Наталья Долинина
Печорин и наше время
Инверсии были характерны для романтического стиля повествования. Но у писателей-романтиков они непременно сопровождались выспренными сравнениями, метафорами, эпитетами; вот как разговаривают два горца у Марлинского:
«– Взойди-ка на кровлю, Касим, посмотри, как падает за горы солнышко: не краснеет ли Запад, не собираются ли тучи на небе… не канет ли капель росы с молодого рога май-месяца, не прячется ли он в ночную радугу, как жемчужина в перламутровую раковину… не скачет ли белогривый прибой через камни?
– Нет, ами (дядя)! Запад голубее глаз моей сестрицы… В чистой синеве плывет месяц: не слёзы, а стрелы сыплет он на море!.. Ни одна волна не рассыплется жемчугом на берег; ни малейший ветерок не завьет в кудри пыли по дороге…» (Курсив Марлинского. – Н. Д.).
Здесь есть инверсии, но их почти не замечаешь; они теряются в нагромождении «излишеств»: «жемчужины», «перламутровые раковины», «белогривый прибой», опять «жемчуг», «кудри пыли»…
Почти весь рассказ Казбича состоит из самых обычных, ничем не украшенных русских фраз: «Вдруг передо мною РЫТВИНА ГЛУБОКАЯ; СКАКУН МОЙ призадумался – и прыгнул. ЗАДНИЕ ЕГО КОПЫТЫ оборвались… СЕРДЦЕ МОЁ облилось кровью; ПОПОЛЗ Я по густой траве…» Здесь впечатление нерусской речи создается только инверсиями но создается очень убедительно (выделено мною. – Н. Д.).
Иначе построена речь Азамата: сначала мы слышим, что говорит мальчик, почти ребёнок: он просит, «ласкаясь» к Казбичу: «Ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю всё, что ты хочешь…»
Но дальше, видя, что упросить не удаётся, Азамат, после рассказа Казбича ещё больше влюблённый в его коня, начинает говорить, как взрослый, как сам Казбич: «На лучших скакунов моего отца СМОТРЕЛ Я с презрением, СТЫДНО БЫЛО МНЕ на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, ПРОСИЖИВАЛ Я на утесе целые дни, и ежеминутно МЫСЛЯМ МОИМ являлся вороной СКАКУН ТВОЙ… Я умру, Казбич, если ты МНЕ НЕ ПРОДАШЬ ЕГО!» (выделено мною. – Н. Д.).
После страстной речи Азамата нас уже не удивляет сообщение Максима Максимыча о том, что Азамат говорил «дрожащим голосом» и даже, кажется, заплакал, хотя был «преупрямый мальчишка, и ничем, бывало, у него слёз не выбьешь, даже когда он был и помоложе».
Но сильный, гордый, свободолюбивый – и упрямый! – Казбич остается непреклонен в течение всего разговора – пожалуй, точнее будет сказать: торга – с Азаматом: «Послушай! – сказал твёрдым голосом Азамат: – видишь, я на всё решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру?..»
«Долго, долго молчал Казбич; наконец, вместо ответа, он затянул старинную песню вполголоса…»
Старинная песня, переложенная Лермонтовым стихами, прекрасна; хотя смысл её – мужественный и гордый – не очень понятен для нас сегодня:
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены…
Но достаточно вспомнить, что закон аллаха позволял горцу иметь несколько жён и что жену можно было просто украсть, чтобы понять мужскую правоту Казбича. Какими бы огненными глазами он ни смотрел на Бэлу, не жена была ему другом, опорой, поддержкой в тех условиях и в то время, когда он жил; другом был конь.
Конечно, категорический отказ Казбича, да ещё выраженный весьма резко: «Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моём коне?..» – отказ этот оскорбил Азамата, и он сначала бросился на оскорбителя с оружием, а затем вбежал в саклю «в разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его зарезать. Все вскочили, схватились за ружья – и пошла потеха».
Длинный, хотя и страстный, но медленный разговор Казбича с Азаматом сменяется быстрой, краткой сценой: «Крик, шум, выстрелы; только Казбич уж был верхом и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой».
Мы ещё раз убеждаемся в прозорливости Максима Максимыча: заметив, где поставили лошадей, он смог «поскорей убраться», когда «пошла резня». Печорин вовсе не так осторожен: он хотел бы узнать, «чем кончится», но смиряется перед доводами Максима Максимыча: «…уж верно кончится худо; у этих азиатов всё так…»
Мы уже успели забыть об Авторе, и авторское «я» воспринимаем теперь, как «я» Максима Максимыча. Но Автор здесь, он слушает вместе с нами, время от времени возникает и его «я».
