Никита Немцев
Ни ума, ни фантазии
Часовичок
Когда мне рассказали про село Загоново, – я взял гитару, пошёл в переход, заработал сколько-то денег и тут же отправился.
Загоново это расположилось на полпути из Москвы в Волгоград – вроде как за Борисоглебском. От полустанка ещё порядочно километров пришлось ехать на телеге, – добродушный мужик из соседней деревни согласился меня подвезти. Три часа тряски, живописные колдобины, невероятная грязь; иногда приходилось слезать и толкать воз. Вот. Приехали. А мужик помахал – и двинул. Ему дальше.
Тоскливые просторы. Дома со скошенными гримасами, заборы, заросшие бурьяном, захудалые деревца́, речка бурчит в сторонке. По просёлочной дороге плетётся дохлый пёс: он пытается пообедать палкой.
Церковь есть, но как будто пережила бомбардировку. Даже завзятый атеист возмутился бы: ну нельзя так бесчеловечно обращаться с досками – вы бы их сожгли, что ли? Крыша состоит из дыр. Заглядывать страшно.
Я шатался в поисках сельпо, чтобы купить сигарет. Но не было здесь даже колодца.
Решил постучаться к кому-нибудь. Под предлогом жажды зайти в гости, а там ловкими вопросами выведать, что за горе такое посетило село Загоново, что тут никто ничего не делает? Постучался – не открыли.
Раз, два. На третий – дверь удосужилась распахнуться, и я увидел запущенную женщину, выряженную в обноски.
– У вас случилось что? – поинтересовался я. Ответили хлопком двери. Мой нос был опасно близок. Я ещё побродил и уселся у чьего-то забора.
Тогда я заметил паренька лет пятнадцати: в рубахе и комбинезоне, – хотя ему пошли бы свободные от предрассудков моды сельские штаны. На боку его болталась сумка; он насвистывал затейливую мелодийку.
– А! Гости? Ну-ну. – Он заметил меня и остановился. Не отвернулся, не продолжил путь, а подошёл ко мне и представился: – Володя, часовичок.
Приложил правую ладошку к груди, поклонился да и подсел ко мне.
Моя вытянутая навстречу рука так и осталась висеть в воздухе.
– Вы здесь работаете? – спросил я.
– Так-то, я один тут работаю. Хожу по селу, часы завожу. Они тут всё старые, напольные, только я механизму знаю. Нашим-то не до того! Тоска у них! – Володя сильно жестикулировал: то рукой махнёт, то ладонью по лицу проведёт, то затылок почешет.
– А в чём дело? Случилось что? Или сами по себе затосковали?
– Сами всё, сами!.. Хе-хе. Вот, видишь: на ровном же месте село?
Я бросил взгляд в сторону холмов. Если их не считать…
– Ну да.
– Так отчего б на ровном месте не взгрустнуть? – Он захохотал.
– Послушайте, но должна причина быть-то! А то похоже, что они из пальца тоску высасывают.
– Тёмный ты. Натуральная тоска, она всегда из пальца, а не из напасти.
Он предложил пройтись с ним и помочь с часами в паре домов – заодно погляжу, как дело обстоит. Я кивнул. Мы зашагали по вязкой дороге.
В первом доме – грустный мужик сидел за столом: макал перо в чернильницу и писал. Нас не заметил. Возились мы с Володей долго (я светил фонариком и подавал инструменты), но мне понравилось.
Уходя, я не сдержался и обратился к мужику:
– А как вас зовут?
– Сократ, – буркнул он, не отрываясь от своих бумажек.
Я протянул ему руку, но Сократ даже не поглядел в мою сторону.
– А чем вы, собственно, заняты? – спросил я.
– Записи пишу, – продолжал он неразборчиво водить карандашом по бумаге. Кресло бежевое, драное, будто с помойки. Сам грузный и седой. Походил он на опустившегося купца. Или на медведя?
– О чём? – Я не выходил из проёма.
– О сельской жизни.
