bannerbannerbanner
Ни ума, ни фантазии

Никита Немцев
Ни ума, ни фантазии

Полная версия

© Никита Немцев, 2019

ISBN 978-5-4496-8516-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Эту странность

Как странника укрой в своем жилище.

Гамлет, действие 1, сцена 5


– На циферблате шесть. Ваш поезд в девять?

– В девять тридцать.

– Что ж, постранствуйте. Это так просто: упаковать вещи и перемещаться в пространстве.

С. Кржижановский. Странствующее «странно»

Мои пальцы странствуют по корешкам, глаза обегают табуны букв, лампочка сплёвывает жёлтым чахоточным светом, а в окно стучится луна. Я ей не открою. Холодно.

Я судорожно ищу подходящий эпиграф. Сборник готов – не хватает только этой безделицы. Гёте? Бодлер? Борхес? Неудачный эпиграф – худшее, что может быть на свете. Хуже только перловка.

Глаза молят об отдыхе, буквы кажутся фиолетовыми и оживают. Включаю Шостаковича и ложусь на диван: под головой Толстой – углом тычет прямо в шею. Хорошо.

Флейта звучит насмешливо, как бы с упрёком: ты не поздравил друга детства, Никита, ты гад, ты ехидна, у него же день рождения! А точно. Написал ему сегодня: «Как житьё-бытьё твоё красноярское?». Он отвечает: «Ничего, день рождения вот праздную». Я и тогда не поздравил – пошёл Хармса перечитывать в надежде на эпиграф.

Стойте-ка. Да. Кажется, к поздравлению хорошо пойдёт эпиграф из Рабле. Точно! Из его предисловий. Что-нибудь про сифилитиков и пьяниц – то-то обрадуется: он же медик. Открываю синюю книженцию. Сейчас-сейчас… Чёрт! Это не Рабле, а Селин. Ладно, тоже врач. Так-так-так. Вдруг я чувствую, что уже не держу книгу в руках, что я свалился, что я куда-то пропал, что я – даже сказать – внутри книги: на меня валится дохлая лошадь, я слышу звук выстрелов: вдруг понимаю: лошадь – это Ъ, стрельба – гласные заговаривают зубы согласным; невдалеке две Н сидят в суффиксе, обнявшись, и хохочут: из приставки выходит сухопарая И, приближается ко мне и вероломно щекочет; я бегу на чистые поля, – но оттуда меня смахивают мои же заметки: ничего не остаётся: я решаюсь броситься со страницы в неизвестность, – но книжка захлопывается, наступает полная ночь. Только из межстраничного зазора какой-то свет долетает.

– Эй, ты чего? – раздалось подо мною. Я отшатнулся. Оказывается, я самым неприличным образом уселся на Ё – прямо на точечки.

– Извините, – пробормотал я.

– А! Так это ты тот самый похититель эпиграфов? – Ё поёжилась непоседливо.

– Кажется, так.

– Эй, Ж! Ну где тебя носит? Он здесь! – Ё крикнула в сторону. А потом снова ко мне: – Думал, так легко буквы достаются? Ты вообще знаешь, сколько ты уже наворовал?

– Постойте. Погодите. Я не понимаю. О чём вообще речь?

Но Ж успела обнять меня своими чёрными лапищами, и крик мой стал беспомощней, чем последний комариный писк.

Никита Немцев. Ни ума, ни фантазии

Странный парень этот Никита. Зазвал в Москву свою блинскую, а сам забурился не пойми куда. Приезжаю, значит: дверь открыта, никого нет. Только листок на столе и книжки разбросанные. Непорядок.

Ну, полистал я, короче. Нет его ни в Селинах, ни в Раблях. Пара клякс замызганных нашлась, но ведь не мог же он, кхе-кхе…

А сборничек мне понравился. Некоторые страницы – почти лихорадка, естественно, но даже интересно. Я чуть-чуть подправил. Ну так, слегонца. Корни-то забыл, районы Красноярские путает. И всё такое.

