Борис Колесов
Журнал «Парус» №76, 2019 г.
Цитата
Аполлон МАЙКОВ
ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ
Осенние листья по ветру кружат,
Осенние листья в тревоге вопят:
«Всё гибнет, всё гибнет! Ты черен и гол,
О лес наш родимый, конец твой пришел!»
Не слышит тревоги их царственный лес.
Под темной лазурью суровых небес
Его спеленали могучие сны,
И зреет в нем сила для новой весны.
1863
Художественное слово: поэзия
Дмитрий КУЗНЕЦОВ. В заколдованной полумгле
ЕВПАТОРИЯ, МАЙ 1916-ГО
– Вот и свершились пророчества
Старца с недобрым лицом:
Видите, Ваше Высочество,
Толпы пред самым дворцом?
– Что вы, к чему наваждения…
Беды от нас далеки!
Это отца в День рождения
Чествуют лейб-казаки.
– Слышите выстрелы с криками?
Кто-то под стук сапогов
Церкви с иконными ликами
Рушит по воле врагов.
– Полноте, что за истории
Вам померещились вдруг…
…Жёлтый песок Евпатории
Сыплется с царственных рук,
Словно упала из Вечности
В чёрный провал пустоты
Лёгкая горсть человечности,
Радости и красоты.
ГУМИЛЁВ
И клялись они Серпом и Молотом
Пред твоим страдальческим концом:
«За предательство мы платим золотом,
А за песни платим мы свинцом».
А. Ахматова, 1921 г.
1. В старинном парке
В старинном парке вечер лунный,
Шумит листва, журчит вода,
А он идёт такой же юный,
Как в те далёкие года.
На чёрном бархате акаций
Блестят ночные фонари.
Ему сегодня восемнадцать,
А скоро будет двадцать три.
О, Господи, как мы похожи:
И жизнь одна, и цель одна.
Неужто выпадут мне тоже
Любовь, поэзия, война?
А может, это только снится,
И нет его, и нет меня?
Лишь пожелтевшие страницы
В мерцанье лунного огня.
2. Колдовская ночь
То ли время скользит по кругу,
То ли я не в своем кругу,
Только вновь ни врага, ни друга,
Лишь зима и дома в снегу.
Да в полоске ночного света,
В заколдованной полумгле,
Том расстрелянного поэта
Всё лежит на моем столе.
Кто он был в той далекой жизни:
Дворянин, офицер, герой,
Слишком верный своей отчизне,
Слишком гордый?.. И мне порой
Снова снится – залив бездонный,
Дымный берег чужой земли,
И кильватерною колонной
В бой идущие корабли.
Гром орудий и скрежет стали…
А потом – в пелене огня
Чья-то пуля из дальней дали,
Что сквозь годы летит в меня.
Видно, только она излечит
Всё, что сердцем не превозмочь.
Я встаю, я иду навстречу
В петербургскую злую ночь.
3. Расстрел
Раненым зверем во тьму рвануться,
Чайкой растаять у финских скал…
Поздно! К минувшему не вернуться.
Гибельной ямы зовёт оскал.
Серые тучи по стылой тверди…
Вспышка, молитва, удар свинцом.
Тот, кто не раз улыбался смерти,
Ныне целует её лицо.
В это лицо он глядел с усмешкой
Средь абиссинских песков и там,
Где офицерской судьбой, как пешкой,
Время швыряло по всем фронтам.
Это лицо возникало часто
Над вереницей сырых ночей
В годы, когда укреплялась каста
Прежде невиданных палачей.
Вспышка. Молитва… В моей тетради
Буквы цветут лепестками роз,
И, в потускневшее небо глядя,
Снова и снова шепчу вопрос:
– Ну а теперь, когда осторожно
Время заносит твой гордый след,
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?
4. Память
Я не помню обид,
Хоть прощения нет
Тем, кто вышел на свет
Ради чёрного дела.
Ведь и церковь стоит,
Где молился поэт,
Мой любимый поэт,
Накануне расстрела.
Ведь и память жива,
И не стёрты стихи,
А у старого рва
Больше залпы не грянут.