Повисла пауза: я думал, как бы половчей её поймать.
– Слушай, кончай расспросы, – сказал Володя и поволок меня вон.
В тот же день – ещё до пяти часов – мы посетили также повитуху, доктора и мясника. Они были даже унылее Сократа. Ни с кем разговориться не удалось – разве с повитухой немного. Она была беременная и пила. Пока мы возились – успела штоф водки прикончить.
– Ладно себя, но ребёнка-то за что?.. – спросил я.
– А чаво? Я теперь за двоих пью, – ответила она.
Мясник – ходил по своему срубу и перекладывал какие-то предметы: иногда отдыхал на диване, затем вставал и продолжал. Доктор – лежал в постели и выплёвывал в потолке разные картины.
Мы оставили их тосковать.
– А питаются они чем? – спросил я, пока мы расхлябисто шагали к Володиному дому.
– Грустью своей. Славная кормушка.
– А из хлеба насущного?
– Из насущного – по вечерам у них каша, которую я наготовлю.
– Так ты тут главный, получается?
– Не-а. Не главный. Я здесь – заведующий. – И он снова присмеялся.
Часовичок был весел и бодр; жители Загоново – пустые и высосанные. Я ничего не мог понять – и надеялся, что ужин прояснит дело.
Трапезничали загоновцы в церкви. Столовая это была копеечная и паршивая: прогнившие доски с гвоздями, занозистые табуретки, огромный стол, выцветшие иконы, сваленные в кучу канделябры и книжки…
Мы готовили на заднем дворе, в огромном чане. Вернее, готовил Володя. Я костёр жёг и дрова колол – это я любитель.
Народ созывали колоколом. Звучал он так, будто его переплавили в пушку, а затем вдруг решили, что и обратно в колокол неплохо бы.
Бамммм. Дунннн. Бамммм. Дунннн. Бамммм. Бамммм.
Приход вышел обильный: но не было оживления и потирания ручек: все проходили к своим местам постыло.
Каша получилась прогорклая – я отставил её в сторону. У меня ещё оставалась краюха хлеба из своих. Жуя, я огляделся: нет, потеплело немножко – то ли из-за еды, то ли из-за доброхотного Николы Чудотворца в уголку. Пелена грусти-печали спала с жителей Загоново, и они даже что-то друг дружке говорили. Справа от меня сидел часовичок: каши он не ел, только крутил ножичек, уткнув его остриём в стол. И говорил мне:
– Теперь иди, задавай свои вопросы. Но ты сразу Сократа дёргай, он у них тут знайка главный.
Я прошёлся, борясь с желанием закурить. Церковь как-никак…
– Сократ мне друг, но грусть-то мне дороже! – донесся до меня разговор повитухи с другой женщиной. Говорила, конечно, не повитуха, – та уже двух букв связать вместе не могла.
– Это Сократ вас грусти научил? – спросил я осторожно.
– Чаво вы! Сократ над грустью задумался токмо. У нас, понимаете, раскол. Одни – к грусти чувством, другие – умом. Я сама-то не противная. Я – женщина простая. Но леший его раздери, когда Сократ выходит из дома и начинает катить бочку мимо моего окна… – говорит, говорит, а губы трясутся. И платок с головы – того гляди свалится.
Из-за стола вдруг поднялся медведь-купец и подошёл к нам.
– А! С приезжим треплетесь. Ну-ну. – Сократ обратился ко мне. – Вы мо́зги им пудрой сахарной не посыпайте. Женщины – как мякиш, они спорить не умеют. Вы со мной спорьте. Я представитель.
– Да Боже упаси! Я не спорить пришёл, а разобраться, – отвечал я.