«А что Казбич? – спросил я нетерпеливо у штабс-капитана». Максим Максимыч отвечает в уже привычном для нас духе: «Да что этому народу делается!.. ведь ускользнул… Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, – например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а всё махает шашкой…»
На этом история могла бы кончиться – если бы не Печорин. Максим Максимыч продолжает: «Никогда себе не прощу одного: чёрт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу всё, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, – такой хитрый! – а сам задумал кое-что».
Конечно, Максиму Максимычу с его бесхитростной душой и в голову не могло прийти, что задумал Печорин. Он «стал замечать, что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в романах-с. Что за диво?..»
Максим Максимыч мог удивляться, но не мог понять затею Печорина. А между тем Печорин вступает с Азаматом в тот же самый торг, который мальчишка вёл с Казбичем: он предлагает ему Карагеза – за Бэлу…
Когда Азамат сам предложил сестру Казбичу, он расхваливал её достоинства: «Как она пляшет! как поёт! а вышивает золотом, чудо!» Пятнадцатилетний мальчишка уже знает: женщина – товар, её всё равно продадут; угрызения совести не мучают брата; он спокойно вступает в торг: «Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?»
Но Казбич – свой. Он мог бы посвататься к Бэле, и, вероятно, отец Азамата совершил бы сделку с такой же лёгкостью, как и его сын. Продать сестру своему, украсть сестру для него – это не преступление, а сделка. Вступить в торг с чужеземцем – тяжкий грех, и Азамат понимает это. Продав сестру Печорину, он ломает всю её жизнь; берёт на себя ответственность за все беды и несчастья, которые могут случиться с сестрой…
Колебания Азамата понятны Печорину. Недаром он так долго подготавливал мальчишку к своему предложению – прошло недели три, пока Максим Максимыч заметил, что «Азамат бледнеет и сохнет…» Печорин ведёт торг по всем правилам: «…ты должен отдать мне сестру Бэлу: Карагез будет её калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден».
Первый довод Печорина рассчитан на страсть Азамата к коню. Мальчишка молчит, колеблется. Тогда в ход идёт другой довод, рассчитанный на самолюбие подростка:
«– Не хочешь? Ну, как хочешь! Я думал, что ты мужчина, а ты ещё ребёнок: рано тебе ездить верхом…»
Печорин помнит, что именно после слов Казбича о его возрасте Азамат схватился за оружие. Печорин сознательно оскорбляет Азамата в расчёте на то, что самолюбие победит. Он оказывается прав.
«Азамат вспыхнул. „А мой отец?“ – сказал он.
– Разве он никогда не уезжает?
– Правда…
– Согласен?..
– Согласен, – прошептал Азамат, бледный, как смерть…»
«Вот они и сладили это дело – по правде сказать, нехорошее дело!» – рассказывает Максим Максимыч. Бедный штабс-капитан, невольно послуживший орудием Печорина, ничего не знал; он и думать забыл о подслушанном разговоре, который он так неосторожно пересказал Печорину.
И вот совершается сделка. Азамат предупреждён, что завтра Казбич приедет в крепость. «Вечером Григорий Александрович вооружился и выехал из крепости… ночью они оба возвратились, и часовой видел, что поперёк седла Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги были связаны, а голова окутана чадрой».
На другой день Азамат украл лошадь Казбича. Казбич сразу сообразил, кто виноват. «Урус яман, яман! – заревел он и опрометью бросился вон, как дикий барс».
«Урус яман» – значит «русский злой». Казбич отлично представляет себе, что без помощи русских нельзя было бы украсть коня; вдобавок «у ворот крепости часовой загородил ему путь ружьём», – вероятно, солдат заподозрил, что Казбич совершил что-то неположенное и пытается бежать; но обезумевшему от горя Казбичу, конечно, кажется, что все здесь в заговоре против него, все помогают похитителю…
Погоня Казбича за Азаматом безнадёжна: догнать беглеца пешком он не может, убить его на таком расстоянии почти невероятно. Казбич всё-таки пытается сделать это – он выстрелил на бегу; «с минуту он остался неподвижен, пока не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружьё о камень, разбил его в дребезги, повалился на землю и зарыдал, как ребёнок…»
Отчаяние Казбича вызывает в нас сочувствие; мы ведь уже знаем, чем был для него Карагез, и даже Максима Максимыча поражает глубина его горя: «Я велел возле его положить деньги за баранов – он их не тронул, лежал себе ничком, как мёртвый. Поверите ли, он так пролежал до поздней ночи и целую ночь?..»
