый вид – может быть, о силе характера?
Офицер кажется неразговорчивым. «Он молча отвечал… на поклон» и «молча, опять поклонился». Первый его ответ на вопрос попутчика, не едет ли он в Ставрополь, по-военному лаконичен: «Так-с точно… с казёнными вещами».
Тяжёлая поклажа – не его личные вещи, казённые. Может, своего и не накопилось за длинные годы службы.
Но вот начинается первый разговор, и пожилой офицер слегка приоткрывается перед нами. Он дважды улыбается недоумению своего попутчика, заметившего, как легко тащат четыре быка тяжёлую тележку, тогда как пустую «шесть скотов едва подвигают с помощью этих осетин».
«…Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат?.. Ужасные плуты!.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников!.. Уж я их знаю, меня не проведут».
Пушкин в «Путешествии в Арзрум» так описал трудный подъём тележки в гору: «…услышали мы шум и крики и увидели зрелище необыкновенное: 18 пар тощих, малорослых волов, понуждаемых толпою полунагих осетинцев, насилу тащили лёгкую венскую коляску приятеля моего О». Пушкин увидел тощих волов, полунагих осетинцев – не мошенничество, а бедственное положение народа.
Пожилой офицер, всю жизнь прослуживший на Кавказе, не доверяет людям, среди которых живёт. В понятие «азиаты» он включает несколько народов; все они, по мнению пожилого офицера, «мошенники», «плуты»…
А ведь вполне возможно, что осетины действительно плутовали: им нужны были деньги; русский офицер был недавним врагом; обмануть его они не считали за грех. Обе стороны по-своему правы, не доверяя друг другу, и обе стороны по-своему неправы, потому что не хотят друг друга понять. Так в одном коротком разговоре раскрывается обстановка, сложившаяся в то время на Кавказе.
Пожилой офицер немногословен. Коротко, почти вскользь, но приосанившись, сообщает он о главном, может быть, в своей жизни: «Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче… Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком… и при нём получил два чина за дела против горцев».
Алексей Петрович – это генерал Ермолов, тот самый, который предупредил Грибоедова о возможном аресте по делу декабристов – и Грибоедов успел сжечь компрометирующие его бумаги. Тот самый Ермолов, который был отстранён от дел за близость к декабристам, которого в 1829 году посетил в Калуге Пушкин – и описал эту встречу в «Путешествии в Арзрум». Ермолов, воспетый Лермонтовым в «Споре»:
От Урала до Дуная,
До большой реки,
Колыхаясь и сверкая,
Движутся полки…
…И испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведёт, грозя очами,
Генерал седой.
Ермолов был назначен главнокомандующим на Кавказ в 1815 году. Блестящий организатор, талантливый полководец, любимец молодёжи, он достиг многих успехов в своём деле, но после 1825 года говорить о нём стало небезопасно: Николай I знал, что Ермолов настроен оппозиционно, и не забыл этого. То, что Лермонтов упоминает опального Ермолова на первых же страницах своей книги, читатели-современники воспринимали как выпад против правительства. Да ещё устами бывалого офицера, не по фамилии, а по имени и отчеству, как называют только любимых начальников!
Для читателя-современника было важно и другое: человек, получивший два чина при Ермолове, – храбр. Ермолов не был скор на награды. Однако с тех пор пожилой офицер не продвинулся по службе, не получил награждений и чинов: он сухо отвечает на вопрос Автора: «А теперь вы?..» – «Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне…» Автор понял, что это значит, и стал называть его штабс-капитаном: до Ермолова он был подпоручиком, следующие два чина: поручик и штабс-капитан. В этом чине он и остался.
Так, не зная ещё имени штабс-капитана, читатель уже знает, что чем-то он был неугоден начальству. Может быть, тем, что не умел выслуживаться?
Путешественники поднялись наконец на гору. «Солнце закатилось, и ночь последовала за днём без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге…»
Современник Лермонтова Шевырев писал, сравнивая прозу Лермонтова с прозой модного тогда роман ти ка Марлинского: «Пылкому воображению Марлинского казалось мало только что покорно наблюдать эту великолепную природу и передавать её верным и метким словом. Ему хотелось насиловать образы и язык… Поэтому с особенным удовольствием можем мы заметить в похвалу нового кавказского живописца, что он… покорил трезвую кисть свою картинам природы и описывал их без всякого преувеличения…»
Вот отрывок из повести Марлинского «Аммалат-Бек»: «Дагестанская природа прелестна в мае месяце. Миллионы роз обливают утёсы румянцем своим, подобно заре; воздух струится их ароматом, соловьи не умолкают в зелёных сумерках рощи.