– А! Пытливый ум? Хвалю и уважаю, сам баловался пыткой. Разобраться? Да пожалуйста! Понять идею проще, чем петуха убить. Вы про синусоиду слыхали? В школе учились? Поясню: «плохо» с «хорошо» друг за дружкой скачут – в чехарду играют, понимаете, да? Так вот, любезный, чтоб не барахтаться по взлётам и падениям, – мы затеяли небывалое падение: упадочное поселение, если охотно. Наши – ничего не делают. Наши – зябнут и убиваются. Супротив суеты мы, кратко говоря. – Сократ был мил: то бородой поведёт, то закачается, то лоб нахмурит: но всё слегка, в пределах приличного. А всё равно чуял я: горбатого мне лепят.
– И всё это для великого взлёта потом? – уточнил я.
– Именно, любезный вы мой! – Он даже схватил меня за плечи. – Не проиграешь – не победишь. Вот устроили мы у себя загон: погибаем тут всё, а потом как взлетим! Когда все так заживут – то и, прости Господи, рай на земле устаканится. Но никого к нам не гоним. Всё добровольно.
Я отшатнулся недоумённо. До стенки самой пятился, а там – спиной по брёвнам – и сел. Хотелось спорить. Но вот незадача – не умею!
– Но это же ведь ерунда получается… – проговорил я.
– А. Вы тоже из этих? – Сократ заметно огорчился.
Продолжая сидеть, я обхватил коленки для уверенности и заговорил:
– Ну ладно. Забудем даже, что вы село в хлев превратили. Чисто математически – никто из вас до рая не доживёт. Ну не пойдёт к вам никто. Ну любят люди жить.
– А часовичок нам говорил, что очень даже разлюбили!.. В Америках вон что-то вроде нашего посёлка уже водится…
Я нахмурился, встал потихоньку, не отрывая рук от брёвнышек, и поглядел на часовичка… Он ухохатывался как потерянный: со стула даже повалился – будто его щекотнули исподтишка.
– Так это ты, что ли, всю кашу заварил? – спросил я строго.
– О-ха-ха! О-ха-ха!
Часовичок валялся, он ржал как конь. Целить надо было не в него, а в народ… Нужно возвышение. Нужна речь. Ай, ладно! Вскочил на табурет:
– Жители села Загоново, вы прозевали чудовищное преступление! Ваш любимый часовичок, который заводит вам часы и кормит вас кашей (я уверен, в ней что-то неладно), – это просто один большой подлец. Он воспользовался вашим отчаянием! Ввёл в заблуждение! Он питается вашей тоской, – гляньте, как хохочет с неё! Одумайтесь! Не для того человека лепили! Ну к чему все эти загоны, товарищи? Тяга к разрушению? Понимаю. Поддавайтесь же, – но по чуть-чуть. Слушайте панк, курите трубочку, раз в месяц пейте! Ну а так… не по-людски… как-то… Вот.
Я в смущении спрыгнул с табурета. Речь имела успех: жители села Загоново запрыгали, замахали руками и закричали в лад:
– Да-лой часо-вичка! Да-лой часо-вичка! Да-лой часо-вичка!
Сократ с доктором даже попытались связать часовичка верёвкой, которая была Сократу завместо пояса.
А часовичок вскочил на табурет – весело, игриво. Вспрыгнул на стол и танцевато зашагал вперёд, на каждый шаг делая по щелчку пальцами. Загоновцы бросили все дела, все мысли и забились в припадочном танце – руки держали по швам, а головы вскидывали кверху и обрушивали их вперёд. Раскачиваясь. Заражая соседей. Как неживые. Как марионетки.
Часовичок вышагивал туда-сюда и щёлкал пальцами. Загоновцы шаманически плясали. А я стоял, выпялив на всё это глаза.
Казалось, конца этому не будет.
Отважный человек на моём месте схватил бы топор и отрубил башку Володе-часовичку. А я? Я забрался под стол и стучал зубами, понимая, что из глаз вот-вот пойдут стеклянные слёзы бессилия и ужаса. Но что-то переменилось. Сквозь ужас начал проступать смешок. Поначалу – нервный, истерический. Затем всё громче и уверенней. Казалось, смеюсь не я, а торгаш, которого чуть не облапошили, но он в последний момент раскусил жулика. Смех разлетался и растекался под столом. Вибрировал и переливался. Обволакивал собой все внутренности церкви – и шёл дальше, дальше! Сначала шагом, потом телегой, затем – самым настоящим паровозом. Рокочуще, обезоруживающе, задорно! Богатырский смех!
