Наталья Шицкая
Пелена. Собачелла
Наталка! Так маму зовет только бабушка. Она ее так называла, когда мама маленькой была.
Ну, думаю, действительно хватит рыдать. Нашла из-за чего расстраиваться! Что я, не мужчина? С какой-то операцией не справлюсь? И хотел было уже зайти и сказать это маме, но она почему-то разговор на другую тему перевела, о чужих людях заговорила.
– Да ты ничего не знаешь. Он же в школу сегодня приходил к ней. Стоял за забором и ждал, когда после уроков выйдет.
– Да ну! Откуда знаешь? – это уже бабушка спросила. Тоже, видимо, про других интереснее послушать, чем про меня.
– Анька младшую дочку из школы встречала, видела.
– Соседка?
– Да, – ответила мама. – Он близко не подходил, за кустами прятался. Но, мне кажется, заметила она его. Весь вечер не разговаривает, в комнате заперлась.
– Бедная девочка! Предупреждала я, что правда откроется. Нельзя так с людьми, как в игрушки играть.
Бабушка хотела еще что-то сказать, наверняка что-то интересное про соседку, но тут я себя выдал. Точнее, меня выдал наш кот Бакс. Подошел сзади тихонько, лапой меня по ноге огрел, ну я и подпрыгнул от страха и в кухню ввалился. Глаза шальные, дверная ручка в руках. Я ее так и не отпустил. Мама и бабушка на меня смотрят удивленно, я на них испуганно. А Баксу хоть бы хны. Напал на меня и спокойно к миске пошел, слопал свою порцию и назад к лежанке. Я с ним в коридоре снова столкнулся, когда бабушка меня тапкой в спальню погнала. Ругалась, грозилась да и поддала немного, что чужие разговоры подслушиваю. Не больно, но обидно. Хотя… справедливо, конечно. Но я все равно ничего не понял, если честно. Что они там про тетю Аню говорили, кто к школе приходил и почему соседка так огорчилась. А самое главное, почему от этого плакала мама. Я до подушки добрался и сразу же про это забыл. Нужны мне их разговоры! Есть мысли и поважнее. Например, про шишку. Надо ее завтра классу во всей красе показать. А потом и папе. Ему понравится!
Утром я глаза открыл – темно за окном. И в комнате темно. Смотрю на часы на мобильнике – всего шесть с пятью минутами, а квартира уже своей жизнью живет. Мама со Светкой ругается, бабушка на кухне сковородками гремит. Значит, нервничает. Я это без проблем угадываю. Обычно бабушка тихо готовит, еле-еле кастрюльки переставляет, особенно по утрам, когда все спят, а она разбудить боится. Говорит, что утро должно начинаться с ароматного запаха завтрака, а не с шума. А тут вот… Еще и не утро даже. Так, поздняя ночь. А шум уже на всю ивановскую – это тоже бабушкино любимое выражение. Я, когда маленький был, думал, что Ивановская – это фамилия какой-то крикливой тетки. Она разговаривает шумно, вот и слышно всю Ивановскую. Мама мне потом про площадь в Москве объясняла и что наша бабушка неправильно это выражение произносит. Там про крик должно быть. Но мне моя Ивановская, которая тетка, а не площадь, нравится больше. Я с ней с самого детства. Привык уже. В общем, ругаются они, а я лежу и слушаю. Мама кричит, что он не должен был так поступать. И вырастешь – поймешь! Светка, что ей и так все ясно. И дверью хлопает. Это они, наверное, про Мирона ее. Бабушка как-то давно уже возмущалась, что она бегает по мальчикам вместо учебы и может что-то принести в подоле. Еще уши мне приказывала закрыть, будто я маленький. Про подол я, честно, не понял. Но про остальное-то ясно. Светка с этим Мироном целуется. По-взрослому! Фу, гадость! Бабушке, наверное, тоже не нравится, когда целуются, иначе так не возмущалась бы.
А тут бабушка молчит. Сковородками грохает и молчит себе. А мама голос сорвала, хрипит у Светки под дверью, просит открыть. И плачет. Тут я уже не выдержал, побежал маму успокаивать. Все, что думал про Мирона-Пирона, ей рассказал, дураком обозвал, а мама вдруг как рассмеется. Хохочет и меня обнимает.