Миндальные деревья, точно куполы пагод, стоят в серебре цветов своих… Широкоплечие дубы, словно старые ратники, стоят на часах там, инде, между тем как тополи и чинары, собравшись купами и окруженные кустарниками, как детьми, кажется, готовы откочевать в гору, убегая от летних жаров».
Ещё один отрывок – из книги «Мулла-Нур»: «Громады скучивались над громадами, точно кристаллы аметиста, видимые сквозь микроскоп, увеличивающий до ста невероятий. Там и сям, на гранях скал, проседали цветные мхи, или из трещин протягивало руку чахлое деревцо, будто узник из оконца тюрьмы… Изредка слышалась тихая жалоба какого-нибудь ключа, падение слезы его на бесчувственный камень…»
Открыв томик Марлинского, прежде всего, испытываешь удивление. Ведь он современник Пушкина и Лермонтова, почему же язык его повестей кажется сегодня безнадежно устаревшим? «Откочевать в гору», «от летних жаров», «инде», «до ста невероятий» – всё это режет слух сегодняшнего читателя. Но и манера повествования, стиль Марлинского представляются нам старомодными: нагромождение сравнений, назойливо красивые эпитеты; всё это сегодня – признак безвкусицы.
А ведь современники зачитывались его книгами! Но время вынесло свой приговор: в произведениях Пушкина и Лермонтова была та правда жизни, та глубина мысли, те нравственные вопросы, которые делают их современными и сегодня. Книги Марлинского со всей их пышностью оказались неглубокими, поверхностными и потому безнадёжно устарели; то, что казалось красотой, обернулось ложной красивостью; изысканность – пошлостью; необыкновенность сюжета – просто скукой.
С невольным облегчением возвращаешься от Марлинского к Лермонтову: «Налево чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас тёмно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, ещё сохранявшем последний отблеск зари».
Первый пейзаж в «Бэле» был яркий, цветной, победный – с золотой бахромой снегов и серебряной речкой. Второй грустен, даже трагичен: чёрное ущелье, тёмные горы, бледный небосклон. «По обеим сторонам дороги торчали голые, чёрные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился…»
Пейзажи у Лермонтова могут быть разными, но одно в них общее: точность. То, что описывает Марлинский, невозможно увидеть; трудно представить себе, например, как розы «обливают утёсы румянцем» или слеза «какого-нибудь ключа» падает «на бесчувственный камень». Пейзаж, описанный Лермонтовым, видишь и представляешь себе совершенно точно: и глубокое ущелье, и горы, «изрытые морщинами», и «голые, чёрные камни», и тучу на вершине Гуд-Горы: она была «такая чёрная, что на тёмном небе… казалась пятном».
Путешественникам пришлось расположиться на ночлег в дымной сакле. «Ощупью вошёл я и наткнулся на корову (хлев у этих людей заменяет лакейскую). Я не знал, куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака… Посередине трещал огонёк, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно веером из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях».
«Жалкие люди!» – говорит Автор.
«Преглупый народ!» – откликается штабс-капитан.
«Жалкие люди» – конечно, значит здесь: бедные, несчастные. Автор видит то же самое, что штабс-капитан: закопчённые столбы, дым, нищету, лохмотья. Но он понимает: нищета – не вина, а беда «жалких людей», не они виноваты в своём жалком состоянии.
Штабс-капитан привык, не задумываясь, осуждать горцев. Мы еще много раз увидим: в каждом кавказском народе он находит недостатки. Осетины плохи тем, что у них «и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь»; чеченцы и кабардинцы – «разбойники, голыши», «дьяволы», «мошенники»… Но в то же время штабс-капитан не может скрыть невольного восхищения храбростью этих народов: «хотя разбойники… зато отчаянные башки…», «чуть зазевался, того и гляди – либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..»
Автору любопытно порасспросить штабс-капитана, даже «вытянуть из него какую-нибудь историйку». Но штабс-капитан не оправдывает его надежд: он «начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался». Тогда Автор пытается хотя бы при помощи рома разговорить своего собеседника – и снова терпит крах: штабс-капитан не пьёт, ещё при Ермолове «дал себе заклятье» не пить.
