Наталья Шицкая
Пелена. Собачелла
Сашка быстро очнулся после наркоза. Обычно он мало разговаривает, а тут будто прорвало. Рассказывал про друзей из детского сада, про одноклассников и секцию какую-то с единоборствами. Все уши мне прожужжал, пока они в трубочку не свернулись. Так мама шутит, когда я болтаю без умолку. Макс при этом спокойно спал полдня, на Выдрю внимания не обращал почти. Кивнет, поддакнет и опять на боковую. Хотя сам говорил, что во время тихого часа спать не собирается. Ну-ну! Храп на всю палату стоял. А мне неудобно. Человек, может быть, впервые за семь лет решил высказаться, как тут отвернешься или уснешь? Правда, Выдрю потом самого сморило. Я наушники в уши, глаза закрыл и не заметил, как тоже уснул. Проснулся уже ближе к ужину. Смотрю, а в палате народ. Человек пять Выдрей или Выдрёв – родственники нашего, проведать пришли. Обычно встречи с родными около входа в отделение проходят, но тут, видимо, медперсонал решил исключение сделать. Все-таки первый день после операции.
– Доброе утро, – говорю. Это я спросонья не разобрал, как правильно приветствовать надо. А они смеяться начали. И мама, и папа, и бабушка, и брат Выдрин старший вместе с каким-то дядей.
– Доброе утро, Тыдря, – сказал мне тот, кого я за Выдриного папу принял, уж очень они похожи. – Нам Саша уже про ваше знакомство рассказал. Ну вот по-разному нашу фамилию коверкали, а Тыдрей еще никто не называл.
И опять давай смеяться. Не зло, по-доброму как-то, но мне неловко стало. На постели заерзал, попытался тапочки надеть – не попал. Мама Выдрина за меня вступилась.
– Костя, не смущай мальчика. А ты, Данил, – это она уже мне сказала, – вставай и беги на ужин, звали всех.
Я и побежал. Макс за мной поплелся. Сидим в столовой, он запеканку вилкой ломает. Вижу, что грустный, а понять, что случилось, не могу.
– Ты чего?
– Нормально, – буркнул Макс и саданул по вилке. Кусочек запеканки улетел на другой конец стола, побалансировал на краю и жидкой лепешкой шмякнулся на пол.
– Нормальней некуда, – заметил я.
Макс недовольно хмыкнул, раскраснелся:
– А чего они?! К Сашке толпой целой приехали. Шумят в палате, гогочут. Отдыхать мешают.
Я глаза на него вытаращил. Совсем, что ли? Мама с папой приехали, здорово же, тем более Выдря после операции.
– Подумаешь, шумят. К тебе будто не приезжали?! – спросил я и осекся. Верно! К Максу уже второй день никто не приходил. Даже передачки не оставляли, на посту бы сказали, если что.
Макс насупился и уткнулся носом в тарелку. Не ел, ковырял и складывал один кусок на другой. Запеканочная гора становилась все выше, пока не перевалилась через край. Макс с шумом отодвинул от себя тарелку и направился к выходу из столовой. А я остался. От стыда хотелось провалиться сквозь землю вместе с больничным столом.
– Куда? – остановила Макса у дверей санитарка. – А убрать за собой?
Она подтолкнула его к окошку приема грязной посуды, но Макс ловко вывернулся, сказал пару нехороших слов и убежал. Санитарка так и осталась стоять с открытым ртом, подыскивая нужные выражения, а потом заметила пятно запеканки около нашего стола и переключилась на меня:
– Скворцов! Ты чего тут грязь развел?! После ужина сам все уберешь! И даже не думай возражать, врачу расскажу, что взрослым хамишь. Или родителям, чтобы тебя на место поставили. Твои-то не такие, наверное, как у этого, – она махнула рукой в сторону двери, видимо указывая на Макса, – примут меры.
– Это не я! – попытался оправдаться. Все, кто был в столовой, оторвались от ужина и уставились на меня.