– Мирон-Пирон! Света, мама, вы слышали? Пирон! Ха-ха-ха!
Мама от смеха аж по стеночке сползла. Села на пол как была – в юбке, в которой на работу ходит, и хохочет, надрывается. Светка из комнаты высунулась, ржет во весь голос, а сама плачет. Слезы градом катятся. Нос распух, во все лицо стал. Светка всегда по сто раз в зеркало смотрится, на носу какие-то черные точки ищет, а тут даже про них не вспомнила. Села рядом с мамой, на плечо ей голову положила, рыдает.
– Пирон, – говорит.
Бабушка из кухни с кастрюлей каши вышла, к косяку дверному прислонилась и смотрит на нас:
– Ну и семейка у меня. Мирон-Пирон, – и сама как от смеха прыснет.
Смех у нее булькающий. То ли смеется, то ли кашлять собирается. Бабушка булькает, и каша в кастрюле булькает. Как только на пол вся не выбулькалась, пока бабушка ее до стола донесла.
Так мы завтракать и сели: хохочем, ложки стучат, о края тарелок бьются, а Светка слезами кашу заливает. Манную. Сладкую. Преступление просто – из-за ерунды бабушкину кашу портить.
Доели кое-как и в школу со Светкой пошли. Она меня до крыльца довела и убежала, чтобы к первому уроку успеть. Ей от моей школы до своей минут пятнадцать топать. А я на ступеньках остался, одноклассников ждать. Не всех, конечно, а с кем подружился: Ростика, Лёву и Владу. Она у нас в компании одна девчонка. Влада как раз первая и пришла.
– Привет! – крикнула.
Даже до ворот школьных не добралась, уже кричит. И портфель снимает. Лихо так, в один щелчок. На кнопку впереди нажала, которая лямки скрепляет, плечи назад опустила, раз – и сумка уже на земле. В лужу застывшую плюхнулась. Влада посмотрела, рукой махнула.
– Побежали листья разбрасывать? – это она мне.
А меня долго упрашивать не надо. Я портфель давно снял, как только Светка ушла, и сменку рядом кинул, с ними бегать неудобно.
Порядком мы в листве искупались. Потом еще Ростик подошел, помог мне Владу засыпать по шею. Тут по-честному надо было, чтобы полностью, с руками. А Влада посидеть нормально все не могла. Машутся у нее руки, когда разговаривает, каждое слово – взмах. Как тут одному нормально зарыть! А вместе справились. Влада в листьях немного посидела да как вскочит – и давай нас обкидывать. У меня лист даже к очкам прилип. Пока отдирал, Ростик с Владой успокоились, встали рядом, начали грязь с курток счищать, с шапок стряхивать. Как-никак на уроки скоро, минут через пять где-то. Тут и Лёва прибежал. Расстроился, что мама его поздно привела и он веселье пропустил. Пнул кучу из листьев, которую мы нагребли, и говорит:
– Не хочу в школу. У некоторых каникулы вовсю, а нам опять правила зубрить.
– Каникулы только через неделю, – отозвался Ростик.
– Ну это у нас. А старшеклассники из пятнадцатой гуляют. Несправедливо.
– Ага, – говорю, – гуляют. У них там завал. Вот у Светки контрольная скоро, готовилась на выходных.
– Твоя Света как раз и гуляет, – отвечает мне Лёва. – Около аптеки стояла, когда я в школу шел.
Я ему не поверил. Светка меня сюда забросила и к себе побежала, а аптека, о которой Лёва говорит, совсем в другой стороне. Каникул у нее никаких нет. Прогуляла? Не может такого быть. По вечерам, конечно, она постоянно на улице, но уроки никогда не пропускает. Светка – отличница, медаль золотую хочет, после девятого в десятый собирается. Либо Лёва обознался, либо тут в Мироне-Пироне дело. С самого утра сегодня он нашей семье жить мешает. Встречу – взбучку задам. И не посмотрю, что девятиклассник. На стул встану, если так до носа не дотянусь, но он свое получит, чтобы Светка с мамой не плакали.
