Николай Шпанов
Ученик чародея
Епископ Ланцанс
– Он работает в очень трудном районе, где нет стоящего католического прихода, почти нет католиков! Можно подумать, что вы об этом забыли! – Шилде заявил это, даже не прибавив обычного титулования, какого требовало обращение к особе столь высокого сана, как епископ.
Епископ взглянул на Шилде подчеркнуто удивленно.
– Что значит «стоящий» приход? Разве вам известны не «стоящие» приходы?
С того момента, как они очутились одни, Шилде утратил всякую почтительность. Ланцансу начинало казаться, что он напрасно оставил Шилде после совещания для приватной беседы. Видимо, не зря пробст Сандерс предостерегал епископа от излишне благосклонного отношения к этому человеку. Да, видно, это уж не прежний Шилде. «Эта свинья из тех, – сказал Сандерс о Шилде, – что способна слопать собственных поросят, если у нее разыграется аппетит. Шилде пальца в рот не кладите – откусит руку».
Ну что же, тем хуже для Шилде. Для мелкоты из «Перконкруста» – он «недосягаемый», а епископ видывал на своем пути зверей и посильнее. Скоро, бог даст, заграничная помощь для эмиграции будет притекать через кассу святого престола, а значит, и через его, Ланцанса, руки. Придется тогда Шилде посидеть на урезанном пайке!
Ланцанс спрятал свои беспокойные руки под нараменник. Он знал за собой эту неудобную особенность: подвижность рук. Иногда они положительно мешали ему, нарушая облик невозмутимого спокойствия, какой Ланцанс старался себе придать. Еще в новициате Ланцанс усвоил себе значение внешности для члена такого Ордена, как «Общество Иисуса»[5]. Всю жизнь он боролся со своими нервными руками, проявлявшими тем большую подвижность, чем меньше она была к месту. Вот и сейчас ему хотелось бы ошеломить Шилде холодностью, мертвенным спокойствием, а руки сами тянулись к чему-нибудь, что можно было вертеть, теребить. Под нараменником пальцы шевелились так, словно там скрывалась целая клавиатура. Ланцанс вытащил руки из-под пелерины и сердито засунул их за шелковую ленту, перепоясывавшую его крупную фигуру по животу. Ему хотелось сдержать свое раздражение против Шилде. Как-никак, самые крепкие нити к тем немногим, кто еще согласен работать на сомнительном поприще эмигрантской разведки, находятся в руках Шилде… Нужно поскорее найти подходящего человека в собственном Совете, кто мог бы взять их в свои руки… Кто бы это мог быть?.. Полковник Вальдемар Скайстлаукс?.. Стар! Ему бы время на свалку, если бы так уж не повелось, что каждая эмигрантская организация должна иметь в руководстве парочку полковников. К сожалению, господа военные, вместо того чтобы объединить свои силы, только и знают, что подсиживать друг друга. Полковник Скайстлаукс из «Латвийского совета» не выносит полковника Янумса из «Латышского совета». А Вилис Янумс слышать не может о полковнике Лобе…
О, Лобе!.. Вот фамилия, которая кстати всплыла в памяти Ланцанса! Лобе прошел нужную школу. След споротых петлиц «СС» сильно поднимает теперь цену человека…
Ланцанс поймал себя на том, что мысли его ушли в сторону от того, что говорит Шилде… Нужно все-таки послушать этого субъекта… А, господин Шилде занят тем, что набивает цену себе и своему агенту, действующему в Латвии! Расписывает трудности, с какими встречается человек, работающий в «советском тылу»…
Слово «тыл» по-прежнему, как во время войны, употреблялось в обиходе эмигрантских главарей. Они не хотели признать войну оконченной. Для них «фронт» не закрывался. На нем никогда не затихала война. Больше того: она еще никогда не велась с таким ожесточением, как сейчас. Никогда еще не пускалось в ход столько средств для поддержания огня по всей линии: шпионажа, диверсий, террора – всех видов многообразной и сложной тайной войны во время мира.