Мы прочли пять среднего размера страничек. Вся повесть «Бэла» занимает тридцать пять таких страниц. Уже седьмая часть повести прочитана, а читатель, в сущности, ещё не знаком с героями. Повесть называется «Бэла». Кто она? Как зовут офицеров, встретившихся на горной дороге? Кто из них герой своего времени?
Но вот штабс-капитан, набив свою трубочку, принимается рассказывать. Медленное шествие быков, неторопливый подъём на гору, тягостное сиденье в дымной сакле – всё остается позади. События начинают разворачиваться с быстротой непостижимою: с первых же слов о молодом человеке лет двадцати пяти внимание читателя устремляется ему навстречу – читатель уже чувствует, знает: вот появился ГЕРОЙ, хотя Автор этого не объявляет и не подчёркивает.
Итак, вступительная часть, экспозиция, закончилась. Начинается завязка.
«…Я тогда стоял в крепости за Тереком с ротой – этому скоро пять лет», – рассказывает штабс-капитан. – «Раз, осенью, пришел транспорт с провиантом; в транспорте был офицер, молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепости. Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький…»
Каждое слово здесь весомо. Пять лет назад герою было двадцать пять лет. Теперь ему, значит, тридцать. Ему велено остаться в крепости. КЕМ велено? Почему велено? Или, вернее, ЗА ЧТО велено? Догадываемся об ответе на первый вопрос: велено начальством. Но – за что? Этого мы ещё не знаем.
Почему герой явился «в полной форме»? Романтика первых офицерских дней? Или – гордость человека, наказанного переводом в крепость за какой-то проступок? И уж совсем непонятны эпитеты, которыми награждает его штабс-капитан: тоненький, беленький… Позднее мы догадаемся: эти слова характеризуют скорее говорящего, чем ГЕРОЯ, – добрый старик полюбил молодого офицера, любит и сейчас, отсюда эти ласковые (а не пренебрежительные, как могло быть по отношению к кому-то другому) слова.
То, о чём штабс-капитан рассказывает дальше, вызывает симпатию к нему самому и интерес к человеку, о котором он рассказывает, к ГЕРОЮ: «Я взял его за руку и сказал: „Очень рад, очень рад. Вам будет немножко скучно, ну да мы с вами будем жить по-приятельски. Да, пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и пожалуйста – к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке“. Ему отвели квартиру, и он поселился в крепости».
Только здесь, через несколько часов, проведённых вместе, Автор узнает имя штабс-капитана: Максим Максимыч. ГЕРОЮ понадобилось для этого несколько секунд. Автора Максим Максимыч встретил сухо, был замкнут, немногословен. ГЕРОЮ он открылся сразу, доброжелательно, приветливо: дважды повторенное «очень рад», дважды повторенное «пожалуйста», «зовите меня просто», «приходите ко мне просто», «будем жить по-приятельски»… Что же случилось со штабс-капитаном за эти пять лет? Очерст вел он душой? Кто повинен в этом? Или жизненный опыт подсказал ему, что с Автором не обязательно становиться на дружескую ногу, а ГЕРОЙ нуждается в душевном тепле и поддержке?
Все эти вопросы возникают у внимательного читателя сразу, но ответить на них он ещё не может.
«– А как его звали? – спросил я Максима Максимыча.
– Его звали… Григорьем Александровичем Печориным (курсив Лермонтова. – Н. Д.). Славный был малый, смею вас уверить, только немножко странен…»
Эта заминка перед тем, как назвать имя, – отчего она? Может быть, Максим Максимыч не хочет открывать чужому человеку имя друга? Или ему самому горько и тяжело вспомнить, произнести вслух это имя? Ведь он любил Печорина и теперь бесхитростно рассказывает о том, что видел, что удивляло его в характере и поведении странного человека: «Ведь, например, в дождик, в холод, целый день на охоте, все иззябнут, устанут, – а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьёшься, зато уж иногда как начнёт рассказывать, так животики надорвёшь со смеха…» И, как вывод: «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!»
Так в первый раз возникает в романе Лермонтова тема судьбы, которой будет посвящена последняя повесть – «Фаталист». О том, что «на роду написано» и что вносит в свою жизнь сам человек, думает и Печорин – в своё время мы познакомимся с его мыслями. Пока мы видим его только простодушными глазами Максима Максимыча, убеждённого, что с ним «должны случаться разные необыкновенные вещи». Почему именно с ним? Ответа на этот вопрос ждут и Автор, и читатель.