Через несколько десятков страниц, в «Княжне Мери», мы прочтем строки, которые заставят нас вспомнить Казбича и его горе: «Всё было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на 10 минут! Но вдруг… он грянулся о землю… едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; чрез несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду… я упал на мокрую траву и, как ребёнок, заплакал.
И долго я лежал неподвижно, и плакал, горько, не стараясь удерживать слез и рыданий…» Это пишет Печорин в своём дневнике. Так горюет он, не успев догнать женщину, которую любил. В романе Лермонтова события расположены не хронологически – мы ещё будем говорить об этом; Печорин рыдал в степи у трупа коня незадолго ДО того, как попал в крепость к Максиму Максимычу, НЕЗАДОЛГО до того, как увидел неподвижно распростёртого, окаменевшего в своём отчаянии Казбича – или, если не видел сам, то услышал о нём. Неужели не шевельнулось в его душе сострадание?
Видимо, нет. Во всяком случае, Максим Максимыч ничего не рассказывает о том, как вёл себя Печорин. Может быть, впрочем, он и не заметил безмолвной трагедии Казбича – у него была другая забота: Бэла.
Теперь из повествования Максима Максимыча исчезает Азамат. «Так с тех пор и пропал», – замечает Максим Максимыч, – «верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!»
Почему «туда и дорога»? Неужели у доброго Максима Максимыча нет чувства вины перед Азаматом? Нет. Он – дикий, горец, разбойник. Максим Максимыч даже Печорина не осуждает за Азамата. Он недоволен только из-за Бэлы: её похищение может осложнить «мирные» отношения со старым князем, отцом Бэлы. Вот почему Максим Максимыч «надел эполеты, шпагу и пошёл» к Печорину.
«Он лежал в первой комнате на постели… дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог, только он притворялся, будто не слышит».
Бедный Максим Максимыч! Весь его опыт, и суровость, и всё его мужество – для горцев. С горцами он может быть осторожен, хитёр и твёрд, потому что они для него – не люди. Перед Печориным он пасует, и Печорин знает это. Будь у него другой начальник, Печорин, может быть, и не осмелился бы на такой рискованный шаг, как похищение черкешенки. Но Максим Максимыч с первой встречи поставил себя в положение приятеля, а не начальника: «…пожалуйста, зовите меня просто… приходите ко мне всегда в фуражке…» Теперь Максим Максимыч пытается восстановить служебную субординацию: «надел эполеты, шпагу» – но вместо резкого начальственного тона, на который он не способен, мягкий штабс-капитан «начал кашлять и постукивать каблуками» – кто же станет его слушаться?
«Господин прапорщик!.. Разве вы не видите, что я к вам пришёл?» – спрашивает Максим Максимыч «как можно строже». Нисколько Печорина не пугает и не убеждает эта напускная строгость.
«Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? – отвечал он, не п р и п о д н и м а я с ь» (разрядка моя. – Н. Д.).
Разговор этот удивительно точно раскрывает психологию обоих. Максим Максимыч пытается сохранить дистанцию между начальником и подчинённым, поставить Печорина на место – Печорин всему этому нисколько не поддаётся. Каждый говорит в своей стилистической манере, исключающей манеру другого. Вот реплики Максима Максимыча:
«Господин прапорщик!.. Разве вы не видите, что я к вам пришёл? – Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан. – Я всё знаю. – Г. прапорщик, вы сделали проступок, за который и я могу отвечать… – Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу».
Выписанные отдельно, без ответов Печорина, слова эти кажутся достаточно суровыми. Но Печорин не верит в их напускную суровость. Не поднимаясь с кровати, он отвечает:
«Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? – Всё равно. Не хотите ли чая? Если б вы знали, какая мучит меня забота! – Тем лучше: я не в духе рассказывать. – И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно всё пополам. – Митька, шпагу!»
Печорин оказывается прав, не обращая внимания на начальственный тон Максима Максимыча: бедный старик разрывается между служебным долгом, предписывающим наказать Печорина, и привязанностью к нему. «Пожалуйте вашу шпагу» означает домашний арест; Печорин преспокойно отвечает на это: «Митька, шпагу!» – нисколько не сомневаясь, что шпага отнята чисто формально. И правда. «Исполнив долг свой», Максим Максимыч по-приятельски сел на кровать и сказал: «Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо».