Но пустые слова
Так безбожно сухи,
Но порою трава
Снова мнится багряной.
АНГЕЛ
В небе – звёзды, как алмазы,
В мире – сумрак ледяной.
«Ангел мой зеленоглазый,
Почему ты не со мной?
Неужели в этой стуже
Мне тебя напрасно ждать?
Ангел милый, ты мне нужен,
Только вот не угадать:
Где ты ныне, с кем ты ныне,
Что вернёт мне образ твой?
Без тебя я, как в пустыне —
Чёрной, снежной, роковой…
Знать, навеки в жизни зыбкой
Душу ты мою взяла
Взглядом, голосом, улыбкой,
Взмахом белого крыла!»
Так твердил в жару бредовом,
Ротой брошенный один
В отступлении под Гдовом,
Подпоручик Кабардин.
Не узнали, не успели
Или просто не смогли…
Но ушли. И еле-еле
Он поднялся от земли.
Прошептал слова молитвы,
Услыхав далёкий вой, —
Умирать на поле битвы —
Это русским не впервой!
Застонал, перекрестился…
И почудилось ему,
Будто ангел опустился
Сквозь редеющую тьму.
БАЛЛАДА О СТАРОМ ГОРОДЕ
Как золото на черни,
Как высохший листок,
Лежит в глуши губернии
Старинный городок.
Лежит уделом княжеским,
Не мал и не велик.
Там с пением монашеским
Стихает птичий клик.
Там башенки церковные,
Соборов купола,
Там вечные и кровные
Обиды и дела.
А улочки горбатые
Уводят крутизной
В те годы, виноватые
Непризнанной виной,
Когда по зорьке розовой,
Грубы и тяжелы,
Боярыни Морозовой
Звенели кандалы
И в яме, мёрзлой дланию
Крестя упрямый лоб,
Твердил свои послания
Мятежный протопоп.
На зов далекий следуя,
Что слышится окрест,
Поеду я, поеду я
В заброшенный уезд,
Где намертво кончается
Сто первая верста,
И колокол качается,
И снова два перста
Взлетают. Тени Каина
Тревожат алтари.
О, сколько здесь утаено,
Упрятано внутри
Блаженного чудачества!
Неясен и непрост
Оплот старообрядчества,
Раскольничий форпост.
И уж не верой пламенной
Смущает он Царя,
А страшной ямой каменной
У стен монастыря.
Зияет бездна чёрная,
Коварна и близка,
И слышится упорная
Мольба еретика.
Сливаясь в дикий крик, она
Летит к закату дня:
– Ужо вам, слуги Никона,
Попомните меня!
Семь бед на вас, усердные
Холопы и князья!
…И брызжет злоба смертная
Со строчек «Жития»
Колодника несчастного,
Упавшего на дно,
Да от заката красного
Тревожно и темно.
И с этою тревогою,
Что веет у холмов,
Я прохожу дорогою
Меж сумрачных домов.
А рядом нечисть, ахая,
Пугает со смешком
То дыбою, то плахою,
То каменным мешком.
– Пусти, вертеп раскольничий,
Оставь же, наконец:
Я не царёв окольничий,
Не дьяк и не стрелец.
Пришёл по вольной воле я
В твою седую глушь.
Остынь, не мучай более,
Не тронь невинных душ.
И не зови к высокому
Последнему костру,
Напрасно угли рок ему
Вздувает на ветру.
Пока Святая Троица
Из сумрака видна,
Умирится, устроится
Усталая страна.
Уж ей ли, горе мыкая,
На мир глядеть с тоской?
Стояла Русь Великая
И явится такой! —
Когда кипящим золотом,
Венчая бой со злом,
В сознании расколотом
Закроется разлом.
ГОРЬКИЕ СТРОФЫ
30 октября – День памяти жертв политических репрессий
«В час вечерний, в час заката,
Каравеллою крылатой…»
Помнишь строки перед казнью,
Что в застенке родились?
Помнишь проклятые даты,
Где новейшие пилаты,
Души смешивая с грязью,
От былого отреклись?
Помнишь «бедных» и «голодных»,
Благодетелей народных?