– Можно подумать, будто вы забыли: перед лицом общей опасности исчезают разногласия в рядах воинов за святое дело, – внушительно произнес Ланцанс. – Лютеранский священник протянет руку католику. Неужели не нашлось бы православного попа, который пришел бы ему на помощь? Да, сын мой! – Ланцанс нарочно назвал так своего собеседника, хотя Шилде не только не был католиком, но вообще не верил ни в бога, ни в черта. А сказал это епископ потому, что не хотел называть гостя слишком уважительным – «господин Шилде». Скажи же он просто «Шилде», это могло быть принято за излишнюю дружественность или враждебность, в зависимости от уровня сообразительности собеседника. – Да, сын мой, – повторил он, – служитель Христа, соответственно настроенный в политическом смысле, независимо от вероисповедания, – наш друг. Значит, он и друг вашего человека.
Тут епископ потянулся через стол и овладел пепельницей, в которую Шилде за короткий срок успел воткнуть несколько окурков. Ланцанс не выносил табачного дыма. Но почему именно этому развязному Шилде он стеснялся об этом сказать, как говорил всякому другому собеседнику? Епископу пришло в голову, что, вероятно, потому он терпит вокруг себя клубы этого отвратительного дыма, что боится: Шилде способен ответить на его замечание грубостью. Уж лучше помучиться, чем ставить себя в фальшивое положение. Господи, Боже, у кого это он вычитал: «Через фальшивые положения проходят; в них никогда не остаются!..» А кто-то возражал: «Из фальшивых положений не выходят. Из них нельзя выйти!..» Что же верно? А верно то, что Шилде грубиян. Нельзя епископу ставить себя в неловкое положение перед грубияном…
Однако Шилде, кажется, не понял, почему епископ отодвинул от него пепельницу. Как ни в чем не бывало, он снова закурил со словами:
– Мой человек, там, все понимает не хуже нас с вами, Ланцанс…
– «Господин Ланцанс» или «ваше преосвященство», как вам удобней, – сдержанно поправил его епископ.
– Если вам угодно, то я готов именовать вас даже святейшеством, – с издевкой ответил Шилде.
– Я не думал, Шилде, что вы так не уважаете церковь… Когда-нибудь, когда наступит час вашего последнего отчета Всевышнему, вы поймете свою ошибку… – И Ланцанс закончил как мог более внушительно: – Обращаясь ко мне, вы обращаетесь к церкви, Шилде.
– Хотя бы к самому Господу Богу. Мне все равно, – пробормотал Шилде.
– Вернемся к нашей теме, – подавляя гнев, с наружным смирением проговорил епископ. – Итак, прошу вас исходить из единства стремлений всех благонамеренных священнослужителей, независимо от принадлежности к тому или иному исповеданию.
– Обстоятельства работы, какую ведут мои люди за кордоном, своеобразны и трудны. Вы их не знаете…
– С помощью Господней, мы знаем всё, мой дорогой Шилде, – раздельно проговорил Ланцанс, особенно нажимая на слово «всё». – Церковь, властью, дарованной ей Царем Небесным и доверенной ей царями земными, приходит на помощь всем, кто служит делу борьбы с коммунизмом… Мы знаем больше, чем может постичь погрязший в суете и юдоли слабый ум человеческий… Я просил вас остаться тут, чтобы спросить, вполне ли благополучно закончилось дело с наказанием Круминьша?
– С ним покончено. Дело за тем, чтобы спасти моего человека, выполнявшего эту карательную операцию.
– Да, да, ваш человек совершил благо и имеет право на христианскую помощь.
– Мне наплевать, на что он имеет право, – опять сгрубил Шилде. – Мы, например, имеем право на соблюдение тайны этого дела, а она будет разоблачена, если мой человек провалится. С ним провалится и Силс.
– Но может ли церковь помочь?.. Видите ли, Шилде… – Ланцанс придвинулся к собеседнику и осторожно, как будто даже немного брезгливо прикоснулся одним пальцем к его рукаву. – Наши позиции в советском тылу значительно менее прочны, чем позиции лютеран. Святая воинственность нашей церкви – там не в нашу пользу… – Епископ сделал паузу. – Но с помощью Божьей не идем ли мы все к общей цели?
– Вы хотите, чтобы все лили воду именно на вашу мельницу, пока вы… идете к «общей» цели… А придете к ней вы одни?..