После уроков меня забрала Светка. Я из дверей – она около ворот стоит, по телефону разговаривает. Я Ростику и Лёве руки пожал, Владе махнул и побежал к сестре. Идем домой. Она со мной не разговаривает, в наушниках музыку слушает. Я молчал, молчал, а как к нашему дому подходить стали, не выдержал:
– Ты в школу не ходила, да? – спросил громко, на всю улицу, чтобы Светка точно расслышала.
Она глаза округлила, наушник один вытащила и спрашивает:
– Откуда знаешь?
– Просто знаю!
Светка забеспокоилась, хмыкать начала, наушник то воткнет в ухо, то опять в руках держит.
– Видел, что ли?
Я ей:
– Видел!
А она ехидно так:
– А как ты видел, если ты в школе был? Или сам уроки пропустил, а на меня сваливаешь?
Тут я замялся. И правда – получается, что я прогуливал и за сестрой подсматривал. Как бы я еще узнал, что ее в школе не было? Лёву сдавать не хотелось. Что о нем Светка подумает? Разболтал чужую тайну: подсмотрел и доложил. Вот на день рождения ко мне Лёва придет, Светке неприятно будет. Коситься на него начнет, мол, настучал. Не пойдет так.
– Другие видели, – уклончиво так отвечаю. – И рассказали.
– Про меня?
Киваю:
– Про тебя!
– Одну?
Снова киваю:
– Ага!
Тут Светка остановилась, меня к себе развернула и рядом на корточки присела. В глаза смотрит. Вижу, волнуется.
– Даня, ты только маме с бабушкой не рассказывай. Я первый раз. Нужно было так.
Я в третий раз кивнул. Нашла, о чем просить. Что я, сестру родную сдавать буду? Да у родителей и без Светкиных прогулов забот полно. Я опять кивнул, и мы дальше пошли. Я шел и улыбался. Это хорошо, что она отпираться не стала и всю правду мне сказала. Теперь у нас на двоих общая тайна появилась, о которой никому знать нельзя. И Светка тоже повеселела. Один наушник из уха вытащила и мне отдала. Они у нее удобные, беспроводные, можно делиться. Только раньше она никогда этого не делала.
Следующие две недели пронеслись быстро. Мы с мамой и бабушкой бегали по врачам, сдавали анализы, брали справки. Я даже не заметил, как настал тот день, когда пора было ехать в больницу. Наверное, когда сам куда-то бежишь, время бежит вместе с тобой. Не угонишься. Вот бы папа так на свой поезд спешил, как дата операции. Потому что в обещанный день он не приехал. Сказал, что по дороге на вокзал такси попало в пробку и он опоздал на поезд, только хвост его увидел и рукой махнул. Я сразу представил, как он бежит за вагонами и просит забрать его с собой. А поезд ту-ту – и уезжает. Хоть бы кто на стоп-кран нажал. Но нет! Папа остался в том командировочном городе и теперь ждет, когда будут билеты на другой рейс. Не на вокзале сидит, конечно, дома, ведь поезда до нас ходят редко. Да и что-то не так с билетами, мало их совсем продают с его станции.
После того как мне папа позвонил и про пробку с поездом рассказал, я постыдно ревел всю ночь. Уткнулся в подушку и сопел, чтобы мои не слышали. Не хотел их расстраивать. Мама и без этого то с бабушкой, то со Светкой поругается, а круги под глазами у нее день ото дня всё черней становятся. В тот вечер, когда папа сказал, что не приедет, мама с бабушкой опять шептались на кухне и чашками с успокоительным чаем гремели. Я не слышал, о чем говорят, плакал, но понял, что им тоже без папы плохо.