Розыски Никиты я продолжаю. Об успехах я вам обязательно доложу. Хотя вообще – грустно, жалко и обидно. Нормальные ребята эти писатели, а всё на эти самые эпиграфы идут. Как бы тут и самому не загреметь…

Ни любви

Кража, публичное выступление, употребление психоактивных веществ, признание в любви суть явления одного порядка: всё это преступление, выход за пределы своего «я» – навстречу странному и неизвестному.

А. Ф. Шульгин. Химическая история любви

Висельники

Кхм-кхм. Э-да. Ну то есть, как бы…

Вот.

Парень один был. Весёлый такой, знаете? Но на самом деле грустный, конечно. Между двоемирием и вечным возвращением у него мысли барахтались – вот как. В институте он учился ещё. Или закончил уже – не помню. Занят был души шатанием свободным, в общем. А звали его Антон. Или Володя? Пусть будет Ваня – так удобней.

И вот этот Ваня пил. Наотмашь. Ну, так могло показаться. Один он, в общем-то, ни-ни, даже на морозе. Да и за компанию тоже. Он за компанию только рядом сидел: сигареты курил крепкие и шутки травил висельнические, так сказать. Или про литературу заливал – если вдруг начнётся. Или на дерево залезал – если дело на природе. Или посуду мыл – если всё-таки дома. А вообще Ваня пил, да.

Радостей у него было немного, а те, что были, – и радостями-то никакими не были. И если опять начиналось это мучение, если собирались у кого-нибудь все забулдыги мира, Ваня обычно думал: «Уйду», – говорил: «Остаюсь», – а сам сидел ни то и ни сё.

– Что́?

– Ничего, – отвечал Ваня беспомощно толстому парню и наливал ещё одну. Нет, он пиво, кажется, пил.

Курили, болтали, смеялись. Хотя вообще-то молчали. Слушали Doors и молчали. А тут вдруг вылез один: в костюмчике, как жёрдочка:

– Так правду говорят о величии Достоевского или преувеличивают?

– Чего? – Ваня переспросил.

– Ну. Величие Достоевского.

– Я не понимаю сути вопроса.

– Ну. Величие…

Жёрдочку в костюме до поёживания волновало, кто именно убил Карамазова-старшего, ведь, так сказать… Или кто убил старушку процентщицу, – вернее, как это поможет… Или почему Ставрогин повесился на шнурке, если…

– Кириллов такой смелый!

С неожиданною для себя самого резкостью, Ваня обернулся на этот голос: тоска, что давно уже ошивалась у него на душе, – сделала ручкой и сменилась интересом.

Смелостью Кириллова была очарована девушка крайне потешной внешности: геометрия её очертаний настойчиво ломалась рядом небрежно разбросанных деталей: складочка у левого уголка рта не отражалась справа; нос, будто боясь подозрений в еврейском происхождении, давал лихой выгиб вглубь; глаза были цвета зелёного чая, но в правом из них примешалась чаинка; и пробор, из которого струились по обе стороны чёрные, несколько вьющиеся волосы, – как-то сам собою отползал с середины головы.

Щёки говорили: «Это лицо – груша!» Волосы перекрикивали: «Это лицо – колокольчик!» Чёрная юбка, белая блузка, серые колготки: пытаясь строгостью подпоясать природную нелепость, она одевалась как училка.

Это была Даша.

С удивлением Ваня расслышал, что говорит она всё ровно то же самое, что сам он наговорил бы интересующейся Достоевским жёрдочке – если бы не тошнотворная скука. Речь её была хлёстка, напориста и сокрушительна: доводы неколебимы, суждения безапелляционны, размер груди второй.

Ну, то есть. Так как-то. А дальше не знаю, что было. Нет, ну немножко знаю… Они понравились друг другу. Ну. Вроде. Ну. Ване так показалось. Он и позвал её гулять – то ли в Измайловский парк, то ли в Филёвский, – хотя, честно говоря, кажется, это были Сокольники или Воробьёвы.