Запахло печкой, парным молоком и козой. Ладаном и свечками. Теплом, уютом и плясками. Что-то переменилось.
Я вылез из-под стола и увидел: люди танцевали, но не под дудку часовичка: они кружили удалым хороводом вкруг него под звук моего раздирающего глотку смеха. Дурак-часовичок взбеленился, он всё ходил и выщёлкивал свой ритм. А наши – уже и за частушки взялись:
На часы взглянуть забыла,
Стало непонятно мне:
Я корову подоила
Или с парнем во кусте?
Фьюх!
Птичка пела о судьбе,
Плакала Федосья.
Было в доме бабы две —
Одну звали Коля.
Фьюх!
Частушки наши были такие дурацкие, что часовичку ничего не оставалось, кроме как исчезнуть. Облачка дыма – и того не оставил.
Все рассмеялись и захлопали в ладоши. Минут десять – не меньше – все загоновцы весело гоготали. А как животы потом болели!
Но скоро – поуспокоились. Приняли степенный вид (можно было различить в нём панику). Народным голосом снова был Сократ:
– И чего нам делать-то теперь?
– Делать, что делается, – сказал я, наскоро оглядевшись.
А Сократ со всею внимательностью вгляделся своими буравчиками в каждый перевёрнутый стул, в каждую гнилую икону, в каждую рану в нутре этой церкви – и ответил каким-то вздохом:
– Это ты легко сказал, конечно…
Март 2017
Человек на скамейке
Раз, в какой-то совершенно непонятной грусти, давно уже копившейся на дне сердца моего, – я взял да и спёр скамейку из института.
Простецкую, без спинки даже.
Не успел я пройти десяти шагов по вечернему переулку, как за мной выбежал охранник. А дверь за ним и хлоп! Он бросил погоню, стал щемиться обратно – оказалось заперто. В институте не было никого. Охранник протянул руку и потряс, будто бы прося подаяния. Мне сделалось жалко, я подошёл. Поставил скамейку на циновку снега. Сел.
Он оглянулся по сторонам и присоединился. Теперь на скамейке сидели и дышали морозом два грустных человека.
– Вы извините меня, пожалуйста, – сказал я. – Мне вообще эта скамейка не сдалась. Сам не знаю, что на меня нашло.
– Да это всё равно! – Он махнул рукой. – Худо, что ночевать мне негде. Я с женой в контрах сейчас.
Мелькнула мысль пригласить его к себе… Нет, это было бы слишком.
– Вы пока отдохните, посидите вот, – сказал я. Охранник и сидел.
– Вы как вот думаете, кто я? – И говорил.
– Охранник, вестимо.
– А кроме?
– Не знаю. – Гадать и ошибаться не хотелось: и без того гадко.
– Актёр я! Актёр. Хотя меня мало узнают. Только продавщица наша… А! Слушайте! Дайте мне, пожалуйста, книгу. Вы же студент – должна быть у вас хоть какая-нибудь книга? Ну, бумажку дайте, тоже пойдёт. А пальто можете? Буквально на минуточку.
Он встал, накинул мой тренчкот на плечо, как бы плащ, сдвинул свою кепку набок, чтоб походило на берет, и начал раздумчиво ходить. Он до смеха походил на арлекина: плащ его был клетчатой изнанкой наружу.
– Скажите как бы в сторону: «Заговорю с ним опять». А потом – ко мне: «Что вы читаете, принц?».
Что ж. У каждого свои загоны. Отвернувшись к стенке, я промямлил:
– Заговорю с ним опять… – Повернулся: – Что вы читаете, принц?
– Слова. Слова. Слова, – произнёс он томно. Подавая мне пальто и вчетверо сложенный листок, он весело спросил: – Ну как?