В общем, в больницу меня повезла мама. Приготовила чемодан с вещами. Зачем-то купила мне пижаму с синими мячами и мягкие тапочки, хоть я в таком сто лет не сплю и не хожу. А там, в палате, придется при всех это добро надевать. Мы с мамой немного поспорили, я несколько раз выкладывал пижмятину (я ее так маленьким называл), забрасывал пустующее в чемодане место книгами, но мама, как сказала бабушка, проводила ревизию и запихивала все обратно. Так я и поехал в больницу – с тапками и пижмятиной, но без книг. Правда, телефон и наушники взять разрешили. Первое – для связи, так как интернет мама в нем отключила, второе для развлечения, слушать скачанные аудиокниги. Ну и на том спасибо.
Добрались мы до больницы нормально, на двух автобусах. Потом в очереди часа два сидели – ждали, когда меня примут и запишут в пациенты. Ну а там добро пожаловать в отделение. Заходим: светло, красиво, на стенах мультяшные герои нарисованы. И не только в коридорах, в палатах тоже. Мама меня вместе с постовой медсестрой в палату проводила, начала вещи раскладывать: полотенце, зубную щетку, шорты, носки, майки. Будто я сам не разберусь. Пижмятину вытащила и под подушку сунула. Хорошо хоть, спрятала быстро, а то на соседней койке кудрявый пацан в это время сидел и на нас с мамой глазел. Может, не заметил пижамы. А то я ее все равно надевать не буду, в трусах стану спать. Я уже переоделся, а мама не уходит. Суетится, постель мне застилает, складочки на простыне разглаживает. Дома так не разглаживает, некогда ей, а тут старается. Все углы у простыни уже истеребила.
– Данечка, я пойду?
– Угу, – я киваю.
Мама хочет меня обнять, но какое там. Тут же этот пацан незнакомый. Я, может быть, тоже не прочь с мамой пообниматься, но не при людях.
– Здесь хорошо! – говорит мама и обводит взглядом палату.
Палата четырехместная, в центре большое окно, по бокам от него два ряда кроватей. Мое место слева около двери. У того пацана напротив. Одна пустующая постель застелена аккуратно, видимо, на ней и нет никого. Вторая как попало. Вышел сосед, наверное.
– Угу! – я снова киваю.
– Ты не скучай тут. Я завтра приеду, привезу вкусненького чего-нибудь. Сегодня не до этого было: и так сумки тяжелые. А завтра – обязательно.
Мама заглядывает мне в глаза и ободряюще улыбается. А у самой губы дрожат и слезы наворачиваются. Я хотел попросить, чтобы она не волновалась и за операцию не переживала, но мама опередила, сказала:
– Сыночек, я с тобой. Обязательно все хорошо будет!
Потом мама быстро чмокнула меня в лоб, попрощалась, забрала сумку и застучала каблуками по коридору. Цок-цок-цок! Я даже сообразить ничего не успел.
Она только ушла, я на кровати сижу, осматриваюсь, подходит ко мне пацан:
– Привет, – говорит. – Я Выдря.
Ну ясно же, пошутить человек хотел. Я ему:
– А я Тыдря!
Он на меня странно так посмотрел, отошел сразу. Вроде бы «ну и дурак» пробормотал. Но я толком не расслышал, поэтому возмущаться не стал.
Это я потом узнал, что у него фамилия такая – Выдря. Мне подумалось, что прозвище. Ну от слова «выдра». А я тогда Скворец, от Скворцов. Меня иногда так и называют. Но не представляться же прозвищем при первом знакомстве. Оказалось, что его Сашей зовут. Мы с ним потом подружились. Так и звали друг друга – Выдря и Тыдря.
А пока меня сосед не заинтересовал. Не до него было. Я, конечно, когда в больницу ехал, все-все понимал: и про тапочки с пижамой, и про операцию, и что один тут буду, но с мамой было как-то спокойнее. С ней мне совсем не боялось. А тут… Нет, не страшно, одиноко как-то стало, неуютно. Я забрался на подоконник, поджал под себя ноги, даже тапочки не снял, скукожился весь. Моя палата на втором этаже, справа от входа в больницу. И если сильно-сильно вжаться в левый угол окна, приклеить к холодному стеклу щеку так, чтобы она превратилась в блин, и скосить глаза, то можно рассмотреть кусочек крыльца.