– Мельница Господня приемлет все струи.
– Даже самые мутные.
– Шилде!
– …Так… – протянул Шилде и задумался. – Значит, вы хотите, чтобы мой человек не прибегал к помощи ваших людей. И он не сможет найти приют, скажем, в обители Сердца Иисусова.
– Вы имеете в виду Аглоне?! – с испугом спросил Ланцанс. – Господь с вами! Это значило бы поставить под угрозу нашу последнюю крепость. Единственный на всю Латгалию, и даже на всю Латвию, рассадник веры…
– Так что же вы предлагаете? – сердито крикнул Шилде. – Я должен, наконец, знать, где мой человек может искать убежища?!
– Я посоветуюсь с пробстом Сандерсом и скажу вам, Шилде. – Но, подумав, Ланцанс словно бы спохватился: – Однако позвольте: почему вы так настаиваете на том, что убежище должно быть предоставлено именно духовным лицом?
– Я не говорю «непременно убежище». Но – помощь, кое-какая помощь, не опасная для ваших людей.
– Да, да, я понимаю, но почему именно со стороны церкви? Где ваши люди? Ваши подпольные ячейки? Разве не они фигурируют в отчетах, когда вас спрашивают, куда идут деньги? – Епископу казалось, что тут-то он и поддел этого самонадеянного нахала. Ведь Шилде уверял всех и вся, что располагает в Советской Латвии хорошо развитой сетью надежно законспирированных опорных пунктов боевого подполья. А на деле – все дутое, все чистое очковтирательство, все ложь, ложь, ложь! Делая вид, будто говорит сам с собой, он стал шептать, но так, чтобы было слышно гостю. – Господи, Боже, где же конец этой гнусной погоне за деньгами под всеми предлогами, под всяческими соусами, во всех размерах – от жалкого цента до миллиона?! Господи, Боже, неужели даже в таком угодном Богу деле, как борьба с коммунизмом, не может быть чистых намерений, неужели даже на убийство врага церкви нельзя идти с руками, не скрюченными от жажды злата?! Господи, Господи, за что наказуешь ты раба Твоего познанием темных глубин души человеческой, такой сатанинской низости стяжательства в деле святом, в деле ангельском, в деле, осененном благословением распятого и непорочной улыбкой девственнородившей!..
Именно потому, что Ланцанс хорошо помнил о присутствии Шилде, думал только о нем и все, что делал, делал только для него, он порывисто поднялся со своего места и с фанатически расширенным взглядом устремился в темный угол, где на фоне распятия из черного дерева светилось серебряное тело Иисуса. Шилде отчетливо слышал, как стукнули о пол колени епископа. Но «недосягаемого» не легко было пронять подобным спектаклем. Он иронически глядел на спину Ланцанса, припавшего лбом к аналою. Правда, брови Шилде несколько приподнялись, когда он увидел, как дергаются плечи епископа: «недосягаемый» не мог понять, действительно рыдает Ланцанс или просто разыгрывает этот религиозный экстаз ради гостя.
Наконец Ланцанс поднялся с колен и медленно, усталым шагом вернулся к своему креслу. По лицу его не было заметно, чтобы молитва оказала на него умиротворяющее или, наоборот, волнующее действие, – оно оставалось таким же каменно-равнодушным, каким было, разве только несколько покраснело от усилия, какое епископу пришлось сделать, поднимаясь с колен. По-видимому, переход от молитвенного настроения к суете дел земных был для епископа не очень сложен. Он желчно спросил:
– Неужели вы никогда не кончите отравлять воздух папиросами?
Шилде усмехнулся, придавил сигарету в пепельнице и, сдерживая усмешку на губах, сказал:
– Молитва вас просветлила, и вам легче понять истинную цену этому, с позволения сказать, липовому «подполью», на которое вы предлагаете мне опираться, черт бы его драл!
– Шилде?! – с испугом, на этот раз искренним, воскликнул Ланцанс.
– Помощь в «операции Круминьша», так удачно начатой моими людьми, должна прийти со стороны церкви! – настойчиво повторил Шилде. – Иначе… – Он сделал паузу и с особенным удовольствием договорил: – Иначе грош ей цена.