– Я не очень разбираюсь, но, по-моему, неплохо.
– Спасибо, а то трудно мне очень. Вы же знаете, чем актёр отличается от обычного человека? Ему зрители нужны. – Он закашлялся в смешке.
– А вы, то есть, Гамлета играли?
– Не-а. Заднюю часть коня или дерево – как повезёт. Да и было это, в общем-то, в школе. – Мы помолчали немного, и помолчали бы больше, но Гамлет вдруг встал со скамейки: – Времени-то!.. Пойду я потихоньку. Охранять всё равно нечего. Дайте бумажку, я вахтёрше записку оставлю.
Я предложил к его услугам свой телефон, но Гамлет отказался.
– Ну а как быть с?.. – Я кивнул.
– Скамейкой? Да забирайте себе – всё равно никто не заметит.
– Давайте я лучше её напрокат возьму? Дня на два.
– Можно и так.
С тем и расстались. Охранник отправился Бог весть куда, а я перебросил скамейку через плечо и зашагал. Конечно, Гамлет меня повеселил, но на душе оставалась пустота. Я неслышно напевал Летова.
Прошёл по Никитской, свильнул в Брюсов переулок.
Крепкий мужик с брюшком – в плаще – тоже вышел с Никитской. Он обогнал меня, стал вдруг на месте, обернулся, пугающе быстро подошёл, огромной своей рукою пожал крохотную мою и спросил, нельзя ли ему посидеть на моей скамейке. Отказывать было неловко. (Мы стояли у англиканской церкви. Со скамейками там вправду худо.)
– Вольф Альбертович, – представился он, усевшись.
– Велимир Хлебников.
– А. Шуточки? Бывает-бывает. Залив Судака – переплывали?
– Я и Босфор переплывал.
– Судя по вашим ответам, вы не кто иной, как студент. Угадал?
– Угадали. А вы, судя по вашей манере размышлять, – преподаватель?
– Именно так.
Мы сидели, засунув руки в карманы и вытянув ноги, – зябко, как воробьи. Не знаю, почему, но мне не хотелось делиться своей скамейкой.
– И что же вы преподаёте, Вольф Альбертович?
– Историю. Но не у вас, можете не лебезить, всё равно больше не встретимся.
– Мне просто любопытно. Раз вы историк, то можете вы сказать, когда в России снова будет революция?
– Когда рак свиснет. – Он серьёзно покачал бровями. – Извините. Вы просто спрашиваете не с интересом, а с любопытством. Не люблю такое. А вообще – нескоро. Лет через сто, может быть. Вы новости вообще читаете?
– Извините, не слежу… Я скорее про вообще…
– Ваш народ – студенты – любит всё, что «вообще».
Вольф Альбертович был цветом под стать кирпичу за нашими спинами. Но скоро он остыл – и сравнялся с жухлым снегом под ногами:
– Ладно, простите, пылю, – сказал он. – Вам лет восемнадцать, наверное, да? – Я кивнул. – Ну наберётесь ещё, наберётесь, если не взле́нитесь. Тянуться надо. Тянуться! Я вот – по происхождению мужик, а читаю лекции мещанам. Смешно! Ну да ладно. Глупости. Я ведь другое сказать хотел. На кой вам эта скамейка?
– Пока не решил. Зато могу назвать причины: дама и безответность. Вина, так сказать, не вполне моя.
– Ну что за Адамовы оправдания? – поморщился он. – Извините. Просто худо, когда не слушают. А кто кого сейчас слушает? Каждый в своей клетке. Но который там час? – Он залез рукой в карман. – Батюшки! Уж первый! Извините ещё раз – тороплюсь. Благодарю за скамейку. И за компанию – тоже. До свиданья, Велимир. До свиданья и удачи!
– И вам того же!
Нести скамейку на плече мне надоело: я забросил её за шею и шёл теперь как с коромыслом. Взглядов я не боялся: улицы порядком обезлюдели. Да и какая, в общем-то, разница?