Люди входили и выходили: маленькие, большие, старенькие, в серых пальто и ярких курточках, в шапках и без шапок, в капюшоне или платке. Я смотрел, не отрываясь ни на секунду. Ноги затекли, глаза устали и наполнились черными мушками, а щека заледенела, как кусок мяса, который бабушка вытаскивает из морозилки, чтобы приложить к очередному моему синяку. Мамы не было… Не могла же она мимо меня пробежать?! Или могла? Пока я с этим Выдрей разговаривал. Ууу… Прилип не вовремя. Мне захотелось сделать этому кудрявому что-нибудь этакое, обидное, ведь из-за него я маму пропустил. Вот кто его просил подходить со своими знакомствами?
Маме я, конечно, мог позвонить в любое время, спросить, где она, но так не хотелось, так было бы неинтересно, поэтому продолжал всматриваться в силуэты выходивших из больницы людей. Вот дядька, с которым мы столкнулись у дверей кабинета, куда мама отдавала мои больничные бумажки, вот две девочки-близняшки в одинаковых розовых шапках – с ними, и с девочками, и с шапками, мы виделись в гардеробе, три медсестры в толстых разноцветных тулупах, еще несколько незнакомых женщин и… Тут мое сердце заколотилось! Она! Оранжевая шапка с белыми полосками, светлая куртка, рыжая огромная сумка, вмещающая в себе миллион разных нужностей. Мама спускалась по ступенькам медленно, тяжело, словно не хотела уходить. Я сильнее влип в стекло. Вот сейчас она пройдет мимо того высокого дерева, свернет в сторону автобусной остановки, и всё – я ее больше не увижу, а она так не узнает, что я сижу на подоконнике и машу рукой. Еще несколько шагов, и я останусь здесь совсем один. Мама дошла до дерева, потом неожиданно вернулась к зданию больницы, будто что-то забыла, но внутрь не вошла, встала чуть поодаль от моей палаты и посмотрела вверх на блестящие ряды окон. Ура, раздалось у меня внутри! Ура! Она меня ищет! Нужно было, наверное, забарабанить кулаком по стеклу или вовсе открыть створку и что-нибудь ей крикнуть, но я молча ждал. Увидит или не увидит! И только я об этом подумал, как мама посмотрела в мою сторону, улыбнулась и рукой помахала. И я ей помахал. Так мы махали друг другу, наверное, с полчаса, ну или пару минут – в общем, долго. Потом мама кивнула и быстро, не оглядываясь, пошла к остановке. Почему-то стало очень хорошо, оттого что она меня нашла и просто улыбнулась. И уже совсем не одиноко. Я спрыгнул с подоконника и позвал кудрявого пацана:
– Выдря, а эта кровать чья?
Выдря, видимо, не умел долго обижаться. Он обрадовался моему вопросу, только открыл рот, чтобы что-то сказать, но ответить не успел. Со вторым соседом я познакомился в ту же самую секунду. Настежь распахнулись обе двери палаты (до этого одна была закрыта), лязгнула каталка, и медсестры завезли внутрь бледного пацана с наклейкой на правом глазу. Он был почти в сознании. Почему почти? Бормотал что-то непонятное, когда его перекладывали на кровать. Потом приподнялся, попытался встать сам, но завалился на сторону, будто мешок с картошкой. Медсестры его с трудом удержали.
– Пить попросит, воды не давайте. Губы ему смочите. Вот ватка, – сказала постовая сестра, бабушка с фиолетовыми волосами. Я с ней познакомился, когда в отделение оформлялся.
У нас с Выдрей физиономии, видимо, изрядно вытянулись от этих слов.
– Да не бойтесь вы. Он только с операции. Скоро очухается. А я через полчасика загляну. Кстати, вы, гаврики, тоже скоро так путешествовать будете, на каталке. У тебя, Выдря, операция назначена на завтра. У Скворцова через два дня. Могли и сразу бы сделать, да доктор наш уезжает на конференцию, так что жди. Скоро и тебе глазки подлечим. Не скворцом, а соколом будешь.
– Светлана Ивановна, – недовольно окликнула постовую вторая медсестра, помоложе, – нам еще двоих везти.