– А кто? Крюков? Тогда удивляться и нечего. Этого дома не приучили. Четверо детей, он старший, а родители непутевые.
Последнее слово прозвучало в полнейшей тишине. Никто не стучал ложками и не прихлебывал чай, все превратились в слух. Санитарка подошла ко мне и выхватила тарелку.
– Хватит с тебя. Завтра вроде операция, есть много нельзя. Иди давай отсюда.
– А пол помыть?
– Иди, говорю.
Я шел по коридору и думал о Максе: «Если это правда, то как же ему тяжело. Как можно не приехать к ребенку, если у него травма, если у него серьезная операция, и вообще… просто так. Вот у Выдри и у меня хорошие семьи. А Максу, наверное, очень обидно видеть, как все друг друга любят, потому он и злится. А завтра мои приедут…»
Утром меня разбудили рано. Макс и Выдря спали. Медсестра вручила белую пижаму и отправила вместе с другими сонными бледными привидениями, которым, как и мне, предстояла операция, на седьмой этаж. Лифт, стальной и холодный, противно дребезжал, когда мы поднимались. Казалось, что в больнице враз отключили все отопление. Тонкая пижама, прикасаясь к телу, тепла не давала, наоборот, холодила. Поэтому вместе с лифтом стучали, скрипели и мои зубы.
– Ложитесь на каталки, – велела медсестра и вышла.
Мы улеглись и стали ждать. Разговаривать не хотелось, поэтому в палате стояла тишина. Всего нас было пять человек: три девочки и два мальчика, если считать вместе со мной. Я видел их раньше в коридорах отделения и в столовой, но не знал, кого и как зовут. А знакомиться не собирался.
Через какое-то время медсестра вернулась, поставила уколы и снова ушла. А мы лежали и рассматривали пятна на стенах, трещины на пластиковом подоконнике, лампочки и друг друга. Я свернулся комочком, подтянул ноги к груди и, пытаясь согреться, чуть ли не с головой укутался в серо-белую простыню. Она была такой тонкой, что просвечивала. Но даже свет тут был белым, холодным и неуютным.
Мы ждали. И каждый раз, как звучала чья-то фамилия, я тихонько вздрагивал. И вот, когда в палате остались только я и девочка лет четырнадцати, назвали и меня:
– Скворцов. Твоя очередь.
Не сказать чтобы я рвался на операцию. Хотелось, чтобы это скорее закончилось и я снова оказался если не дома, то хотя бы в палате. Там в окно светило солнце, там Сашка Выдря гонял по постели машинки, а Макс рассказывал истории про домик на дереве. А еще, наверное, ко мне бы пришли родители!
Но… Я напялил шапочку и бахилы. Забрался на операционный стол, слабо улыбнулся врачу, который пытался меня подбодрить, зажмурился, когда делали укол, и провалился в темноту.
Металлический лязг каталки…
Громкие голоса…
Холод…
Это все, что я помню.
Наверное, меня куда-то везли…
Наверное, я с кем-то разговаривал…
Наверное, еле приподнимаясь и бормоча, я перекладывался на свою постель…
Наверное, все это было. Но возможно, и привиделось. Как рассказывала мама, во время наркоза люди часто видят странные сны. Мой сон был не странным, не страшным, а каким-то противным. Липким, как паутина, промозглым, как ноябрьский ветер. Внутри у меня все корчилось и кукожилось. Не покидало ощущение тревоги, чего-то неприятного, что скоро обязательно должно было случиться. Хотелось плакать.
Но больше всего – вынырнуть из этого сна и вернуться в реальность. Сон отпускал медленно, по частям. Сначала я стал слышать собственный голос, потом почувствовал, как шевелю пальцами на ногах, но когда наконец окончательно пришел в себя и попытался открыть глаза, передо мной была все та же темнота. Веки склеились. Дотронуться и разлепить руками – невозможно. Оба глаза закрывали плотные марлевые повязки.
– Мама! – вырвалось у меня. – Мама!
Говорить тяжело, язык застревает во рту, губы сухие, и очень хочется пить.