Договорились, встретились. Ваня надел свои лучшие, должно быть, джинсы и пять тюльпанов Даше вручил. Нет, это лилии были (а похожи на хризантемы). В общем – по пути сорвал.

– Что это? – спросила Даша, пышно изумляясь: Ваня уже надеялся на улыбку. – Ты что, сорвал? – Ваня кивнул, и она тут же ударила его цветами. – Негодяй!.. Беспутник!.. Проходимец!.. – И бросила букетец вон. – Не делай так больше!

– Почему?

– А если все начнут цветы рвать – что тогда?

– Да ничего страшного. – Ваня заглянул ей в глаза. И понял: страшно.

Духи́ у неё были душные.

Немного порасспросил. Даша училась на истфаке: Третий Рейх изучала. Любила Гайдна, Вольтера, Ломоносова. Зачитывалась Чернышевским: бедненький он, конечно, – писал в этой своей ссылке, шаги считал… Хотя дурацкие у него идеи, придурь просто, – но в этой-то придури и самая суть! И…

Ваня не расслышал, что ещё.

То ли по косогорам спускались, то ли по тропинкам ходили. Ваня пытался увести Дашу совсем в глушь, там хорошо, – но она оказалась строптивица: природа хороша, когда она вписана в город, когда обнесена забором, а на этот обрыв я не пойду!

Они устроились на примирительной скамейке, и Ваня предложил ей сигарету из портсигара дождливого цвета.

– Я не курю.

– Ладно.

Даша спросила, не против ли он, если она поест. Ваня против-то, конечно, не был, но, в общем, – был. Сам голодный потому что. А всё равно сказал: «Нет, конечно». Даша достала из сумки контейнер и стала есть бутерброд. За ним ещё один. И ещё. А потом ещё. Ваня диву давался: он-то привык, что женщины едят как птички.

Покончив с обедом, Даша откинулась на спинку и задрала голову – чтобы получше рассмотреть синее-синее небо. Ване предстал во всей красе её бесформенный подбородок и две белёсых волосинки, что торчали из него. Он давно догадывался, и всё же надеялся, что это враньё: но в уголке любого – самого даже красивого лица – прячется уродство.

В траве какие-то гады копошились, а кроны бухтели угрюмо. А. Нет. В кроне тоже копошились, но не гады – дети. Воздушный змей угодил у них туда и утлой ниточкой повис. Дымок сигареты вился незатейливо. Сорокалетний мужик с игрушечным вертолётиком носился где-то рядом…

А Даша с Ваней – молчали изрядно. Ну, много. Ваня понятия не имел, куда смотреть, – переводил взгляд с зелени деревьев на зелень Дашиных глаз. Ну, то есть. Ну, может быть. Или про… Нет, не пойдёт. А если о… Глупо и неинтересно! А может, о… Нет, даже думать противно. Или…

 

Иногда – бросал смущённые взгляды на Дашины ноги.

Тут случилось страшное. Ваня – так сказать – высморкался.

Даша сделала вид, что не заметила.

– Это клён? – спросила она.

– По-моему, каштан.

– У каштанов же листья другие. У нас в Ново-Переделкино растут.

– Переделкино? Там все попадают в переделки?

И хотя острота была углом градусов в сто семьдесят – Даша долго хихикала, скоро-скоро стуча себя по коленке.

Спустились в овраг – там прудик хороший. Или речка? А! Это Москва-река, да. Закат в смущении краснеет, по листику усталая гусеничка ползёт, яблони уже подмигивают плодами – осене́ет.

– А по-моему, лучше, когда не понимают совсем, чем когда понимают чуть-чуть. В этом правды больше, – болтал Ваня.

– Ты неправ! Ты… Ты… Ты максималист! – Даша на месте даже стала от львиного своего возмущения. – И… И мальчишка!