Весь этот эпизод напоминает историю Гринёва, у которого даже не капитан, а жена его Василиса Егоровна отнимает шпагу и отправляет её в чулан. Ничего официального нет в этом аресте. Да Максим Максимыч и не очень осуждает Печорина – не умеет он его осудить. Ему кажется, что вина лежит на Азамате. Ответ Печорина на упрёки ставит штабс-капитана в тупик своей непосредственностью: «Да когда она мне нравится!»
Печорин настолько сильнее Максима Максимыча как личность, что побеждает старика мгновенно. Максим Максимыч считает, что надо отдать Бэлу отцу. «Вовсе не надо», – отвечает Печорин и приводит свои доводы: «…если отдадим дочь этому дикарю, он её зарежет или продаст». Колебания Максима Максимыча понятны Печорину только в одном плане: эта история не должна повредить штабс-капитану по службе. На этот случай есть выход: «…оставьте её у меня, а у себя мою шпагу». Если дойдёт до начальства, можно сказать, что прапорщик наказан домашним арестом. Мысль же о том, что у Максима Максимыча могут быть другие колебания – совести, не приходит в голову Печорину. Ему было скучно – захотелось развлечься с Бэлой; кто мог помешать ему? Максим Максимыч согласился. «Что прикажете делать? есть люди, с которыми непременно надо соглашаться».
Да, Печорин – сильный человек. Мы ещё мало знаем о нём, но уже видим, как Азамат и Максим Максимыч подчинились его влиянию. Вскоре поддастся ему и Бэла.
Максим Максимыч объясняет привязанность Бэлы к Печорину просто. Тосковать по родине она не могла, так как «из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно. Да притом Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь… Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную тряпичку!»
Максим Максимыч сам сообщает своему слушателю, что «первые дни она, молча, гордо отталкивала подарки», но не делает из этого вывода о силе характера Бэлы. Позднее он придёт к такому выводу – пока же, на первых порах, Бэла представляется ему такой же дикаркой, как Азамат, Казбич, осетины на дороге, – он ещё не умеет видеть в ней человека, презрение его к горцам слишком велико.
Но постепенно Максим Максимыч, сам того не замечая, начинает уважать шестнадцатилетнюю Бэлу за её выдержку и гордость. «Долго бился с нею Григорий Александрович; между тем учился по-татарски, и она начала понимать по-нашему» (курсив мой. – Н. Д.). Мало было научить Бэлу говорить по-русски. Чтобы завоевать её расположение, следовало войти в её мир, проявить к нему уважение – Печорин понял это.
Разговор Печорина с Бэлой, услышанный Максимом Максимычем из окна, заставил доброго штабс-капитана пожалеть Бэлу и в то же время вызвал уважение к её стойкости. Печорин, видимо, хорошо продумал все причины, по которым Бэла может не ответить ему любовью: «…Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если так, я тебя сейчас отпущу домой». – Она вздрогнула едва приметно и покачала головой. «Или, – продолжал он: – я тебе совершенно ненавистен»? Она вздохнула. «Или твоя вера запрещает тебе полюбить меня?» – Она побледнела и молчала».
Молчание Бэлы чрезвычайно выразительно: нет, она не любит чеченца; Печорин ей не ненавистен; она не хочет нарушить закон своего народа, своей веры, полюбив чужеземца. Печорин находит довод против этого убеждения Бэлы: «…аллах для всех племён один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, – отчего же запретит тебе платить мне взаимностью?»
Верит ли Печорин тому, что говорит? В самом ли деле он отпустил бы Бэлу, признайся она, что любит чеченца? В самом ли деле он любит её? «Если ты снова будешь грустить, то я умру», – говорит он. И этому верит?
Может быть, да, верит. Мы ещё ничего не знаем о прошлом Печорина, мы видим только, что он странен, что на него нападают приступы тоски – появление в его жизни Бэлы создало хоть какую-то цель; сопротивление девушки ещё больше раззадорило его – нет, он не обманывает; ему и правда кажется сейчас, что Бэла может составить его счастье.
«Я твоя пленница… твоя раба», – говорит Бэла, дрожа и плача: – «конечно, ты можешь меня принудить…»
Но Печорину не нужно принуждение, не раба его привлекает, а гордая женщина.