Помнишь «горьких», сладко пивших
С палачами из Чека?
Всех «бездомных» и «безродных»,
Всех бездельников природных,
Всех, Россию погубивших
За понюшку табака?
До чего скромны и милы
Эти люмпены-громилы, —
Смотрят ласково с портретов
На грядущий свет зари…
А когда-то что есть силы
Пролетарские гориллы
Били мальчиков кадетов,
Оскверняли алтари.
И теперь ещё иные
Пишут книги заказные,
Представляя в добром свете
Мрачный гений Ильича.
Их бы – в те года чумные,
Где тифозные больные,
Где потерянные дети
Мрут, от голода крича.
Им бы – лагерные нары
Как итог партийной свары,
«Десять лет без переписки» —
Подрасстрельную статью
Да тюремные кошмары,
Чтоб на дне бессрочной кары
Ели варево из миски,
Пайку скудную свою.
Лишь испробовав на шкуре
Злую суть советской дури,
Можно сбросить с глаз завесу
И осмелиться тогда
Отразить в литературе
Все терзания и бури,
А не петь осанну бесу
Без сомнений и стыда.
_________________
Строки «В час вечерний, в час заката…» принадлежат Николаю Гумилёву, написавшему накануне расстрела свои последние стихи. Ну, а что касается заказных книг о красных вождях, то вот открыл как-то в книжном магазине некий вновь написанный том про Сталина и читаю в предисловии: «Уже за то мы должны быть благодарны Иосифу Виссарионовичу, что за годы его правления Русская Православная церковь обогатилась столькими новомучениками…» Это ж такой необольшевицкий цинизм, что и сам чёрт поперхнётся!
КРАСНО-БЕЛЫЙ РАЗГОВОР В ИНТЕРНЕТЕ
Советская дама за столик садится,
Советская дама – не дама, броня!
Советская дама страною гордится,
Советская дама ругает меня.
Мол, я не горжусь, а гордиться бы надо:
У нас вон – и танки, и ядерный щит,
Мол, я не гожусь для трибун и парада,
И муза моя не поёт, а пищит.
Пищит моя муза о красном терроре
Под яростный рык о счастливом совке,
Пищит моя муза в неистовом хоре
Поющих про штык в заскорузлой руке.
А кем-то уж яма раскопана хмуро,
А лысый бандит – он живей всех живых…
Советская дама глазами лемура
Сурово глядит из глубин сетевых.
– Простите, мадам, мне для гордости мало
Гражданского пафоса. Горько, увы,
Но там, где знамёна полощутся ало,
Мне видятся кровь и расстрельные рвы.
Мне слышатся стоны у лагерных вышек,
Мне чудятся болью хрипящие рты…
Для гордости нужен серьёзный излишек
Раскормленной глупости и пустоты.
Нас семьдесят лет приучали гордиться
И в свете зари ждать грядущую мзду.
Но мне посчастливилось снова родиться
В свои двадцать три – в 90-м году.
Немало из нас было сбито на взлёте,
Зато уцелевшим – себя не менять.
Наверно, сейчас Вы меня не поймёте,
Да Вы б и тогда не сумели понять.
Пока Вы меня упрекаете в злобе,
На властных верхах запасён «ход конём»,
А злоба живёт в человечьей утробе
И вдруг прорывается смертным огнём.
Рванёт! И тогда уже не возродиться
Ни красным, ни белым, ни синим годам…
Ну, что же, мадам, продолжайте гордиться,
Пока ещё время осталось, мадам.
ГОСУДАРИ
5 мая 2018 года в России накануне вступления в должность президента прошли оппозиционные митинги под лозунгом «Он нам не царь!»
«Он нам не царь!» – конечно, он не Царь.
Он вам не царь, он нам не Царь. Но всё же
Таких Царей, какие были встарь,
Хоть через век, но возврати нам, Боже!
«Он нам не царь!» – не Царь и не герой…
О, если бы принять из Божьих рук
Таких Царей, как Александр II,
Таких Царей, как сын Его и внук!
А мы опять на митингах орём,
Кипит от злости разум наш увечный.