– Ну да. Или навсегда, или никак, – Ваня тоже остановился.

– Но это же глупо!

– Ну да. Глупо. – Тут Ваня громко э-э-э… Ну-у-у-у… Неловко сказать даже!.. Тут Ваня громко – хе-хе-с!.. Ну, как сказать… Если можно так выразиться… Ну, который вот тот самый… Э-да… Вот. Такие пироги.

Короче – он громко харкнул.

– Не плюйся! – Даша взвилась и засопела.

– Почему?

– Ну зачем тебе плеваться? А мне потом эти харчки обходить!

– Ты здесь часто бываешь?

– Я не про твои, а вообще!

– Ладно, прости.

Ваня заметил кошку с пойманным воробушком в зубах. Всё. Убежала. Только хвост и видел.

– Я с двенадцати лет плююсь, – оправдывался Ваня, когда они двинулись дальше. – Мне не кажется, что это так ужасно.

– Тогда не плюйся хотя бы при мне.

– Хорошо, не буду, – соврал Ваня.

Неудобно изогнувшись на ходу, он заглянул ей в глаза: два блюдечка, налитых зеленоватой водичкой. Зачем-то он спросил:

– А ты правда считаешь, что объективно прекрасных вещей нет?

– Конечно, нет! – фыркнула Даша. – Это всё вкус. Нравится – не нравится. А объективность – выдумка сплошная.

– Но она же есть.

– Чем докажешь?

– Ничем… Просто есть она, и всё. – Ваня стушевался и обиделся на себя. Или наоборот… Или вот так… А впрочем…

Но не продолжали – уже о Достоевском болтали. Гуляли и болтали – не всё ли равно, о чём?

Хотя прогулка их, надо сказать, была скорее перебежками от скамейки к скамейке. Даша не очень любила ходить: вернее, она не умела гулять.

– Да вон там сядем! И нормалёк! – воскликнул Ваня, заприметив какой-то деревянный – для песка, что ли? – короб.

– Ты глупости говоришь! Сейчас мы найдём скамейку.

– Да нормально будет, чего ты? – Ваня уже плюхнулся на короб: он оказался со скатом, так что Ваня потихоньку съезжал.

– Пойдём-пойдём-пойдём-пойдём!

– Да ты попробуй хоть. Не понравится – сразу уйдём.

– Ладно. – Даша покорилась. Её попа на секунду коснулась досок и тут же её хозяйка подскочила: – Мне не нравится, пойдём!

И увлекла Ваню своею ручкою.

Ещё ходили, ещё говорили. Вроде бы, к тому же коробу пришли. И к набережной. И к скамейке. И к набережной. Вечер спускался, волоча полы по земле. Даша укуталась в бирюзовую шаль и зябко потёрла плечико.

Ваня зачем-то собирался с духом: понятия не имею, зачем.

– Стой, – сказал он вдруг Даше.

Она остановилась. Ваня взял её за плечи и уставился как в зеркало.

Он прекрасно уже сознавал, что именно в Даше будет его бесить и что именно будет бесить её в нём. Он замечательно понимал, что нет на свете вещи, которая убереглась бы от гнилой осени. Он не обманывал себя надеждами, что когда-нибудь сомнения улетучатся. Он знал, что общих снов у них никогда-никогда не будет. Но всё-таки – сказал ей три дурацких слова.

Потому что влюблённые – это только два висельника, которые сплелись в объятиях.

Июнь 2018

Две половинки

Одиноко Дима грустил.

– Ты чего?

Грустил в темноте, откинув жаркое одеяло. Ночь вгрызалась в мысли и превращала их в бесформенные штуки, рассыпающиеся образы. Часы тикали насмешливо. Ася – с тонким лицом, как будто из досточек, недостроенным – внимательно смотрела в Димино ухо.

– Ничего, – ответил Дима.