– Замолчите, Шилде! – воскликнул Ланцанс и поднялся с кресла с рукою, гневно протянутой к собеседнику.
– Мы тут одни.
– Но я не хочу вас слушать!
– А я все-таки скажу: прошу не тянуть с решением вопроса: кто может оказать реальную помощь нашему эмиссару за кордоном? – Каждое из этих слов Шилде сопровождал ударом руки по столу.
– Вы не считаете операцию законченной?
– Когда требуется помощь от вас, то вы готовы ограничиться убийством одного труса?..
Епископ укоризненно покачал головой:
– Господь жестоко покарает вас за ваш грешный и грубый язык.
– Приходится называть вещи своими именами. Вам хотелось бы уйти теперь от необходимости действовать? Но мы вас заставим довести дело до конца: мой человек должен быть спасен для дальнейшей работы в советском тылу!
– От чьего имени вы так говорите?
В злом шепоте епископа было не только негодование, но и нескрываемая угроза: вот-вот последует буря обличения или прямое проклятие и плохо придется тогда Шилде! Но на того это, по-видимому, мало действовало. Шилде знал, что на этот раз сила на его стороне. Он, если захочет, может взять угрожающий тон даже по отношению к самому Ланцансу! Поэтому он уверенно ответил:
– Я говорю от имени «Перконкруста», от имени руководства Совета. То есть от вашего собственного, господин Язеп Ланцанс. Делить выгоды умеете, так извольте и похлопотать.
– Какой грубиян!.. Ах, какой грубиян!.. – бормотал Ланцанс.
– Ежели вам нечего вложить в дело, какого же черта вы лезли в компанию! Мы дали своих людей. Двое из них нуждаются в панихидах, третий шныряет там, как затравленный волк. Ему уже наступают на хвост. Не сегодня – завтра он – в западне. От этого никто из нас не выиграет – ни мы, ни вы…
– Грубиян, грубиян… – повторил епископ, покачивая головой. Прервав довольно долгое молчание, он наконец сказал: – После моей встречи с пробстом вы получите ответ.
– Я и сам могу спросить пробста. Мы с ним старые приятели.
Ланцанс прикрыл глаза веками. Можно было подумать, что он очень утомлен.
– По его отзывам о вас я не заметил, чтобы вы были друзьями, – проговорил он, не открывая глаз.
Шилде насторожился.
– Что вы хотите сказать?
– Да простит мне Бог, но не дальше как вчера преподобный Сандерс предупредил меня: «Эта свинья Шилде…»
Настала очередь Шилде выказать возмущение:
– Это уж слишком!
– Я хотел, чтобы вы знали… – со смирением змеи ответил Ланцанс.
Шилде рассмеялся.
– Если вы думаете, что пустить между друзьями черную кошку – благое дело, то позвольте и мне открыть пробсту глаза на вашу дружбу с ним.
– Вы не слышали от меня ни одного дурного слова о преподобном Сандерсе.
– Зато знаю, что, если бы не мои ребята из «Перконкруста», имя преподобного Висвалдиса Сандерса давно было бы высечено на могильной плите. – Шилде придвинулся к епископу так, что его губы едва не касались лица собеседника. Тон его стал угрожающим: – Или вы забыли, как еще в Латвии пустили полицию по следам Сандерса?
– Перестаньте! – крикнул епископ, сразу утрачивая спокойствие. Даже голос его сорвался на испуганный фальцет. – Нечего вам совать нос не в свое дело.
– Вам не хочется видеть мой нос в куче мусора, на которой сидите вы? Но наш общий коллега по Совету господин Мутулис может в случае надобности подтвердить все, что я скажу о вас пробсту. Так что вам незачем особенно важничать передо мною, Ланцанс!.. Однако давайте действительно закончим: если советские власти докопаются там до моего человека, придется перестраивать всю работу и отказаться от дальнейших услуг Силса. Это вы понимаете?.. Так помогите же нам!
Адольф Шилде
Служка без стука вошел в комнату и, скользя по полу, как угодливый кот, приблизился к епископу. В руке служки был поднос. На подносе – рюмка с водой и маленький флакон. Епископ тщательно отсчитал капли гомеопатического лекарства и выпил.