Я шатался бессмысленно. Прошёл по Кузнецкому до Мясницкой, подмигнул голове Маяковского; вышел на Чистые пруды и под улюлюканья выпивающих панков двинулся к «Трубной». Там я бросил взгляд на столп, на котором тусовался очередной Георгий Победоносец, и решил присесть.
Скамеек было полно, но всё же я предпочёл свою.
Ночь была в зените, когда подсел парень очень странного вида: с козлиной бородкой и асимметричным лицом: как будто ребёнок собирал. И говорил он, растягивая слова как жвачку:
– Чу-увак, я хотел спросить: а за-ачем тебе своя скамейка?
Он слегка покачивал головой: кажется, его потряхивало.
– Пора уже частной собственностью обзаводиться, – сказал я.
– Эт-то ты ловко придумал… Только за городом оно полезнее ведь.
– В чисто-поле? Ну. Там одиноко же. А тут поставлю, – и кто-нибудь обязательно подсядет и ненароком свою историю расскажет.
– А… Так ты истории собираешь?.. Я тогда тоже кой-что расскажу.
Реши-или мы, значит, с моей девушкой устроить романтический ужин… В шикарном типа заведении. Где-нибудь вроде ресторана «Пра-а-ага»… Ну, побюджетней. Годовщину отметить. Я кумекал, соображал. А потом вспомнил, что её отец как бы шеф-повар в заведении под назва-анием «У Пиковой дамы». Там, у МКАДа почти, в общем. Ходят в него сплошь иностранцы – из южных широт. За счёт банкетов живут, короче.
Но еда обещала быть хор-роша. И отец её обещал уговорить местного певца хотя бы вечер обойтись без таджикских напевов. Там вообще пусто обычно, а он всё равно поёт.
Мы пришли, но почему-то есть не хотели. Заказали чаёк… Сидим, болтаем, там, пустячки милые… А к нам подходит официант: в жилетике таком, сам-с-усами. И спрашивает: «Вам чего-нибудь ещё?» – мол. Мы ему: «Нет-нет. Всё и так замечательно». А он настаивает…
Главное блюдо советует – «Пиковую даму»… (А заведение оформлено соот-вет-ственно: карты везде, стулья дубовые.) Говорит, что вкусней мы ничего не ели, что это рулет мясной: со всякими ананасами, соуса́ми, овощами… Соблазнительно говорит. Ну-у, мы один на двоих заказали. Приносят. Пробует сначала она – говорит, вдруг там тройка и семёрка спрятаны. А потом я… И вкусно это дело – н-ну чертовски!
А потом смотрю на неё… Смотрю на себя… И по-онимаю, что мы нафиг голые. Так-то мы за столом, ну а сверху она меню прикрылась: народу нет, конечно, но стрёмно как-то без одежды! Я позвал официанта, попросил у него полотенец, там, или что-нибудь. А пришёл отец моей девушки. Спрашивает, как нам здесь. Я кричу: «Да мы же голые, блин!» А он щурится такой: «А вы „Пиковую даму“ случайно не зака-азывали?» Понятно дело, я разозлился. Ну и сказанул сдуру: «Эт-то всё ваша дочь!»
Ну ничего. Одел нас как-то. Подвёз на машине даже. Но больше мы к нему в ресторан не ходили. И веге-тарианцами стали.
Рассказчик умолк, почти тут же спросил: «Будешь?» – и протянул мне сигарету. Я не отказался.
– Поучительно, – проговорил я, выдыхая дым.
– Да-а а чему здесь учиться, я, соб-бственно, не понимаю?
– Ну так. Смирению. Спасибо за историю!
– Па-а-дажди, ты хочешь попрощаться? – Раздался его смешок. – Типа… историю выпытал – и всё?
– Нет, ты неправильно понял, я…
– Да я прикалываюсь. В добрый час. – Он покинул мою скамейку.
Утомлённый, я уже волочил её, лязгая и звякая об асфальт и брусчатку. Не очень-то зная, куда мне идти, я решил двигаться по Садовому в сторону «Маяковской».