– Ну ладно. Тогда давай спать. – Ася отвернулась.

Дима упёрся локтем в подушку и вглядывался в её затылок: пушок и выбившиеся из хвостика прядки были как-то особенно заманчивы.

Тоска прогоняла сон. И диван неудобный, со скатом (обычно соседка здесь спит, а вообще Ася на кухне живёт). Сейчас положит ей руку на талию, – а она сбросит. Они не спали, обнявшись как медведи, – слишком жарко. Смешно: называется «спать вместе», – а всё равно выходит врозь.

– Я грущу, оттого что единство недостижимо, – сказал он мучительным шёпотом.

– Вот дурачок! – Ася обернулась и поцеловала ему лоб. Сплетение взглядов… Ася поняла, что Дима серьёзно. – Так. Поясни.

Дима лёг и заложил руки за голову, выставив на обозрение подмышки:

– Чего все, по-твоему, хотят?

– Денег? – сказала Ася (а впрочем, неуверенно).

Дима хмыкнул в нос:

– Единства все хотят. Ну зачем, по-твоему, церкви, концерты и пьянство придумали? Единства ради. А его и у любящих, кажется, нет…

– Блин. Ну это просто второй этаж мысли! – сказала Ася довольно серьёзно. – А какого ты единства хочешь? Одинаковые мысли чтобы?

– Космического единства, рабства взаимного… Один дух, одно тело…

Тут Ася положила ему руку на живот: Дима боялся щекотки больше смерти, так что завизжал как девочка, – и второй этаж мысли обвалился. Дальше говорили о другом: о московской жаре, об Асиной сессии, о смешном консьерже, – но никак не о космическом единстве.

Беспокойный сон, дурная голова, солнце пятку печёт, – Дима проснулся. Он любил вставать раньше Аси и в женских тапочках выходить на балкон покурить, глядя, как Ломоносовский проспект убегает прочь, раскидывая по сторонам дома, парки и магазины…

Дима протянул руку к тумбочке и нашарил сигареты. Попытался встать, но заметил, что нога его не слушается. Странно: затекать должна бы рука, а не нога. Дима откинул одеяло, чтобы проинспектировать ногу.

Вы, должно быть, видели пачки «Оптимы» на тридцать сигарет? Та же дрянь – только больше. Так вот, откинув одеяло, Дима обнаружил, что они с Асей напоминают большую пачку «Оптимы». Одна рука – с сигаретными ожогами – его, другая – с красными когтями – её, одна нога – бесстыдно волосатая – его, другая – бритая, блестящая – её. Две шеи, четыре глаза. Известные органы – исчезли за ненадобностью. Только грудь одна болталась справа, – но у Аси они небольшие, так что можно и не считать.

– Ася!!! – заорал Дима в ужасе. Та проснулась, осмотрелась, зарыдала.

Их тело стало раза в полтора шире, чем полагается, а со стороны Аси даже вдавалось внутрь, оставляя за ней талию (впрочем, легче от этого не становилось). Поскольку каждый вполне владел только своей стороной, о любом мало-мальском движении им приходилось договариваться. На то, чтоб вылезти из кровати, понадобился добрый час. Когда решили пройтись по комнате, – Диме пришлось взять командование на себя: «Левой! Правой! Левой! Правой!» Ася поначалу путала, но скоро Дима́ся обвыклось и смогло передвигаться молча. Целоваться стало удобнее. Да и в целом – не так уж скверно было. Разве только…

– Мне же в универ надо! – Ася спохватилась. – Да и тебе тоже…

– Давай так: сначала к тебе на пары заскочим, а потом ко мне.

Возникал вопрос гардероба.

– Мы в мои вещи не войдём, – Ася ныла. – Смотри, как нас раздуло!

– Зато мы теперь как пара плакучих ив. – Он чмокнул её.