– Макс, смотри, Тыдря очнулся, – услышал я голос соседа.
Рядом засуетились. Я чувствовал, что Макс и Сашка подошли к кровати.
– Дрыхнешь долго. Мы на полдник уже сбегали. Булку тебе на тумбочке оставили.
– Да погоди ты, Макс, – прервал его Выдря. – Даня, ты нормально?
Я неуверенно кивнул. Сам не понимал, нормально ли я.
– Спи. Мы тихо посидим, не будем мешать.
Я тут же провалился в сон. На этот раз мне виделось что-то доброе. И просыпаться совсем не хотелось, если бы не мамин голос:
– Даня, Данечка…
Ух ты! Мама приехала! Я хотел сразу отозваться и обнять ее, но тут понял, что мы не одни:
– Наташ, не буди. Видишь, он спит.
Папа! Это был папа! Ура! Он здесь! Он рядом! Как же здорово!
Я лежал спиной к ним, свернувшись клубочком и уперев коленки в стену, и улыбался во все тридцать три зуба. На самом деле зубов у меня было меньше, некоторые выпали, а новые не выросли, но я все равно улыбался. Вот это сюрприз! Родители не говорили, что папа купил билет на поезд. Вот так подарок! Надо и мне им сюрприз сделать. Пусть думают, что я сплю, а я потом как повернусь, как напугаю их! Я беззвучно хихикал и представлял, как удивятся родители.
– А это нормально – так долго спать? Вечер уже. Вдруг ему большую дозу наркоза поставили и он никак очнуться не может? – волновалась мама.
– Все с ним нормально. Мальчишки сказали, что он просыпался, – папа говорил спокойно, уверенно.
– Все-таки надо спросить у медсестры.
– Не надо! Вспомни, что сказал врач – операция прошла хорошо!
– Это тогда было хорошо, а сейчас, может, ухудшение какое-то. Он же такой слабенький! – голос у мамы задрожал. Послышалось монотонное шуршание. Наверное, она опять что-то теребила в руках. Переживала. Всё! Хватит их разыгрывать. Я собрался повернуться и обрадовать родителей, но…
– Нормальный он! Не слабенький! Не хлюпенький! Не слепенький! – папа вышел из себя. – Пацан как пацан. И не надо над ним трястись.
И тут не выдержала мама:
– Конечно, тебе никогда ничего не надо: ни здоровьем сына поинтересоваться, ни приехать вовремя. Вот зачем ты его с поездом обманул? Знал же, что переживать будет!
– Я обманул? Да если бы не твоя идея скрыть от детей развод, ничего этого не было! Кто говорил: «Дай им время привыкнуть, что живем раздельно! Пусть Даня сначала в новую школу пойдет. Это дополнительный стресс для ребенка. Подожди, пока сделают операцию»?! Я? Я это все придумал?
– Тихо! Разбудишь!
– Спит он, – папа понизил голос. Теперь он говорил шепотом, но казалось, что вот-вот сорвется на крик. – Что так, что эдак, все плохо! Всем плохо!
Мама всхлипнула:
– Я как лучше хотела!
– Хотела она. Правду надо было говорить, а не хотеть!
О чем они?! Зачем? Какой развод!
Вжаться в стенку… Накрыться с головой и спрятаться… Стать невидимкой… Никогда не просыпаться, если это правда… Или, наоборот, скорее открыть глаза и понять, что все приснилось, и забыть.
Родители продолжали тихонько ругаться. А я тер кулаками щеки и прикладывал одеяло к мокрым повязкам. Казалось, я лежал так целый час. Ревел, боясь пошевелиться и выдать себя. Мне хотелось, чтобы они замолчали, ушли, исчезли, пропали, чтобы произошло хоть что-то, что помогло мне забыть то, что я сейчас услышал. Я вспомнил, как лежал в предоперационной палате, накрывшись простынкой, и мечтал, чтобы все скорее закончилось. Как же хорошо было тогда… Пока я ничего не знал.