Тверская просекою бежала меж домов. Машины безоглядно уносились. Снегопад вычерчивали фонари. Мне почему-то радостно стало, и прямо перед другой скамьёй, муниципальной, я установил свою.
Ко мне подсела довольно милая девица: в шелках, безвольно свисающих из-под бежевой курточки. Некрасива, лицом похожа даже на лопату, – но очень изящную лопату. С глазками кошачьего зелёного цвета и отточенным носиком. Она спросила совсем без обиняков:
– Хотите я стану вашей девушкой?
– Гм… У меня, видите ли, денег нет.
– Вы меня совсем не так поняли! Как бы это объяснить… Просто вы мне показались симпатичным. К тому же скамейку свою принесли. Очень мило, на мой взгляд. Так и зачем мне ждать, пока вы начнёте добиваться от меня слова, улыбки, номера телефона, водить в кинотеатр, в консерваторию, в бассейн? А вдруг вы вообще робкий? Я вам ресницами хлопать буду, а вы и не поймёте, что я имею в виду. Так лучше я первая тогда заговорю. Я и так уже вижу, что мы прекрасная пара. – Она так весело излагала, что я не понимал, сколько именно вздора в её словах.
– Но это… странновато… – проговорил я.
– Очень может быть. Ну да ладно, я опять болтаю. Я не эгоистка. Расскажите что-нибудь о себе. – Она уставилась на меня стушёвывающим взглядом.
– Да нечего рассказывать. Украл эту скамейку, слушаю тех, кто подсаживается. У меня вообще чувство такое, что все позапирались в себе и не показываются, а на такой скамейке – как будто погулять выходят.
– Как вы это верно про «погулять»! Ой, а можно я анекдот расскажу?
– Конечно.
– Только он долгий. Но это же ничего?.. Хи!
Работал один парень проводником на поезде. Ну работал себе, работал, а потом – раз – выкинул какую-то скверную пассажирку прямо на ходу. Она обиделась, в суд подала. Оглашают приговор: смертная казнь.
Деваться некуда – идёт он, садится в кресло. У него спрашивают: «Ваше последнее желание?» А он говорит: «Банан хочу».
Съедает он банан. Бьют его током. Раз бьют, два, три. Живёхонек! По закону должны его помиловать, раз уж ток не убил.
А парень тогда в другой конторе устраивается – тоже на поезд, тоже проводником. И такой уж характер, что он опять выкидывает пассажирку. Его снова судят, снова смертная казнь. Банан – три удара – помилование.
Журналисты его облепили и спрашивают: «Да что ты с бананами-то своими делаешь?» Он отвечает: «Ничего, просто я люблю бананы». Журналисты рвут волосы, спрашивают: «Но в чём секрет??» А парень им отвечает: «Наверное, дело в том, что я просто плохой проводник».
И начинает эта девушка хохотать. Десять смехачей – и те её б не пересмеяли. Натурально в истерике бьётся! Я уж за руки и плечи держу, чтобы не упала она в своём смеху.
– Фух! Ну и умора! Да же?
Она натыкается на мою усталую мину, удивляется и вот что предпринимает: повторяет свой анекдот. Дословно! И снова смех, и снова до слёз, и снова я её держу. Видя, что до меня не дошло, она в третий раз повторяет историю про проводника. Смекнув, наконец, что надо посмеяться, я всё-таки это сделал. Тогда только и угомонилась.
– Фу-у-ух, ну и весело же с вами! А так – как моё предложение?
– Я согласен.
– Оставьте мне свой номер тогда, завтра созвонимся.
На прощанье обнялись (я ещё нелепо похлопывал её по спине), и я поплёлся со своей скамейкой дальше.
Мне надоело таскаться так: я перевернул скамейку ножками кверху, улёгся животом и покатился по гололе́дице, то и дело подгребая правой и левой. Вполне удобно, хотя переходы для таких заездов не оборудованы, – ну да это пусть.