Шилде разбирал смех: тонкие губы епископа благоговейно шептали: «Раз… два… три…» Бледные пальцы, как лапа коршуна, цепко держали крошечный флакончик. – «Недостает только, чтобы он перекрестил это снадобье», – подумал Шилде.
Служка стоял неподвижно, с опущенными к полу глазами. Когда рюмка была возвращена на поднос, служка вышел так же бесшумно, как появился.
– Итак, мой дорогой Шилде, – проговорил Ланцанс, – вы сказали, что второй из тех людей нам еще пригодится?
– Да.
– Несмотря на явку с повинной?
– Явка только маскировка. Она облегчает его положение.
– Да, да, помню… Вы умница, Шилде. Господь да хранит вас! Но… что дает вам уверенность в преданности этого Силса? Можно ли положиться на его честь?
– Честь? – Усмешка скользнула по губам Шилде. – Мне странно слышать это слово, когда речь идет о таких, как Силс, и в приложении к такой работе. Я держу их деньгами и страхом. Вот верные карты в моей колоде.
– Страх? – недоверчиво переспросил Ланцанс.
– И деньги! Я сказал: и деньги!
– Плохая карта, Шилде, совсем плохая. – Епископ пренебрежительно махнул рукой. – Всегда может найтись козырь постарше.
– Мы играем золотыми тузами.
Ланцанс рассмеялся:
– Творец вложил в человека неустойчивую душу: если смогли соблазнить ее вы – могут соблазнить и другие. – Он наставительно поднял палец, словно говорил с исповедником. – Плоть слаба, и соблазн силен.
– Мне посчастливилось слышать эту сентенцию из уст самого Сатаны… В опере!
– Вот как?! Вы, оказывается, любите музыку.
С этими словами епископ подошел к стоявшей наискосок от окна раскрытой фисгармонии. Не глядя, привычным движением опустил пальцы на клавиатуру. На мгновение закрыв глаза, задумался. Звуки тягучего псалма, мерно раскачиваясь, поплыли на волнах табачного дыма, выпускаемого Шилде. Некоторое время Шилде в такт музыке покачивал носком ноги. Выражение его лица обнаруживало напряжение мысли. Ланцанс, по-видимому, только еще входил во вкус игры, когда Шилде замахал руками и воскликнул:
– Не то, не то… Совсем не то! Там, в опере, с этим чертом в красном, была совсем иная музыка.
Ланцанс с обиженным видом, не снимая рук с клавиатуры, ждал, когда Шилде перестанет ему мешать. А тот делал попытку вспомнить мотив, но так и не сумев его воспроизвести, напустил на себя важность и задумчиво проговорил:
– Да, в жизни бывают периоды, когда музыка приходится кстати. Я слышал, будто какой-то пианист или композитор именно через музыку пришел в лоно церкви, стал монахом. Вот только забыл, как его звали. Зато я помню его музыку. Тра-та-та-та-та!.. Тра-та! Тра-та! – Шилде повторил несколько тактов из известной шансонетки, распевавшейся в рижских шантанах.
Ланцанс грустно улыбнулся и покачал головой:
– У вас, конечно, отличный слух, просто прекрасный слух, но это совсем не Лист. – Он взял несколько аккордов.
– Вот-вот! Это самое! – оживился Шилде: – Тра-та-та-та! Словно лихой танцор отбивает каблуками… В молодости я любил потанцевать. Ну а потом… потом уж только и осталось: танцовщицы из Альгамбры… Ах, какие там были девчонки! Из-за одной такой я… Впрочем, моя биография вас не интересует.
– Напротив, Шилде, напротив. Святая церковь учит нас интересоваться всем, что касается друзей. И мы, например, хорошо знаем соблазнительницу, толкнувшую вас тогда на нарушение заповеди Господней «Не укради». Помним и то, что было потом. – При этих словах епископ лукаво усмехнулся. – Да, у церкви хорошая память, господин Шилде. При случае мы о многом можем напомнить тем, кто слишком кичится своей безгрешностью. Но, когда нужно, мы умеем и многое забыть… – И многозначительно добавил: – Если это нужно нашим друзьям… Однако я хотел спросить: что, по-вашему, интересует этого… Силса?