– Даня! Ты проснулся?! – голос у мамы был испуганным. Я не шелохнулся.
– Данил, ты слышал? – папа легонько потянул меня за руку. Я вырвался и накрылся с головой.
– Данечка! – вздохнула мама и попыталась меня обнять.
«Видеть вас не хочу! Уйдите! Уйдите все!» – вертелось у меня в голове, но сил, чтобы это крикнуть, не было.
Зашла медсестра:
– Скворцов! Посещение окончено. Родители, дайте ребенку отдохнуть!
«Уйдите! Уйдите быстрее! Ненавижу! Предатели!»
– Еще пять минут, – попросил папа.
Мама прижала меня к себе, заговорила быстро, в самое ухо. Я укрылся сильнее и попробовал отодвинуться, но не вышло.
– Даня, я не хотела, чтобы ты так узнал. Мы оберегали тебя. У тебя столько всего случилось в последнее время: школа, больница… Хотели рассказать позже, когда ты поправишься. Пойми, так получилось. Взрослые люди расстаются, но продолжают любить своих детей. Мы с папой очень любим и тебя, и Свету. Вы – наша жизнь. Прости меня, сыночек, я хотела как лучше.
– Скворцовы! – сердито крикнула медсестра.
– Сейчас! – так же сердито отозвался папа.
Мама неловко чмокнула меня в одеяло, в то место, где, по ее мнению, должна была быть щека, и, всхлипывая, вышла из палаты. Ко мне наклонился папа:
– Мама правильно сказала. Мы вас любим. Держись! Я позвоню, как доберемся до дома.
Его шаги стихли. А через пару секунд в палату ворвались Макс и Выдря. Они что-то оживленно обсуждали, смеялись, рассказывали мне истории. Я не слышал их. Казалось, что я один. В этой палате, в больнице, в мире. У нас больше нет семьи, а значит, ничего больше нет. «Взрослые люди расстаются, но продолжают любить своих детей», – кажется, так сказала мама?! А друг друга мама с папой любить перестают?! Видимо, да. Но ведь так не бывает. Нельзя просто взять и разлюбить кого-то. Бабушку, например, да пусть она хоть каждый день овсяной кашей кормит, все равно не разлюблю. Или кота Баксика, хоть он иногда промахивается мимо туалета и делает дела в мои кроссовки. Если любишь, то разлюбить нельзя. Не получится, даже если очень захотеть. Неужели они этого не понимают?!
Время тянулось медленно. Мне казалось, что прошла вечность с момента ухода родителей, а вечер никак не наступал. Я ничего не видел, но прекрасно понимал, что происходит вокруг. Лежал и слушал разговоры соседей по палате, дребезжание кастрюль в больничной столовой, шаги медсестер, вслушивался в привычные звуки привычного мира, которого для меня больше не существовало. По моей просьбе Выдря отключил звук на сотовом. Поэтому меня никто не беспокоил, хотя, думаю, родители всё же звонили.
А потом мне сняли повязки…
Когда впервые после операции открываешь глаза, вокруг все другое. Мир меняется. Нет, зрение лучше не стало. Мне по-прежнему нужны толстенные очки, но пелена спа́ла. Теперь все иначе, все другое. А еще – это очень больно. Открывать глаза после того, как долго держал их закрытыми и ничего не видел. Как много я, оказывается, не видел. Даже собственную семью. А оно вон как, никакой семьи давно уже нет. Хоть под каким углом посмотри. Я вернулся в палату и лег на кровать. Закрыл глаза. Меня должна была спасти темнота. Но, увы, ее не было. Осеннее солнце пускало в окно солнечных зайчиков. Они прыгали по палате, скакали по проходам и спинкам кроватей, забирались на тумбочки и лезли на стены. Я видел их даже с закрытыми глазами. Вокруг все было слишком ярким и солнечным и бессовестно радостным. Как можно веселиться, когда… Я снова свернулся клубочком и накрылся одеялом.