Они ушли, а мы с Выдрей нависли над бледным пацаном. Видок у него был еще тот. Волосы взъерошены, лицо сине-зеленое, левый, неоперированный, глаз то открывается, то закрывается. Неужели и меня таким привезут – ни рыба ни мясо, а белая пижама с повязками?
Мы на пацана этого насмотрелись и пошли с Выдрей в машинки играть. Не мои, конечно, Выдрины, я в такое уже давно не играю. Ну если только иногда и совсем немного. А у него оказались классные, коллекционные, старые такие: КамАЗы, БелАЗы, «Чайки», «Волги». Играли мы молча, постоянно оглядываясь на бледного соседа. Я представлял себя на его месте. Выдря, наверное, тоже. Еще бы! Ему такое уже завтра предстоит.
Соседа звали Максимом. Он под вечер окончательно очухался, и мы познакомились. У него такая жуткая история оказалась. Мы с Выдрей со своей миопией прям глазастики по сравнению с ним. Он, оказывается, в глаз себе ножом угодил, рука сорвалась, когда мачту для настоящего корабля строгал. Как вообще без глаза не остался?!
– Ничего сначала не понял. Не, ну потом заорал, конечно. Мама в сенки выбежала и тоже давай орать. Папка со двора прям с лопатой прискакал спросить, чего это мы. Врачам позвонил. После на скорой ехали до города, но это я уже плохо помню.
Максим с родителями в деревне живет рядом с областным центром. Оттуда и везли. А потом операцию ему сделали. А через некоторое время вторую. Вот как раз после нее мы с Максом и встретились.
– У меня теперь глаз хрустальный!
Это он нам хвалился и показывал то, что было под повязкой. Нам с Выдрей как-то страшновато было, поэтому мы отнекивались и не смотрели. Хотя очень хотелось. Мы стеклянных глаз никогда не видели. Он прозрачный и светится, как у супергероев. Это нам Макс так сказал. Он свой глаз уже видел – наклейку с лица отодрал. Не всю, так, краешек, чтобы посмотреть. Медсестра его как-то за этим делом около зеркала застала, ругалась на все отделение, даже врачу рассказала, и врач к нам зашел. Вот тут-то мы и узнали, что глаз у Макса самый обычный, только с новой запчастью внутри – искусственным хрусталиком, который ему после травмы поставили вместо прежнего. Макс сначала от такой новости немного сник, но потом снова повеселел, юморить начал. Сколько мы с Выдрей в больнице лежали, столько нас Макс и веселил. Истории рассказывал разные: про животных, которые у них водились, про друзей, как они шалаш на дереве строили-строили, на ветках не удержались и все попадали в колючки, про бабку-соседку, которая их по двору шваброй гоняла за то, что собаку ее злющую прикормили, а она перестала на прохожих лаять. Как же мы с Выдрей хохотали! Медсестры только успевали прибегать и шикать. Тишину, мол, нарушаем. Да и какой может быть дикий хохот после операции?! А мы все равно хихикали, уткнувшись носами в подушки.
Кстати, об операциях. Сашка Выдря своей боялся до жути. Когда за ним утром пришли, трясся весь, руки похолодели, губы побледнели. Я уж думал, волосы тоже выцветут и станут белыми. Седеют же люди в один миг. Бабушка говорила, что так на войне бывает. Ну или когда внуки не слушаются. Я из-за Выдри тоже нервничать стал. Пока его обратно на каталке не привезли, даже есть нормально не мог. Слушал аудиокнижку вполуха. Все представлял, как ему сейчас глаз штопают иголкой. Обязательно большой. С черными нитками. Выдря мне, конечно, нравился, но, честно сказать, переживал я больше за себя. Мне же тоже туда идти скоро. Поэтому, чтобы отвлечься, я с бабушкой по телефону поговорил, с мамой, Владой, до Светки и папы не дозвонился. А жаль! Папа мне сейчас очень был нужен. Да и с сестрой можно было поделиться. Она же мне про прогулы рассказала. Значит, доверяет. Вот и я бы ей доверил свою тайну, что боюсь операции даже сильнее, чем Выдря.