– Какое мне дело до интересов всякого прохвоста?
– А как же вы надеетесь держать его в руках? Я уже сказал: не всегда это надежно… Страх?.. Ведь Силса могут и оградить от ваших угроз. Что ж у вас останется? Чем вы заставите его повиноваться? Где кнут, волею Божьей вложенный в вашу десницу, чтобы управлять доверенными вам душами.
– Бог отпустил моей братии довольно темные души, – пробормотал Шилде.
– Господь ведает, что творит. Каждому отпущено то, что следует. Не нам испытывать его мудрость. – Ланцанс на мгновение молитвенно поднял глаза к потолку и опустился в кресло. – Я хочу дать вам совет… Не смотрите на меня так: опыт святой католической церкви измеряется двадцатью веками. – Он улыбнулся. – Это, кажется, немного больше опыта даже такого опытного организатора, как вы… Рядом со страхом и деньгами – силами временными и преходящими – существуют вечные силы… Вы вот упомянули о том не новом открытии, которое оперный сатана преподнес вам, а забыли, что случилось с Фаустом. Вы забыли о страсти более сильной, чем страх и золото.
– Такой страсти не существует.
– А любовь, сын мой? Греховное стремление людей друг к другу? Только мы, убившие плоть свою во имя Господне, не знаем над собою власти страстей, не подчиняемся земной любви. Но опыт говорит нам, что, начиная с грехопадения Адама, любовь царит надо всем, что есть живого на земле… Кроме нас, кроме нас! – поспешно добавил епископ. – Эта страсть ведет человечество к мнимому счастью и к бедам, к процветанию царств и к гибели империй.
– Зачем этот устаревший трактат о любви, епископ?
– Затем, друг мой, что в вашей деятельности нельзя забывать: в сердцах людей любви отведено значительное место.
– Человек человеку рознь!
– И все же, по воле создавшего нас, я не знаю такого сердца, для которого хотя бы раз в жизни не пел соловей. И если вы не принимаете в расчет земные привязанности своих людей – вы профан. И заранее можно предсказать вам проигрыш.
– Мои люди не таковы!
– Неправда, девять из десяти ваших агентов такие же, как все другие: из плоти и крови. Вы дурной организатор, Шилде, если не учли этих пут среди средств, которые провидение дало вам, чтобы связать Силса. Денег больше, чем вы, могут дать Советы…
– Они скупы.
– Только там, где надо, Шилде.
– Они не овладевают душами!
– При помощи денег, да. Но у них есть какие-то другие средства. Овладели же они душою Круминьша, не дав ему ни гроша. Да разве одного Круминьша?! А те сотни тысяч, миллионы латышей, что идут под их знаменами?
Шилде слушал епископа, и взгляд его делался все мрачнее, все больше морщился лоб и сердитым становилась лицо.
– Чего же вы от меня хотите? – спросил он.
– Помочь вам взять в руки Силса. Я хочу, – как мог отчетливей, отделяя слово от слова, внушительно говорил епископ, – чтобы вы заинтересовались привязанностями Силса.
– У меня нет возможности установить слежку за любовными похождениями этого мальчишки. Один-двое калек, которые могут мне там кое-как служить, не поспеют за этим молодцом, когда он начнет бегать по девчонкам…
Епископ остановил его, подняв руку.
– Не то, не то! – Он брезгливо поморщился. – Конечно, проследить за интимными связями Силса был бы смысл. Среди них может оказаться и такая, которую вы сумеете использовать хотя бы для наблюдения за ним. Но на этот раз я имел в виду иное: вы должны заняться связями Силса здесь, у нас.
Шилде рассмеялся:
– Какие же связи могли у него сохраниться тут в эмиграции? Женат он не был, детей не имел. Не думаете же вы, будто он сохранил какую-нибудь, с позволения сказать, «любовь».
– Именно это я и думаю, друг мой.
– Вы смешите меня, епископ. Силс больше года хранит верность какой-нибудь девчонке здесь?!