«Он нам не царь!» – не быть ему Царём:
Он временный, а временный – не вечный.
Когда-нибудь, всё мелкое круша,
Настанет час последнего итога.
Пока же – только Царская душа
Спасает нас у Божьего чертога.
КРЫСЫ
Хамелеонам новейшего времени
Разум крысиный – надёжный щит
В самую злую ночь:
Там, где разбитый корабль трещит,
Крыса сбегает прочь.
Если же море штормит вокруг,
Смыться надежды нет,
То непременно и как-то вдруг
Крыса меняет цвет.
Вот и не крыса она, смотри:
Полуживая тля,
Даже не видимая внутри
Общего корабля.
Серая, красная – всё равно,
Где и кому служить:
Крысе известно давным-давно,
Как наплаву прожить.
Стихнет гроза, отгремят шторма,
Вспыхнет звезды рубин, —
Сколько нетонущего дерьма
Выплывет из глубин,
Вновь перекрасится, а затем
Сгрудится у руля…
Крыса – вне наций и вне систем
Общего корабля.
Крыса на власть обрела патент:
В новые дни и встарь
Крыса – диктатор и президент,
Маршал и секретарь.
Крыса – министр всевозможных дел,
Тускло глядящий вниз.
Всяк, кто случайно её задел,
Станет едой для крыс.
Но лишь повеет крутой норд-ост
Бурей издалека,
Крыса, дрожа, прикрывает хвост
Полами пиджака,
Смотрит опасливо и косит
Глазом в простор ночной,
Новая шкура её висит
Рядышком, за спиной.
***
Что там, за окнами? Грохот, свист…
Это – из давних дней
Слышно: играет сигнал горнист,
Ржанье и храп коней,
Сабельный звон, пулемётный стук,
Чей-то надрывный крик,
Выстрелы, стоны… Зачем же вдруг
Весь этот шум возник?
Только ответа на сей вопрос
Сходу найти нельзя,
Только по коже бежит мороз,
Только, в ночи сквозя,
Времени ветер взрывает сны
И ворошит года,
Грозное эхо былой войны
Снова летит сюда.
Песни, команды и дробь подков —
С прошлым живую связь —
Слышали мы на сломе веков,
Белыми становясь.
Слышали мы… И вот – тишина.
Нет уже звуков тех.
Ближе, всё ближе другая война:
Каждого против всех.
Против чужих и против своих,
Против самих себя,
Чтоб не нашлось на Земле двоих,
Тех, что зажгут, любя,
Перед распахнутой бездной зла
Тёплый огонь свечи.
…Дышит в окно ледяная мгла,
И – тишина в ночи.
ИЗ ПОСЛЕДНИХ ВРЕМЕН
П. Катериничеву
Смешили друзей анекдотами,
Подруг угощали вином,
И рай с золотыми воротами
Нам виделся сказочным сном.
Шутили с бесёнком-проказником,
Наукой смущали умы.
Но жизнь оказалась не праздником,
А пиром во время чумы.
И вот всё дурим да кривляемся,
И в души вливаем бурду,
А после ещё удивляемся:
За что это будем в аду?
А если и будем – когда ещё!
И дьявол с чугунной рукой
Ведёт нас, господ и товарищей,
По торной дороге мирской.
Ведёт нас по гибельной прихоти,
Да так, что и выхода нет.
Но что-то нам шепчет о выходе
На тихий евангельский свет.
Но что-то сквозь муть прорывается,
Взлетает неясной тоской
И светлым огнем разливается
Над торной дорогой мирской.
Евгений РАЗУМОВ. Горстка поэзии
***
Внуку Саше
Май. Черемуха. Оттуда (с неба) сыплются стрекозы.
Нет?.. Ну, бабочки, Сашурик, и, наверное, жуки.
И не надо мне о смерти думать буковками прозы.
Я о жизни буду думать этой смерти вопреки.
Ведь иначе всё нелепо будет (и не будет тоже):
и черемуха (под небом, а не где-нибудь в гробу),
и стрекозы, что по небу разлетятся, мальчик, всё же,
и минувшее (подай-ка мне подзорную трубу)…
Нет?.. Тогда очки и кепку из материи из белой.