После этого разговора «он сложа руки прохаживался угрюмый взад и вперед». Он завалил Бэлу подарками и заключил с Максимом Максимычем пари, что Бэла – «дьявол, а не женщина» – через неделю будет принадлежать ему. Всё это не очень красиво, с нашей точки зрения. Но он убеждён, что так надо, так можно, он вполне искренен в своих поступках. Теперь уже Максим Максимыч защищает от него достоинство Бэлы и, оказывается, лучше понимает её характер.
«– Как вы думаете, Максим Максимыч! – сказал он мне, показывая подарки: – устоит ли азиатская красавица против такой батареи? – Вы черкешенок не знаете, – отвечал я: – это совсем не то, что грузинки или закавказские татарки, – совсем не то. У них свои правила: они иначе воспитаны».
Ещё недавно Максим Максимыч говорил: «…Чего не сделает женщина за цветную тряпичку!» Теперь он совсем иначе смотрит на вещи. Грузинки, татарки, может, и не устояли бы, но черкешенки… Бэла заставила его уважать себя, а вместе с собой и женщин своего народа. И Максим Максимыч оказался прав: подарки сделали Бэлу «ласковее, доверчивее – да и только».
Печорин «решился на последнее средство»: сказал Бэле, что уезжает навсегда. «Авось недолго буду гоняться за пулей или ударом шашки…» Вероятно, он и верил, и не верил тому, что говорил, – но, если бы Бэла не вернула его, он «в состоянии был исполнить в самом деле то, о чём говорил шутя». Максим Максимыч мог только удивляться поведению Печорина: «Таков уж был человек, бог его знает!»
Любит ли Печорин Бэлу? Он и сам этого не знает. Позднее мы увидим: в том-то и беда, и трагедия этого одинокого человека, что любить по-настоящему он не может. Настоящая любовь диктует человеку заботу о том, кого он любит, волнение за другого, желание принести радость тому, кого любишь. Печорин не умеет думать о Бэле; он занят собой и своими переживаниями; ему грустно, одиноко; он нуждается в любви молодого, чистого существа – и добивается этой любви. А Бэла полюбила по-настоящему. Угроза Печорина подействовала на неё: не подарки и не мольбы, а страх за его жизнь пересилил гордость и законы веры: «…едва он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею».
«Поверите ли? – заключает Максим Максимыч, – я, стоя за дверью, также заплакал, то есть, знаете, не то чтоб заплакал, а так – глупость!»
Мы успели настолько заинтересоваться судьбой Бэлы и Печорина, что давным-давно чувствуем себя в крепости, за Тереком, – а на самом-то деле мы вовсе не там; сидим за чаем в осетинской сакле на дороге возле Гуд-Горы; на дворе – поздняя осень, выпал снег… Лермонтов возвращает нас к началу повести. Нет ни Печорина, ни Бэлы – перед нами только Максим Максимыч и молодой офицер, Автор, который рассказывает о своей встрече с Максимом Максимычем, да горы и небо.
Казалось бы, история Бэлы приблизилась к счастливому концу, наступает развязка. Печорин добился любви Бэлы – она призналась, что он с первой встречи произвёл на неё впечатление. «Да, они были счастливы!» – заключает Максим Максимыч, и Автор, ожидавший трагической развязки, восклицает: «Как это скучно!»
Впрочем, разочарование Автора было кратким: горести и беды уже ждали героев. Максим Максимыч рассказывает: «Спустя несколько дней узнали мы, что старик (отец Бэлы. – Н. Д.) убит». Убил его, конечно, Казбич, который «вообразил, будто Азамат с согласия отца украл у него лошадь».
Дикая природа Кавказа, в начале повести никак не гармонировавшая с настроением героев, теперь кажется нам прекрасной рамой для той картины любви, горя, борьбы, в созерцание которой мы уже погрузились. Бледный месяц, чёрные тучи, хороводы звёзд, тёмно-лиловый свод неба, крутые отлогости гор, девственные снега, мрачные пропасти, туманы, которые, «клубясь и извиваясь, как змеи», сползают по «морщинам… скал»… Вся эта картина усиливает впечатление от рассказа Максима Максимыча и будто предсказывает недоброе.
«Тихо было всё на земле и на небе, как в сердце человека в минуту утренней молитвы». В этой тишине Максим Максимыч и его попутчик поднимаются «по извилистой дороге на Гуд-Гору»; «с трудом пять худых кляч» тащат их повозки, но эти клячи уже не вызывают пренебрежительных реплик; Максим Максимыч погружён в свои воспоминания, Автор тоже думает о Бэле, о странном характере Печорина, об их любви…
Подъём ранним утром на высокую гору был труден; путешественникам «было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову» – но «отрадное чувство» единения с природой овладело ими. Над Гуд-Горой висело серое облако, предвещавшее бурю, но Автор и Максим Максимыч «совершенно о нём забыли», так они были увлечены великолепной картиной, открывшейся перед ними.