– Значит, Шилде, – все строже говорил епископ, – вы знаете меньше, чем должны знать… У Силса здесь есть привязанность. И очень крепкая привязанность… Это и есть тот козырь, который я вам дам, чтобы вы могли перекрыть все советские карты. – По мере того как епископ говорил, голос его делался все тише и сам он все ближе подвигался к Шилде. И даже руки его, перестав шарить по пуговицам сутаны, протянулись к собеседнику, словно что-то передавая: – Возьмите эту карту, спрячьте ее, держите крепче. Если Силс узнает, что вы в любой момент можете ее просто уничтожить, а то еще… иначе использовать, скажем… взять себе в прислуги… – Епископ, прищурившись, посмотрел Шилде в глаза. – Вот Квэп, например, любил, чтобы горничные взбивали ему подушку… Она молода и хороша собой, эта… Силсова Инга.
Епископ интригующе умолк. Шилде с живым интересом спросил:
– Вы действительно ее знаете?
Вместо ответа епископ не спеша проговорил:
– Поймайте ее, возьмите ее, и Силс станет мягок как воск.
– Как ее зовут?
После некоторого колебания епископ сказал:
– Инга Селга!.. Должен сознаться: приказ уничтожить Круминьша представляется мне теперь ошибкой. Да, грубая ошибка – результат вашей плохой работы. Если бы я в то время знал, что в моей канцелярии служит возлюбленная Круминьша – некая Вилма Клинт, я ни за что не согласился бы его убрать. При помощи этой Клинт мы взяли бы Круминьша в тиски. Он пошел бы для нас в преисподнюю. О, он еще послужил бы нам! – Епископ насмешливо поглядел на Шилде: – Если бы наша разведка работала как следует… Это вы, мой дорогой Шилде, виноваты в том, что мы так примитивно разделались с Круминьшем и потеряли в нем отлично законспирированного человека в советском тылу.
– Теперь не стоит препираться по этому поводу! – примирительно сказал Шилде и тяжело поднялся с кресла.
– Ну что же, мир вам, сын мой, грядите со Господом, – ответил епископ.
При этих словах его рука по привычке сложилась для благословения, но Шилде, словно не замечая этого движения, простился рассеянным кивком головы и пошел к двери.
Мысли его бежали теперь так же быстро, как и в начале встречи: трудная лиса этот Ланцанс! Что может крыться за сообщением об Инге Селга? Действительно ли иезуит подкинул ему козырь, имея в виду интересы дела, или?.. Ох, трудная лиса!.. Как бы не оказалась крапленой эта «козырная» карта. Шилде не должен забывать, что не сегодня – завтра может случиться большая беда: Ланцанс приберет к рукам все дела латышской эмиграции. Но что такое дела? Разве суть в делах?! Тот, кто знает епископа, понимает: перво-наперво он заграбастает денежки, отпускаемые иностранцами. Вот это будет настоящая беда!..
Эта мысль заставила Шилде остановиться, как будто собственные шаги мешали движению его мыслей.
«Ну что же, – думал он, – если дело повернется таким образом, то придется выбирать: самому переходить на сторону Ланцанса или дать кое-кому одно щекотливое… очень щекотливое поручение! Черная ворона слишком раскаркалась!.. Как будто стала тут настоящей хозяйкой… Посмотрим, посмотрим!.. А пока что нужно все-таки позаботиться о том, чтобы исполнитель «операции Круминьша» не попал в руки советских властей. И насчет Силса тоже следует подумать. Парень он крепкий, но надо найти ему такую область применения, чтобы его не застукали в первый же день. Следует подольше подержать его в консервации… К сожалению, хозяева всегда спешат. Словно не понимают, как важно закрепить человека на нелегальном положении годик-другой. Вот японцы, те в этом отношении бесподобны: по десять лет держат свою агентуру на консервации ради одного какого-нибудь задания. Но зато у них и агентура! Не то что выдумки, которыми он сам вынужден пичкать хозяев, ради поддержания в них бодрости. А то, не дай бог, захлопнут кошелек перед самым носом!
…О чем это он должен был хорошенько подумать?.. Ах, да, Силс… Этот парень еще пригодится».