Мы посмотрим на планету. Мы посмотрим на часы.
Время радоваться солнцу. Не беги как угорелый.
Видишь – клевер, шмель летает… Это?.. Капелька росы.
Повторяемость в природе – старику и то утеха.
Значит, август за июлем не закончится всегда.
Даже смерть – и та, наверно, вроде эха, вроде эха…
Май. Черемуха. Молитва. И куда-то – провода.
***
На закате (жизни этой)
плакать ли (по жизни той)?..
Я кормлю себя конфетой,
что обернута слюдой.
Это вкусно и реально
(ирреально иногда).
Есть и ванная, и спальня,
и (присутствует) еда…
«Что еще для организма
надо?..» – говорит Ламарк.
У Ламарка даже клизма
есть и душ Шарко (в подарок).
Но – закат… (откуда слезы?..)
Но – несбывшееся… (тут.)
Ни поэзии. Ни прозы.
Просто цветики цветут.
Просто птичка (на оградке).
Просто циферки (в кустах).
И пчела во все лопатки
мчится в улей (в двух верстах).
***
На месте испарившейся любви —
крупинка соли, вытекшей из глаз.
До Краснодара, поезд, не зови!..
Там – пустота, которая – Кавказ.
Там – города, куда и рельсов нет.
Зачем же ехать поездом туда,
где камни спят под миллионом лет,
где с гор стекает времени вода?..
Зачем же ехать мне, грызя вагон
от Нелюбви, которая пришла?..
На тридцать лет опаздывает он.
Холодный. Из железа и стекла.
И зря на нем написано – МАЙКОП.
Пустой перрон. И некому читать.
Про то, что было (или – быть могло б).
(Когда тебе – допустим, двадцать пять.)
***
Человек из-за окошка смотрит в сторону луны.
Там несбыточное что-то уронило семена.
(Тридцать лет тому назад уж.) Но – дожди запрещены
на Луне (планета это). (Да и жизнь запрещена.)
Потому «сварю-ка кофе» – так подумается мне.
Откушу кусок щербета, что от жизни от земной.
То есть нечего маячить, понимаете, в окне.
Хватит и того, что было-приключилося со мной.
На Земле (планета это), где и Бог есть, и вода.
На Земле, где кипарису – десять тысяч лет уже.
«Ты постой под кипарисом», – говорю себе тогда.
(Тридцать лет спустя. Хотя бы, понимаете, в душе.)
Чтобы что-то щебетало – о несбыточном, о том,
от чего подушка мокнет (хоть дожди запрещены).
Помычи в ответ, дружочек, в кипарис беззубым ртом.
Да заколоти окошко – то, что в сторону луны.
***
П. Корнилову
№ 2 – напишу на тетради,
написал на которой – РОМАН.
«Фу, опять о двуспальной кровати!..» —
скажет кожаный (с виду) диван.
Там сидели когда-то: Тургенев,
Лев Толстой, Мережковский, поди.
Он скрипуч. Он, наверно, шагренев.
У него, может, жаба в груди.
Что же ерзаю на табурете
я такой литератор сякой,
ни «Отцы» не пишу я, ни «Дети»
этой самой, спрошу я, рукой?..
И никто не ответит отсюда,
где карман возле сердца пришит.
«Попроси Льва Толстого покуда.
Может, он пописать разрешит».
Это голос Корнилова Павла
в ноосфере, наверно, жужжать
начинает. «Роман-то не явно
про двуспальную, Павел, кровать», —
устремляю глаза в ноосферу.
Улыбается. Кто-то. «Ну-ну».
…Обнимая Холодную Веру,
И. Мозжухин отходит ко сну.
***
Ю. Бекишеву
Это будет, возможно, легендою, Юра,
где мы, ясно, бродили (а может быть, хмуро).
(Это как посмотреть из бинокля сюда.)
Мы, наверное, были чуток не отсюда —
ты и Саша Бугров (я – наверное, буду,
если в Вечности третье отыщется «да»).