К счастью, Асина соседка (в это время предававшаяся кутежу) была ни худая, ни полная, а попросту жирная. Кроме того – со вручения диплома у неё оставалась весьма удобная мантия синего цвета. Исполинская юбка, колоссальная футболка, голиафская мантия – и ничего, сносно.

Сборы-сборы-сборы. Пока Ася пудрилась, Дима чихал. Добрались, наконец, до ботинок. Дима уже полез своей ногой в зелёную кроссовку…

– Синий с зелёным не сочетается, – заметила Ася.

– Но моего-то размера всё равно нет.

– Ну-ну. – Ася вытащила из-под трюмо такую же точно кроссовку, но коричневую. Дима заподозрил её в неверности, но промолчал.

– Это брата, – пояснила она.

Что врать придётся – об этом Ася догадывалась, но не думала она, что врать придётся именно охраннику в универе (консьержа и метро удачно миновали). Тот был въедлив и любопытен. Пропуск Диме, конечно, выписал (паспорт у него всегда с собой – пиво же надо как-то покупать), но поглядывал эдак с хитринкой. Ася сказала, что Дима – он по обмену, из Беларуси приехал. Хитринка никуда не делась. Ася сказала, что Дима профессор из Сорбонны. Хитринка протёрла очки и раскрыла глазки пошире. Ася фыркнула и потащила Диму вперёд. Охранник смотрел вслед и улыбался: вот, дескать, какой интернационал!

Вообще же, нужды в конспирации, кажется, не было. Лекторам – плевать, студентам – похрену́, ну а студенткам – мало разницы, о чём именно судачить (сплетня лепится не из фактов, а из каприза). Своей репутацией Ася не шибко дорожила: в институте она была как бы чужачка. Из друзей у неё был только Вовчик, – да и тот с насморком.

Слушали (вернее, не слушали) лекцию про дуализм и что-то там. Пока Ася, раскрыв рот, безотрывно глядела на лектора (есть у неё страстишка к мужчинам за сорок), Дима перемигивался с рыжеволосой вертихвосткой за соседней партой.

Ещё одну пару отмотав, направились к Диме в институт. У него было уютно и болтливо: все по десять раз спросили, откуда такая мантия и что это за симпатичная башка справа от него.

– Невеста, невеста, – отвечал он всем. Ася чувствовала себя красной.

Лекция была интересная, хотя и чёрт знает, о чём, – даже Ася вслушивалась. Хотя обидно! Дима ведь правша, – а этой-то руки странным стечением обстоятельств был лишён. Ася предложила самой вести конспект, но Дима её почерка не понимал, так что корячился с левой.

Кончились пары, пошёл дождь, разошлись студенты, заплясала сигарета в Диминых устах.

Ася ручкой разгоняла дым перед собою, когда Диме позвонили.

– В «Дед-декаданс»? Буду через полчаса, – сказал Дима в трубку.

– Какой ещё «Декаданс»? – нахмурилась Ася.

– Да дружбан мой, Юлик. Мы пива выпить сегодня договаривались.

– Мне вообще-то к сессии готовиться надо. – Ася приподняла брови со значением.

– У тебя ж с собой конспекты? Мы тихонечко, мы не помешаем.

«Декаданс», как и всегда, был шумный, душный и весёлый. Ася, поджав губы в сдерживаемом гневе, бездумно переворачивала страницы, а Дима с Юликом несли какой-то вздор про общих знакомых.

– Я рад, что вы вместе, – сказал Юлик, подпёрший лицо кулаком

– Спасибо, – сказал Дима, повернул голову и поцеловал Асю в щёчку.

– Вы прям не разлей вода! – сказал Юлик, пялясь на Асю.

Она вздохнула:

– Приходится…

По правде сказать, Юлик уже давно никого за ручку не держал – не ладилось как-то. А вот Асю он бы охотно подержал!.. Отбивать девушек у друзей ему ещё не доводилось… Но и это его не смущало!

– А ты где учишься? – обратился Юлик к ней.