Вот бы вернуть все назад и никогда-никогда не делать операцию, не слышать разговор родителей, не замечать того, что происходит вокруг. С пеленой жить куда приятнее, спокойнее.
– Скворцов, к тебе пришли! – в палату заглянула медсестра, которая только что снимала мне повязку. Заглянула и сразу убежала. Видимо, пошла дальше превращать слепошариков, как я, в нормальных бесповязочных людей.
«Иии… Куда бы деться?» – промелькнуло в голове. Ни маму, ни папу видеть совершенно не хотелось. Только бабушку и Светку. Но сестра вряд ли приехала бы одна, а бабушка… Она старенькая, не станет же она трястись час в маршрутке, чтобы на пятнадцать минут увидеть внука. Хотя нет. Бабушка станет! Она меня любит. Не то что некоторые.
– Выдря, сбегай узнай, кто ко мне пришел, – шепнул я соседу.
Выдря оторвался от телефона и удивленно посмотрел, как я выпутываюсь из одеяльного кокона. Нужно было бежать, пока мои, если это, конечно, мама или папа, не зашли в палату. Одеяло не поддавалось, я попал ногой в пододеяльник, и, пока дергал ей, как бешеная лягушка, послышался треск. Порвал. От медсестры мне влетит.
Сашка жутко тормозил. Он все еще валялся на кровати.
– Ну, пожалуйста, – умоляюще попросил я, уже твердо стоя на ногах, точнее заталкивая их в тапки.
– Ну ок! – пожал плечами Выдря и вышел из палаты.
Я следовал за ним. Прильнул к дверному проему, один нос и макушка торчали, и смотрел, как он топает к главному сестринскому посту, затем поворачивает к выходу из отделения. На несколько секунд Сашка скрылся из виду. Тудум-тудум-тудум. Это мое сердце колотилось. Наверное, у преступников, когда они совершают что-то плохое, сердце бьется именно так: быстро-быстро. А время, наоборот, тянется медленно, словно только что купленный слайм. Я в эту минуту тоже был немного преступником.
Наконец показался Выдря. Он ткнул пальцем на дверь, потом провел себе по волосам и сделал вид, что откидывает со лба длинную прядь. Мама! Ко мне приехала мама. Все! Не отвертеться! Где бы я ни спрятался, она меня из-под земли достанет. Сашка махнул мне рукой, мол, беги, а сам повернул обратно. Ага! Решил помочь и немного задержать маму. Во Выдря! Хоть и тормоз, а соображает!
Оставаться в палате нельзя. Значит, придется выбираться в коридор и искать что-то подходящее. Я пробежал глазами по табличкам на дверях и увидел спасительное: «Туалет для персонала». Обычно он закрывался на ключ, который врачи, медсестры и санитарки носили с собой, но сейчас дверь была приотворена и оттуда лился свет. Вот это удача! И всего в пяти шагах от моей палаты.
Я выскочил в коридор, быстренько перебежал на другую сторону и на цыпочках начал красться к туалету. Не утерпел и посмотрел на дверь в отделение. Выдря что-то увлеченно рассказывал моей маме, она слушала, но скорее из вежливости, потому что все время крутила в руке телефон и пыталась уйти.
Эх! Как же я соскучился по маме. Она такая красивая стоит, хоть и сердитая немного. На Выдрю, наверное. В руке у мамы сумка-передачка. Из нее коробка с соком торчит, моим любимым, яблочным. Везла тяжести в такую даль. Вот бы она пришла сейчас, села рядом на кровать, обняла меня, обдав запахами огурцовых духов и котлет, которые она, наверное, жарила целое утром, чтобы привезти в больницу. Я бы ей все-все простил. И их развод, и обман.