Я прибыл на Красную площадь. Огляделся вдохновенно – и поставил скамейку. Скоро должно было светать. Прохожие не расширяли глаз: спокойно проходили мимо. Человек на скамейке? Странно? Отчего ж? Наконец подсел какой-то строгий коротышка в очочках.
– Вы кто? – Я заговорил вдруг первый.
– Издатель, – ответил он и сплюнул.
– Да вы шутите.
– Нимало. А вы зачем здесь, со своей этой скамейкой?
– Материал для рассказа собираю. Люди охотно делятся всяким.
– Ну, я могу сразу сказать, что рассказ выйдет никудышный.
– Это почему же?
– Сами посудите: какой здесь сюжет? Герой слоняется со скамейкой и заговаривает с людьми? Глупо, бессодержательно и даже не смешно.
Я обиделся и промолчал. А потом сказал:
– Вы, кажется, сами такой рассказ когда-то написали, да?
Он цокнул, мотнул головой, отвернулся – и заговорил:
– Ну да. Его не взяли, и теперь я сам заворачиваю всё, что мне приносят. За пять лет деятельности я издал только один томик стихов какого-то казаха. Ну да! А вы думали, почему я так плохо одет?.. – Он вымолчал, сколько считал должным, и продолжал: – Всё очень просто. Надо сокращать количество вздора. Вы думаете, Земля погибнет от перенаселения? Нет, она погибнет от вздора. Уже и дышать нечем!
Я его перебил:
– Давно вы читали то, что вам присылают?
– А зачем? Я уже знаю героев, сюжетные виляния, стили. Всё знаю.
– Лучше на растопку?
– Или вместо туалетной бумаги.
– Простите, я очень устал за сегодня. Можно я вам пришлю свою рукопись? Но только чтобы вы её прочли. Из интереса.
– Не думаю, что вы меня удивили… Но попробовать можно
– Куда посылать?
– Вот мои координаты, запоминайте: пятьдесят пять градусов, сорок пять минут, двадцать одна секунда северной широты и тридцать семь градусов, тридцать семь минут, четыре секунды восточной долготы.
– Хорошо. Я запомню и обязательно пришлю. А теперь – оставьте меня, будьте добры. – И он – оставил.
Я прилёг на свою скамейку. Глаза закрывались, спину ломило, голова гудела, во рту было гадко. Отличная ночка, нечего сказать!..
– Дядя, а можно мне сесть? – Меня дёрнули за рукав.
Это была маленькая девочка, лет шести-семи, чернявая. Я сел и освободил ей место. Куранты били двенадцать раз, меня слепили яркие зимние лучи. Уже полдень, а ментам я безразличен?.. Я пытался разлепить глаза и тёр шею. Но слушал очень внимательно.
– Меня зовут Арина, а тебя? – сказала девочка.
– Антон… А ты что здесь делаешь одна?
– Я гуляла-гуляла с ребятами во дворе, кто-то предложил сбегать на Красную площадь смотреть. Я смотрела-смотрела, а потом ножки устали.
– А где твой двор?
– Совсем рядом, на Океанском проспекте.
– Не помню такого в Москве… И что? Где твои друзья?
– Разбежались кто куда… Мне одной страшно – тут такие большие все! И их та-а-ак много!
Мы сидели, разглядывая проходящие мимо куртки незнакомцев.
– Ты хочешь найти своих друзей? – спросил я.
– Да! Друзей!
– Тогда тебе повезло. У меня есть волшебная скамейка: ты на неё садишься, а друзья сами собой появляются. И знаешь, что? Дарю.
Глаза её переменились и наполнились той искренней радостью, которой люди очень быстро разучаются.
– Спасибо, дядя Антон!
Я оставил Арину и присоединился к проходящим курткам. Отойдя шагов двадцать, я обернулся: на скамейке сидело уже пятеро ребятишек. Я не успел толком порадоваться за Арину – мне позвонили.
Декабрь 2015