– В МПГУ.

– Ух ты! – сказал Юлик (хотя чхать он хотел на МПГУ; ночные грузчики на многое предпочитают чхать).

– Ты Мариенгофа-то дочитал? – ввернул Дима как бы невзначай.

– Да, давно. Скоро верну. – Юлик опять обратился к Асе. – А как ты относишься к Мариенгофу?

Ася намекнула, что ей бы готовиться, а не о каких-то марингах и голгофах трепаться, а потом заявила:

– Мне надо в дамскую комнату.

– Мне тоже, – поспешил сказать Дима. Глядя, как Ася истово бросает вещи в сумку, Дима решил, что не видать ему Юлика как своей правой руки: он кивнул ему на прощание и бросил на стол пятьсот рублей. А Юлик рад был: Димино пиво только триста пятьдесят стоило.

Ветер трепал мантию, и любопытный проходимец мог заметить, что физиология Димы с Асей изрядно хитра! Но проходимцев не было – был мокрый бульвар и мамочки с колясками. Вечер, фонари: пыльные гирлянды зажигаются. Москва пьянила и раздавала надежды. Ну а Дима с Асей угрюмо шли к метро.

Со стороны могло показаться, что они выясняют отношения.

– Он ко мне клеился!

– Тебе показалось.

– Нет, не показалось!

– Слушай, давай не будем ссориться?

– Я не ссорюсь!

Они встали на светофоре.

– А жить где будем теперь? – Дима, вероятно, предпочитал увильнуть с неудобной темы. В конце концов, это просто приятно, когда на твою даму заглядываются.

– Ну уж точно не у тебя! – Асе, кажется, не очень нравилось, что Дима её даже не ревнует.

 

– Почему? – Должно быть, Дима считал, что к Юлику даже и ревновать смешно. Он же идиот.

– Я ненавижу собак. – Скорее всего, Ася считала, что уж мог бы и приревновать – хотя бы понарошку.

– Мне что – их усыпить надо? – Не исключено, что Дима был за то чтобы изъясняться без обиняков.

– Да. – По всей вероятности, Ася считала, что Дима врёт.

Загорелся зелёный. Ноги Димаси устремились к белым полоскам.

– Я выгулять-то и покормить их могу? – Надо полагать, Дима решил, что уж в следующий-то раз он точно Асю к кому-нибудь приревнует.

– Завтра. – Может статься, Ася решила отложить этот разговор на другой раз: всё равно этот Дима туп как пробка.

На самом же деле – оба думали о сушках.

Метро оказалось самым приятным впечатлением за день – у каждого были свои наушники и своя музыка. Дима виновато поглядывал на Асю, а та – напустила холодности (и украдкой следила за Димиными взглядами).

Вышли в «Новых Черёмушках». Весна разгулялась: воняло цветами.

– А я летом в Астрахань к маме поехать хотела… – проговорила Ася печально: не знакомить же их теперь, в самом-то деле?

– А я в Питер к друзьям… – Дима ухмыльнулся. – А поехали в Екат?

– Почему Екат? У тебя там кто-то есть?

– Никого. А у тебя?

– Тоже.

– Значит, поехали.

Дома пришлось ужин готовить (днём ещё как-то перебивались в столовке). Дима хотел сосиски, а Ася – шпинат. Сошлись на макаронах. Варили-варили, варили… И вот – макароны слиплись в ситечке…

– Ты что делаешь? – спросила Ася, заметив, как Димина рука тянется к холодильнику.

– Надо сливочное масло подтопить и на него макароны. Так вкуснее.

– Какое ещё сливочное масло? Я не хочу разжиреть!

– Я тебе говорю: у меня мама всегда так делала.

Ася воткнула свою руку в свой бок:

– Почему я всегда должна всё делать по-твоему? Почему только я приношу постоянные жертвы??

– А по-моему, мы всегда всё делаем по-твоему!