Мне стало очень грустно. Но вместо того чтобы побежать маме навстречу, я юркнул в щель, плотно закрыл за собой дверь, задвинул щеколду. Зачем я им нужен, если они все равно меня не любят. И, даже если любят, могут в любой момент разлюбить, как друг друга. Зайдут как-нибудь утром ко мне в комнату и скажут: «Все, Данил, ты теперь будешь жить отдельно, мы с тобой разводимся. Извини, у взрослых так бывает». Я представил себе эту сцену – в глазах защипало. Так и не понял, от слез или из-за недавней операции. А потом вдруг подумал про Светку. С ней же тоже может такое случиться. Ну, что родители ее разлюбят. И все вокруг перестанут друг друга любить. Мне представился лиловый шар. Вот он, большой, сверкающий, катится по нашей квартире и распространяет вирус злобы. Или, скорее, нелюбви. Родители уже заразились, скоро он и до нас доберется.
В коридоре послышались суетливые шаги. Топ-топ-топ в одну сторону, топ-топ-топ в другую. Потом голоса. Еще шаги. Их стало больше, будто человек пять одновременно бегали взад и вперед, дверьми хлопали. Ищут! Может, выйти, а то мама переживает?! Сейчас всю больницу поставит на уши. Только я к щеколде прикоснулся, чтобы открыть, как с обратной стороны кто-то ключами бренчать начал, сует их в замочную скважину, крутит, а дверь не поддается. Меня прям холодный пот прошиб. Нет, буду сидеть до конца. Сейчас все увидят, что я в туалет для врачей пробрался, еще и от них влетит, не только от мамы. Много-много минут прошло, а по коридору хождения так и не прекратились. У меня рука уже затекла, так крепко за ручку держался. И запахи эти… туалетные. Фу! Надышался на всю жизнь. Нужно выходить. Но как?!
Но тут меня осенило: «А чего я боюсь? Врачам можно сказать, что я сослепу перепутал таблички. А мама… Мама сама виновата. Я не просил их разводиться, не просил меня обманывать. Не просил! Если у меня нет больше семьи, значит, и воспитывать они меня больше не могут. Захочу – буду сидеть здесь. Захочу – выйду и не стану с ней разговаривать».
Так я и сделал! Как только голоса и топот переместились в другой конец коридора, отодвинул щеколду и быстро, не смотря по сторонам, прошел в палату. Макс и Выдря были на месте. При виде меня лица у обоих вытянулись. Я юркнул под одеяло и замер. Решимость как ветром сдуло, а по спине забегали мурашки, как от холода. Сейчас она придет! Сейчас она меня заметит! Сейчас…
– Он здесь! – прозвенел голос медсестры, и я услышал быстрое топ-топ-топ. Мама влетела в палату вихрем. Остановилась около моей кровати, замерла, а потом прислонилась к стене и закрыла лицо руками. Я старался не смотреть на нее, упорно наматывал на голову одеяло, но взгляд почему-то все время возвращался к маминой фигуре. Мне так хотелось обнять маму. Ну, пожалуйста, скажи, что это неправда, сядь рядом, чтобы я мог крепко-крепко прижаться к тебе и слушать, как в груди рождаются слова.
Но мама так посмотрела на меня… Увильнуть, закрыться я не успел. Она уже не плакала, но ее лицо… опухшее, с фиолетовыми кругами под глазами…
– Я рада, что ты нашелся, – сдавленно проговорила мама, подняла сумку и вышла из палаты.
А я остался. И ничего ей не сказал. Но и она тоже… ни-че-го. Наверное, она действительно меня разлюбила. Как папу!
– А чего ты от мамы сбежал? – спросил вдруг Выдря. – Обиделся на что-то?
Я молчал. Не поймет он. У него-то родители нормальные, не то что мои, не разводятся. Я видел, когда они приходили. Смеются, Выдрю своего обнимают, сладости ему суют. И друг с другом спокойно разговаривают. Как ему мои проблемы понять?!
– Ну и ладно, – ответил Сашка.
А Макс ничего не спросил. Посмотрел так… с жалостью, что ли… и спать лег. И мы с Выдрей тоже спать легли. Меньше всего мне хотелось объяснять им свой поступок. Уснуть я не мог долго. Ворочался, перекатывался с боку на бок, и сон потом приснился нехороший. Не помню какой, но проснулся я от собственного крика.
