Николай Александрович Добролюбов
Любопытный пассаж в истории русской словесности
Таким образом, в пустячности нашего так называемого прогресса по всем частям оказываются виноваты всего более те же самые господа, которые всего более кричат о нем. Переступивши куриным шагом через какую-нибудь мизерную щепочку, они немедленно провозглашают, что сделали великий шаг вперед; им верят и успокоиваются, стоя на месте и воображая, что – ведь уж много прошли… Так мало-помалу и усыпляется энергия в обществе, как постоянною лестью усыпляется талант, начинавший было работать над самим собою. И покамест еще нет дела – все идет гладко, шумно, весело; как дошло до дела – все пропадает прахом.
Вот хоть бы и в настоящем случае… Г-н Перозио сам весьма торжественно вызвал г. Смирнова на состязание; а потом сам же не захотел докончить его и тем – если в не повредил делу устного судопроизводства, то все же сделал большую неприятность публике. Г-н Смирнов, с своей стороны, возвещал, что он г. Перозио считает школьником, которого надо экзаменовать из арифметики; г. Серно-Соловьевич (а может быть, и другой из посредников, – мы хорошо не помним) во всеуслышание сделал нотацию г. Перозио, что, принимаясь писать обвинительную статью, надо прежде приобресть кой-какие специальные сведения… Очевидно, что они весь спор считали – 1) личным делом своих самолюбий, 2) делом канцелярским, а не общественным… Но что же вышло? Здравый смысл не мог допустить, чтобы образованную публику собрали единственно для потехи г. Смирнова, желавшего иметь побольше свидетелей того, как он собьет г. Перозио на арифметике. И вот, несмотря на «Условия», г. Полетика, более практический и дельный человек, – стал давать новые соображения, представлять свои факты; противники же его, держась программы, упорно настаивали на том, чтобы не выходить из буквы статьи г-на Перозио. И вышло, что самое дело осталось в стороне, а вся эта суматоха, поднятая по городу неосторожно провозглашенным названием гласного и устного судопроизводства, превратилась в комедию, в которой действующие лица никак не могли понять друг друга, – и одни хотели толковать о сущности обвинений, другие – о литературных приемах г. Перозио. Не полезнее ли было бы явиться в это собрание людям, серьезно знакомым с делом, и говорить о самой сущности дела, оставя в стороне личную раздражительность г. Смирнова, литературную неумелость г. Перозио, наклонность к красноречию г. Серно-Соловьевича, и пр. Поверьте, что, говоря о деле, не могли бы так раздражаться обе стороны, решение было бы чем-нибудь существенным, а свойства статей г. Перозио выказались бы сами собою в весьма ярком свете… Теперь же в большинстве публики и после заседания, и даже хотя бы оно кончилось нормально – не осталось решительного и ясного убеждения относительно всех пунктов дела. И кончилось тем, что – вместо устного и гласного разрешения – публике при выходе неизвестные люди тыкали в нос какую-то брошюру против г. Перозио, изданную в Одессе и потом перепечатанную в Петербурге. Брошюрка раздавалась бесплатно: чьему бескорыстию мы этим обязаны – не знаем…
Подобным образом содействовать движению общественных вопросов не захотел бы ни один порядочный человек, потому что это значит у нас только портить их будущность. И мы надеемся, что все, кому истинно дороги истинные наши успехи в гражданской жизни, не примут на себя (несмотря на авторитет Е. И. Ламанского) круговой поруки за все, происходившее в зале Пассажа 13 декабря. Даже мы, чистые литераторы, – готовые с радостию вписать турнир этого дня, и особенно красноречие г. Серно-Соловьевича, в скрижали истории литературы для прославления наших дней в потомстве, – мы никогда не согласимся, чтобы по этому неудачному столкновению личных самолюбий, не ведающих, что творят, можно было судить о степени подготовленности нашего общества к устному и гласному судопроизводству.