– Ах так! – Ася демонстративно отвернулась, но уйти в другую комнату не смогла. И всё равно изыскала средство: вся обмякла и повалилась. Дима – вслед за ней.

– Дура дурацкая, – Дима хлопал её по щекам. – Хорошо, давай по-твоему. Но после ужина сразу спать, хорошо?

Легли кое-как, но и тут всё не слава Богу. Дима на животе обычно спал, а Ася на спине. Пытались на боку, но снизу Асе тяжело, а сверху неловко. Долго ещё огрызались, переругивались и целовались. Уснули.

И вот лежит Ася, слушает Димин храп, слушает – и чувствует: одеяло подымается. Оглядывается резко, – а Дима нож над ней занёс. И над собой тоже. Одним словом – между.

– У-бий-ца, – проговорила она с презрением.

Дима отбросил нож, – он глухо стукнулся об пол и даже не лязгнул.

– А как ещё? Мне нужно личное пространство. Тебе, кстати, тоже. Мы не можем вместе – ты же видишь!

– Прекрасно вижу. – Ася своим взглядом словно бы хотела сказать ему что-то ещё. Дима это заметил и сказал ей то же самое, но словами:

– Ты меня достала! Я… я… я ненавижу тебя!

– Ах так!

Ася влепила ему пощёчину. Дима ответил тем же. Ася зажала ему нос фигой, Дима тоже. Ася стала его щекотать, – и огромное неповоротливое их тело резко навалилось на край хлипкого и дряхлого дивана, и все они – Ася, Дима, диван – с мучительным грохотом перевернулись.

Дима ржал придавлено. И вдруг, сквозь смех, он видит на полу два ножа: нос к носу лежат – друг на дружку смотрят и дышат злобно.

– Ты, Асечка, тоже убийца, получается! – продолжил хохотать он, не намереваясь вставать с живота.

Вдруг. Ключ в двери. Поворот. Шаг. Пакет опустился на пол.

Ася прошептала с ужасом:

– Соседка!

Эта несметных размеров бабища приближалась ужасно. Дима с Асей предпочли затаиться. Шаги близились: казалось, что умственно отсталый гигант решил поиграть в мяч и кидает его в одну точку. Соседка могучим движением откинула диван и увидела…

Тут Дима с Асей решили, что лежать к ней задом как-то неприлично, и – всё кряхтя, матерясь – перевернулись. Сели.

– Прости, – проговорила Ася, и только. Дима старался смотреть на потолок, а не на соседкин десятерной подбородок.

– Вы что – в первый раз, что ли? – добродушно бросила соседка и рассмеялась. – Ща! Устроим всё. Только валерьянку надо.

Соседка заставила их выпить кастрюлю валерьяны, дождалась, пока Дима с Асей уснут, и только тогда пошла на пудовых своих цыпочках к шкафу, достала из ящика ржавую, видавшую виды пилу, и…

Думаю, я не совру, если скажу, что Николай Пирогов подивился бы таланту милой нашей соседки. В анатомии я не разбираюсь, так что навряд ли сумею объяснить, каким образом операция проходила и как такое вообще возможно. Но чудо задалось. Дима с Асей снова оказались двумя разными людьми: по две руки, по две ноги.

Читатель спросит: почему их делить вообще пришлось? Соседка говорит, диван такими свойствами знаменит… Но что-то я не верю ей. В пилу и золотые руки – верю, но вот чтобы в диван…

Дима, как перестал быть человеком половинчатым, тут же был таков. Добрый час он бегал по улицам и орал. Вернулся домой, бухнулся в кровать, – лицом вниз, распластавшись, как морская звезда.

Проснулся Дима от Асиного звонка. Она подышала в трубку и сказала, что соскучилась. Дима почесал пятку и решил не врать:

– Я тоже.

И тут же вспомнил, что у Асиной соседки одна рука была как-то волосатее другой.

Июль 2018
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 
Рейтинг@Mail.ru