И вот начинается рассказ Максима Максимыча. Наше внимание уже привлёк Печорин, как ни мало о нём пока сказано. Мы уже догадываемся, что встретились с тем же сложным, противоречивым, мятежным характером, который прошёл через всю лирику Лермонтова, через его поэмы и драмы. Может быть, теперь мы лучше узнаем и глубже поймём душу странного человека. Нас привлекает и фамилия героя, напоминающая Онегина, – это сразу заметил Белинский: «Несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою…» А горы, ущелья, серебряные речки, крепость – создают ореол опасности, подчеркивают необычность условий, в которых протекает жизнь Печорина.
Рассказ Максима Максимыча предельно прост: «Верст шесть от крепости жил один мирной князь. Сынишка его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякий день бывало то за тем, то за другим; и уж точно избаловали мы его с Григорьем Александровичем. А уж какой был головорез…»
До сих пор мы слышали голос Автора – человека литературно образованного, интеллигентного. Теперь он уступает место другому рассказчику – Максиму Максимычу. Неторопливая, мирная интонация штабс-капитана привлекает нас к нему; мы видим его доброту, мягкость; конечно, одинокий, привязчивый Максим Максимыч мог избаловать и мальчика лет пятнадцати, и самого Печорина – заботой, всепрощением, ласковой приветливостью… Но и о Печорине мы узнаем нечто новое: к нему тянутся люди, есть в нём что-то привлекательное, если и Максим Максимыч сразу полюбил его, и мальчишка-горец «повадился» каждый день ездить в крепость.
И – сразу же – перед нами ещё одна сторона характера Печорина, по меньшей мере, непонятная. Пятнадцатилетний Азамат «ужасно падок был на деньги» – за червонец украл лучшего козла из отцовского стада. Зачем ему эти деньги? Может быть, именно гордый характер толкает его на жадность: с деньгами он будет свободен и независим от отца. Но Печорин – «для смеха»! – обещал ему червонец за козла. Печорин дразнил иногда Азамата, а у того «так глаза кровью и нальются, и сейчас за кинжал».
Наивный Максим Максимыч со своей неистребимой неприязнью к «азиатам», конечно, не видит ничего дурного в том, чтобы подразнить «дикого» мальчишку, но Печорин? Столь же он наивен? Или – дурён? Или – просто не хочет и не умеет задуматься о других людях?
Оба они понимают, что играют с огнём. «Эй, Азамат, не сносить тебе головы», – говорил Максим Максимыч. Но обоих – по разным причинам – мало волнует судьба мальчика. Доброта Максима Максимыча не распространяется на горцев. Почему Печорин умеет только дразнить Азамата и не умеет к нему привязаться, читателю ещё непонятно.
«Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин».
Приехав на свадьбу, Максим Максимыч и Печорин, конечно, с любопытством рассматривают чужих людей и чужие нравы. «Нас приняли со всеми почестями…» – рассказывает Максим Максимыч. – «Я однако ж не позабыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвиденного случая».
Отец Азамата – мирной князь, то есть человек, поддерживающий добрососедские отношения с русскими. «Мы были с ним кунаки», – говорит Максим Максимыч. Кунаки – значит друзья. Тем не менее, предосторожность Максима Максимыча вполне оправдана: мало ли какие случайности могут произойти на свадьбе, куда съезжаются люди со всей округи. Но рассказ штабс-капитана об обычаях страны, где он живёт так давно, огорчает нас, потому что полон того же пренебрежения, с которым Максим Максимыч рассуждал об осетинах:
«– Как же у них празднуют свадьбу?..
– Да обыкновенно. Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых… потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной, хромой лошадёнке, ломается, паясничает, смешит честную компанию… Бедный старичишка бренчит на трёхструнной… забыл как по-ихнему… ну, да вроде нашей балалайки…»
«Преглупый народ!» – мог бы добавить Максим Максимыч. Мы не знаем, чувствует ли Печорин поэзию этой свадьбы, видит ли красоту обрядов – Максим Максимыч не чувствует и не видит: раз они не наши – ничего хорошего в них быть не может!
И вот появляется Бэла. Она подошла к Печорину «и пропела ему… как бы сказать?.. вроде комплимента».
Учёные пытались установить, к какому из народов Кавказа принадлежит Бэла, но так и не пришли к единому мнению. Да это ведь, в конце концов, не имеет значения. Печорин и Максим Максимыч называют её черкешенкой – может быть, под влиянием пушкинского «Кавказского пленника», где черкешенка полюбила русского офицера, – будем так называть её и мы.