Не в поэзии дело одной – разумею,
но в страдании душ, где еще птолемеи
что-то в небе искали, живя на земле.
Вот и мы… понимаешь… «Да я понимаю».
Это голос откуда?.. Кого?.. (Николая
Гумилева, должно быть.) (Улыбка пчеле.)
Но страдание душ – эфемерно по сути.
Не печорины мы ведь, не «лишние люди»,
если близится 70 (цифра в уме).
Что же нас отличало от этой лягушки,
озирающей Шаговский пруд?.. Тень чекушки,
что допьем на поминках (по той Костроме)?..
КОВРИГА
Имея на руках (неоспоримо) книгу,
я (все-таки) пишу другую, но – свою.
«Зачем, зачем, зачем?..» – я, дожевав ковригу
(похоже – бытия). От мысли устаю —
не знаю, мол. Зачем охотники по снегу
бредут, бредут, бредут четыреста уже
календарей?.. Душа дается человеку
поводырем. Ага. А человек – душе?..
Не знаю. Бытия чтобы жевать ковригу,
глотая эль судьбы (метафора, ага)…
Разгадывать слова (допустим – «поелику»)…
Смотреть на тень свою, что ловит мотылька…
А впрочем, ведь зима… и надобно спуститься
под горку на ледок, где люди и коньки…
где подле западни разгуливают птицы
(вороны в основном)… Последние деньки
гуляет здесь душа (ну, предположим, годы).
Не нагулялась, нет. Зачем они ползут
вдоль Нидерландов – две груженые подводы?
…Коврига – где она?.. (Вчера лежала тут.)
ЗУБЫ
Улыбнусь белозубым фарфором —
дескать, оченно нравится мне:
эта девушка в поезде скором,
эта дама, допустим, в окне.
«Допускаем, – ответит и дама,
и гудок паровоза Майкоп —
Армавир, – но, увы, телеграмма
опоздала. Всемирный потоп».
«А чего же тогда паровозы
как бы едут туда и сюда?..»
Это – память. Житейская проза», —
отвечает ковчегу вода.
«Может, старость?..» – фарфоровым зубом
откушу я кусок от халвы.
«Может, нечего здесь однолюбам
вспоминать допотопность травы?..» —
говорит ветерок Арарата.
География. Старость. Халва.
Армавир. Телеграмма. Расплата.
Улыбайся – во все тридцать два.
***
Человек глядит – трава. По траве ползут жуки.
Значит, лето. Значит, зря – с непокрытой головой.
Человек идет, идет и уходит в старики.
А когда-то пахло тут пахлавою и халвой.
Это молодость была возле дерева в цвету.
Человека и т.д. И скворечника над ним.
До сих пор от пахлавы – что-то сладкое во рту.
Но – уходит человек, и – уже невосполним.
Как, допустим, Лев Толстой. Из Астапова везут
не его уже, а тень, а чего-то там еще.
Вот и я сегодня бос. Получается – разут.
Но никем еще – босой – очевидно, не прощен.
А жуки-то ведь уйдут. И скворечник упадет.
И никто и никогда не заменит мне себя.
Человек глядит – трава. А в траве написан год.
Не по мрамору, а так – краски белой поскребя.
Что же думает трава обо мне и Льве Толстом?..
Так подумаю, когда под ногой – сентябрь уже.
Странно: думать хлорофилл не велит ей о пустом.
А зачем тогда мы шли, получается, к душе?..
***
Внуку
Время закончится за листопадом —
то, где кузнечики, то, где стрекозы.
Саша, я буду, наверное, рядом —
горстка поэзии с горсткою прозы.
Я не умру (в понимании Брема,
Дарвина или хирурга Петрова) —
просто останусь, наверное, немо
там, где кузнечики прыгают снова,
там, где стрекозы кружат над тобою,
мальчик трехлетний, которому надо
ехать куда-то. (И это судьбою
станет – не дверцею детского сада.)
Я не умру – просто деревом стану.
(Ведь и березы живут, и рябины.)
Август. Пора бы рассыпать каштану
хоть небольшую орехов корзину.
То-то попрыгаем мы, набивая,
ими карманы брючишек, Сашуля!
