Николай Александрович Добролюбов
Песни Беранже
Что касается до фривольности некоторых песен Беранже, то он сам очень справедливо замечает, что ведь они не назначались им в руководство при воспитании молодых девиц. «Притом же, – говорит он, – эти песни, внушенные безумными порывами молодости, были чрезвычайно хорошим подспорьем для других песен, в которых развивались идеи более серьезные и важные. Без этой легкой и фривольной веселости и серьезные песни не пошли бы так далеко, не спустились бы так близко к народу, и даже не поднялись бы так высоко: пусть не оскорбится этим деликатность светских салонов».
Но, независимо от этого оправдания, нужно сказать, что большая часть песен, в которых женщина трактуется слишком, по-видимому, легкомысленно, представляет скорее очерки нравов, нежели личные убеждения Беранже. У него есть песни, проникнутые высоким пафосом любви. Если у него представляется старушка, говорящая своим внучкам:
Э, детки, женский наш удел:
Уж если бабушки шалили,
Так вам и бог велел…{6} —
зато есть у него и другая старушка, которая является до конца жизни верною памяти своего друга, любящею его песни, гордою тем, что друг ее никогда в жизни не делал ничего бесчестного. С этой подругой разделял он благороднейшие свои стремления, свои возвышеннейшие чувства; она внимала не только излияниям его любви к ней, но и песням, вызванным любовью к народу. В стихотворении «La bonne vieille» [8] есть, между прочим, куплет, почему-то пропущенный в переводе г. Курочкина и заключающий в себе напоминание об этих песнях. Поэт говорит:
Vous que j'appris a pleurer sur la France,
Dites surtout aux fils des nouveaux preux,
Que j'ai chante la gloire et l'esperance
Pour consoler mon pays malheureux [9].
Правда, что в большей части эротических песен Беранже рисуется ветреная Лизета, и припев: «Vive la grisette!» [10] идет ко многим из этих песен. Но в самой легкости, с которою поэт уступает другим сердце своей Лизеты, едва ли можно видеть только ветреность и неспособность к сильной страсти. Тут есть характеристическая черта, более глубокая, проявляющаяся, кроме Беранже, еще в некоторых стихотворениях Гейне. Это уважение к свободе выбора в женщине и вполне гуманное признание того, как нелепы и бессовестны всякого рода принудительные меры в отношении к женскому сердцу. Беранже, как истинный поэт и порядочный человек, не мог унизиться до того, чтобы позволить себе презирать и ненавидеть женщину за то только, что она, переставши любить одного, отдалась другому. Он знал, что это в порядке вещей, и не мог трактовать женские чувства и увлечения с точки зрения какого-нибудь Малек-Аделя{7} или пушкинского Алеко. Он понимал, что, теряя любовь женщины, можно обвинять только самого себя за неуменье сохранить эту любовь; о женщине же можно только сожалеть, если новая любовь ее обращается на предмет недостойный, и стараться извлечь ее из ложного положения, в которое она попадает. Гнев, ненависть, насильственные меры, формальные стеснения, бешеные порывы обнаружат только слабость характера или узость понятий и недостаток гуманности. Точно так же негуманно и презрение к увлекшейся женщине; и истинная поэзия, сколько мы можем припомнить себе, постоянно находила для них не голос осуждения, а звуки примирения и любви. В этом отношении на нас всегда производили сильное впечатление два стихотворения Гейне, составляющие, собственно, одно целое и выражающие это примирение с особенною простотою. Мы кстати приведем их здесь в переводе, который находится у нас под руками и который не был еще напечатан{8}.