Максим Максимыч не умеет выражать своё восхищение в длинных речах: он признаётся, что привык к этой красоте, как к свисту пуль. Это его высказывание очень интересно; оно обнаруживает в Максиме Максимыче истинно храброго человека: «…и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца».
«Я слышал, напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна», – возражает романтически настроенный Автор, которому очень хочется, чтобы «старые воины», герои, вообще ничего не боялись и наслаждались музыкой боя.
«Разумеется, если хотите, оно и приятно, только всё же потому, что сердце бьётся сильнее», – мягко, но убеждённо настаивает Максим Максимыч.
Так понимает храбрость капитан Тушин у Толстого. Боятся все, но храбр тот, кто умеет преодолеть свой страх. Привыкнуть к опасности нельзя; можно привыкнуть скрывать свой страх, не обращать на него внимания, даже полюбить то напряжение всех душевных сил, которое возникает в минуту опасности; полюбить чувство победы над собой.
Верный себе, Максим Максимыч не хочет подробно объяснять свою мысль и, возразив Автору, возвращается к природе, разумеется, так же сдержанно, без восклицаний. Он говорит только: «Посмотрите… что за край!»
Лермонтов, как мы уже заметили, видит природу не только как поэт, но, может быть, прежде всего – как художник: «…под нами лежала Койшаурская Долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней… направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником…» (курсив мой. – Н. Д.).
Не только цвет речки, тумана важен для художника, но и пересечения линий, контуры гор… В начале повести Автор описывал природу отвлечённо, объективно; мы вместе с ним видели горы, речки, ущелья, но авторское отношение к прекрасным картинам, которые он описывает, не было нам известно. Теперь автор уже не прячется: мы видим Койшаурскую долину его глазами; слышим его голос, он не скрывает от нас своего восприятия природы: «…вдали те же горы, но хоть бы две скалы похожие одна на другую – и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что, кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за тёмно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание» (курсив мой – Н. Д.).
Максим Максимыч опять оказался прав: тихое утро скоро сменится непогодой; он призывает ямщиков торопиться. Спуск с горы немногим легче подъёма: под колёса приходится подложить цепи вместо тормозов – дорога опасная: «…направо был утёс, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне её, казалась гнездом ласточки».
Два извозчика – осетин и русский – ведут себя по-разному: «…осетин вёл коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями… а наш беспечный русак даже не слез с облучка!» Этот невозмутимый извозчик предвосхищает гоголевского Селифана с его изумлением: «Вишь ты, перевернулась!» – но и в Авторе просыпается та же удаль: «…мы точно могли бы не доехать, однако ж всё-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться».
Лермонтов – как Пушкин в «Евгении Онегине», в конце третьей главы, оставив Татьяну и Онегина в саду, – испытывает терпение читателя. «Но, может быть, вы хотите знать окончание истории Бэлы?» – напоминает он читателю и всё-таки не рассказывает продолжения этой истории: «я пишу не повесть, а путевые записки… следовательно, не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле». И правда – продолжение рассказа Максима Максимыча будет только через две страницы; до тех пор мы останемся на Военно-Грузинской дороге, на спуске с Гуд-Горы в Чертову долину.
Будь на месте Лермонтова писатель-романтик типа Марлинского, он бы, конечно, обыграл название Чертовой долины. Сам Лермонтов ещё несколько лет назад не преминул бы сделать то же: недаром где-то здесь, поблизости, в этих горах он поместил своего Демона. Но в «Герое нашего времени» Лермонтов сознательно отходит от романтизма; Автор «Бэлы» иронизирует над тем, кто связал бы название долины с гнездом «злого духа между неприступными утёсами» и поясняет: «…не тут-то было: название Чертовой Долины происходит от слова „черта“, а не „чёрт“, – ибо здесь когда-то была граница Грузии».
Переезд через Крестовую гору описан Лермонтовым сознательно не романтически, антиромантически: знаменитая гора, оказывается, представляет собою просто «холм, покрытый пеленою снега»; на его вершине чернелся каменный крест…» Ни одного красивого слова, ни одной краски: «И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега… налево зияла глубокая расселина». Точность описания, достойная научной работы: «…узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лёд от действия солнечных лучей и ночных морозов…»