Август. Природа покуда живая.
…Может, билеты (вокзалу) вернули?..
Георгий КОЛЬЦОВ (1945–1985). Неделимое наследство
***
С отвоёванного детства,
Пережитого сполна,
Мне досталася в наследство
Только Родина одна,
С речкой,
С лугом,
С голосами
Птиц, поющих надо мной,
С городами и лесами,
Опалёнными войной.
Жизнь свою по воле сердца
Прожигая на бегу,
Неделимое наследство
От пожарищ берегу.
И одна забота только:
Всё наследие моё
Передать своим потомкам,
Уходя в небытиё,
С речкой,
С лугом,
С голосами
Птиц, поющих в вышине.
С городами и лесами,
С добрым словом обо мне.
***
Потому ль,
Что был нетерпеливый,
Я мальчишкою лет десяти
Босиком выскакивал под ливень.
Побыстрей хотелось подрасти!
И не мог не видеть,
Подрастая,
Как, вспорхнув из теплого гнезда,
Осенью не только птичья стая
Покидала отчие места.
С вещмешком пустым,
В стежонке ватной,
Но при шляпе модной, как пижон,
По повестке из военкомата
Сам я тоже из дому ушёл.
Мать ли мне сказала на пароме
Иль шепнула синяя река:
– В добрый путь!
Но где бы ни был – помни,
Из какого вышел уголка!
Что бы —
За речным тем поворотом —
В моей жизни не случилось впредь,
Ангара,
Твоим пречистым водам
Не придётся за меня краснеть!
МАНЬЧЖУРИЯ
И сквозь века
Я слышу гик погони
И вижу пепелища городов…
Пасутся неосёдланные кони
В низинах сопок,
Словно у шатров.
А степь вокруг,
Как выжженная крепость,
Пылится под набегами ветров…
Солёные озёра в местный эпос
Входили очертанием подков.
На поле брани вдовы голосили.
Тот стон был слышен рядом и вдали.
И не было беды невыносимей
С момента сотворения Земли.
Красивых русокосых полонянок
Монголы гнали с гиканьем в Орду.
Неся беду другим в тугих колчанах,
На свой же род
Накликали беду.
И чёрная Орда, не золотая,
Ещё представить даже не могла,
Что, как бы высоко ни залетала,
Всегда на землю падает стрела.
И, описав дугу,
Стрела находит,
Выходит так,
Не только лишь врага…
Коню – нести кочевника в походе,
А жёнам – тосковать у очага.
Слезились очи молодых монголок.
Что – юрты без детей?
Они пусты!
И с той поры на склонах сопок голых
От слёз их вдовьих
Зацвели цветы.
СИБИРЬ
Я с берега слежу
За птичьей стаей…
И с каждым днём становится родней
Река с отливом плавящейся стали,
Когда зажгутся бакены на ней.
Я уходил отсюда за рассветом,
Но знал:
Куда б меня ни занесло,
Я в эту землю врос,
Как корни кедра,
Невидимо,
Упрямо,
Тяжело.
ПРИЧАЛ
Показался за мысом
Дощатый причал.
– Здравствуй! – крикнуть хотелось,
Но я промолчал.
Переплавишь ли чувства
В скупые слова?
И к лицу ли, как в детстве,
Кричать в тридцать два?
Рябь студёной волны.
И по коже – мороз!
В горле вдруг запершит
От непрошенных слёз.
Ветер, славя простор,
Над рекою крепчал…
От тебя расходились дороги,
Причал!
И скрипел твой настил,
Как солдатский ремень.
Ты всегда по-мужски
Чувства прятать умел.
Провожая людей,
Крепче в берег врастал.
Так не каждый из нас
Верен отчим местам.
Ты распутывал здесь
Узел встреч и разлук…
Вот и дым над избой,
Как спасательный круг.
***
Созвездьями тьма разрублена
На мелкие
На куски.
Таинственно,
Как у Врубеля,
Ложится луна в пески.
И Ангара под звёздами
Багровой кажется мне.
И слышно,
Как кто-то вёслами
Стреляет по тишине.