Итак, Бэла подошла к Печорину и, по обряду, пропела ему что-то «вроде комплимента». Красота ли её произвела впечатление, или Печорин не хотел нарушать свадебного обряда – но ответил он именно так, как следовало, как ждали хозяева: «встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу…» Вероятно, здесь и то, и другое. Конечно, Печорин не мог не обратить внимания на шестнадцатилетнюю красавицу. Он «в задумчивости не сводил с неё глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала. Только не один Печорин любовался хорошенькой княжной: из угла комнаты на неё смотрели другие два глаза, неподвижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича».
История любви «дикой» девушки-горянки и русского офицера к 1838 году, когда была написана «Бэла», никак не могла считаться новой в литературе. Об этом писал Пушкин, и сам Лермонтов в ранних стихах, и многие писатели. Треугольник: Казбич – Бэла – Печорин, или, иначе говоря: горец – горянка – европеец – встречается во многих восточных повестях и поэмах. Героине так и полагалось: иметь поклонника из «своих», чтобы, отвергнув его, тем сильнее доказать свою любовь к европейцу. Сюжет, избранный Лермонтовым, почти банален. Лермонтов не открывает ничего нового ни в нравах и обычаях Кавказа, ни в отношениях людей – и тем заметнее, что никто из писавших до него не увидел и не понял того, что увидел и понял он; никто не описал так, как он. Мы ещё вернемся к задаче, которую он ставил перед собой. Пока всё идёт, как у других писателей. Всё, кроме манеры повествования.
Рассказ Максима Максимыча о Казбиче – вполне в характере штабс-капитана. Привычное недоверие и полупрезрение к горцам смешивается с восхищением; Максим Максимыч оценивает Казбича со своей узкопрофессиональной точки зрения: «…не то, чтоб мирной, не то, чтоб не мирной. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен… рожа у него была самая разбойничья… А уж ловок-то, ловок-то был, как бес».
Даже на лошадь Казбича Максим Максимыч переносит эту смесь привычного осуждения и невольного восторга: «Лучше этой лошади ничего выдумать невозможно… как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он её никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!..»
Максим Максимыч не случайно так подробно описывает лошадь Казбича. История Бэлы и Печорина будет развиваться параллельно истории Азамата и лошади – обе эти истории переплетутся, в обеих окажется замешанным Казбич.
Наблюдательный и осторожный Максим Максимыч заметил, что у Казбича «под бешметом надета кольчуга». Видимо, и Казбич предполагал, что на свадьбе не всё, может быть, пройдёт мирно, и приготовился к неожиданностям. Это ещё более насторожило Максима Максимыча, и, выйдя проверить своих лошадей, он подслушал разговор Казбича с Азаматом. Собственно, на сей раз подозрения его не оправдались: «О чём они толкуют? – подумал он, – уж не о моей ли лошадке?» Разговор, однако, оказался о другом и был так занятен, что штабс-капитан, не колеблясь, «присел… у забора и стал прислушиваться».
«– Славная у тебя лошадь! – говорил Азамат: – если б я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы половину за твоего скакуна, Казбич!»
Казбич в ответ рассказывает прекрасную и героическую историю о том, как конь его спас. Удивительно: после неторопливой, простой, чисто русской речи Максима Максимыча рассказ Казбича, написанный Лермонтовым, конечно, по-русски, производит впечатление написанного на другом языке. Лермонтов не злоупотребляет «восточными» словами: «абреки», «гяуры», «аллах» – и один раз Казбич говорит: «Йок, не хочу» (курсив Лермонтова. – Н. Д.) – а больше и нет таких слов. Но строй фраз, стилистическая окраска речи Казбича таковы, что слышишь и его – страстного горца, говорящего на родном языке, – так же ясно, как Максима Максимыча.
«Прилёг я на седло, ПОРУЧИЛ СЕБЯ АЛЛАХУ и в первый раз в жизни ОСКОРБИЛ КОНЯ ударом плети. КАК ПТИЦА НЫРНУЛ ОН между ветвями…» (выделено мною. – Н. Д.). Лермонтов всего только переставляет привычный для нашего уха порядок слов в предложении (это называется инверсией): вместо «я прилёг» – «прилёг я», вместо «он нырнул как птица» – «как птица нырнул он…» И – непривычные для русского слуха: «поручил себя аллаху», «оскорбил коня ударом плети»…
