Николай Александрович Добролюбов
Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым
Со времени Крылова, на всю Россию опозорившего надменных потомков славных римских гусей{41}, у нас нет надобности распространяться о том, что защита привилегий породы смешна и постыдна. Тем не менее часто слышатся выходки против какого-то демократического направления, противопоставляемого аристократии. По нашему мнению, все подобные выходки лишены всякого существенного смысла. Что за аристократы, что за демократы, что за различие пород в одном народе, в одном племени? Совестно обращаться за цитатой к нашему же писателю, излагавшему свои идеи за полтора века до нас; но как не вспомнить при этих выходках слова Кантемира:
Адам дворян не родил, но одному сыну
Жребий был копать сад, пасть другому скотину;
Ной в ковчеге с собою спас все себе равных,
Простых земледетелей, нравами лишь славных{42}.
Конечно, борьба аристократии с демократией составляет все содержание истории; но мы слишком бы плохо ее поняли, если бы вздумали ограничить ее одними генеалогическими интересами. В основании этой борьбы всегда скрывалось другое обстоятельство, гораздо более существенное, нежели отвлеченные теории о породе и о наследственном различии крови в людях благородных и неблагородных. Массы народные всегда чувствовали, хотя смутно и как бы инстинктивно, то, что находится теперь в сознании людей образованных и порядочных. В глазах истинно образованного человека нет аристократов и демократов, нет бояр и смердов, браминов и парий, а есть только люди трудящиеся и дармоеды. Уничтожение дармоедов и возвеличение труда – вот постоянная тенденция истории. По степени большего или меньшего уважения к труду и по уменью оценивать труд более или менее соответственно его истинной ценности – можно узнать степень цивилизации народа. Степень возможности и распространения дармоедства в народе может служить безошибочным указателем большей или меньшей недостаточности его цивилизации. С этой точки зрения, не генеалогические предания и не внешняя стройность государственной организации должны занимать историка народной образованности. Гораздо более заслуживают его внимания, с одной стороны, – права рабочих классов, а с другой – дармоедство во всех его видах, – в печальном ли табу океанийских дикарей, в индийском ли браминстве, в персидском ли сатрапстве, римском патрицианстве, средневековой десятине и феодализме; или в современных откупах, взяточничестве, казнокрадстве, прихлебательстве, служебном бездельничестве, крепостном праве, денежных браках, дамах-камелиях и других подобных явлениях, которых еще не касалась даже сатира. При рассмотрении всего этого выкажутся и степень распространения знаний в народе и степень его нравственной силы. Нигде дармоедство не исчезло, но оно постепенно везде уменьшается с развитием образованности. Труд считается презренным у народов невежественных, у которых грабеж служит более почетным средством приобретения, нежели работа. Труд не получил надлежащего значения во всем древнем мире, дошедшем только до того, чтобы признать некоторые труды приличными лучшим классам общества, а все остальное предоставить рабам. Сам Платон, сочиняя свою республику, признал в ней необходимым рабское сословие, которое бы занималось физическими работами, чтобы доставить все нужное высшим сословиям – правительственному и воинскому. В средних веках, – не говоря о феодализме, – лучшими людьми провозглашены были artes liberales [10], то есть только умственные занятия признаны приличными свободным людям; на остальные работы смотрели с презрением. В новой истории совершилось признание всякого труда. Но до сих пор ни одна страна еще не достигла до уменья правильно оценивать труд вполне соответственно его полезности. Часто пользуются почетом занятия вовсе непроизводительные и пренебрегаются труды в высшей степени полезные. Дармоедство теперь прячется, правда, под покровом капитала и разных коммерческих предприятий, но тем не менее оно существует везде, эксплуатируя и придавливая бедных тружеников, которых труд не оценяется с достаточной справедливостью. Ясно, что все это происходит именно оттого, что количество знаний, распространенных в массах, еще слишком ничтожно, чтобы сообщить им правильное понятие о сравнительном достоинстве предметов и о различных отношениях между ними. Оттого-то, отвергши и заклеймивши грабеж под его собственным именем, новые народы все-таки не могут еще распознать того же самого грабежа, когда он скрывается дармоедами под различными вымышленными именами. Правда, теперь самые размеры грабежа уже не те, что были прежде; современные Лукуллы и Вителлий{43} ничего не значат в сравнении с древними. Но все-таки существуют маленькие Лукуллики, и нет сомнения, что они эксплуатируют много народа. Роскошь, с этой точки зрения, составляет действительно одно из главных проявлений общественной безнравственности, но только вовсе не потому, что она разнеживает, расслабляет человека, отводит его мысли от возвышенных идей к материальным наслаждениям и т. п. Вовсе нет, – она есть признак социальной безнравственности потому, что указывает на то печальное положение общества, при котором кровь и пот многих тружеников должны тратиться для содержания одного дармоеда.
Смотря на дело таким образом, мы удивляемся, как может г. Жеребцов смотреть с пренебрежением на промышленные успехи России со времен Петра и как может он восхищаться великолепием и обилием досуга у древних бояр московских!
Впрочем, пора уже и расстаться нам с г. Жеребцовым. Читатели из нашей статьи, надеемся, успели уже познакомиться с ним настолько, чтобы не желать продолжения этого знакомства. Поэтому, оставляя в покое его книгу, мы намерены теперь исполнить обещание, данное нами в прошлой статье: сделать несколько замечаний относительно самых начал, которые навязываются древней Руси ее защитниками и которые оказываются так несостоятельными пред судом истории и здравого смысла.
Образованность древней Руси развивалась с самых древних времен под влиянием христианства. Этого никто не отвергает и не может отвергнуть. Но защитники древней Руси, рассматривая влияние христианства, представляют дело в каком-то особенном свете. Они, во-первых, приписывают его почему-то древней Руси преимущественно пред новою; во-вторых, кроме христианства, примешивают еще к делу Византию и Восток в противоположность Западу; в-третьих, формальное принятие веры смешивают с действительным водворением ее начал в сердцах народа. Все это весьма мало имеет оснований в действительности. Конечно, с распространением в России западноевропейской образованности ослабели многие верования, бывшие слишком твердыми в древней Руси. Нарушение постов и некоторых обрядов не считается теперь редкостью, как прежде, и это, конечно, нехорошо. Но надобно же отдать справедливость и новому времени хоть в том, что при распространении новых научных понятий исчезают или ослабевают многие суеверия и грубые обычаи, которыми полна была Русь древняя. И если сравнивать в этом отношении старинное время с новым, то старине никак нельзя отдать преимущества. Ежели ныне верования нередко затемняются блеском кичливого ума, набравшегося светских знаний, – то в древности эти верования страдали от примеси суеверий и грубых предрассудков. Ныне мешают вере философские воззрения, а тогда мешало язычество: – какая же выгода от этого различия для древней Руси? Равным образом, какая была сладость для народа от связей с Византиею, независимо от живительной силы самого христианства, не изменяющемся от местных и частных отличий? Византия только сообщила России педантизм и мертвенную формалистику, которую она усвоила себе гораздо ранее, нежели началось господство схоластики на Западе. Оттого мертвая буква постоянно занимала русских книжников, как бы вовсе не чувствовавших потребности в живом веянии духа. Как на доказательство образованности указывают часто на множество списков книг церковных, существовавшее в древней Руси. Но безобразные искажения в этих списках, известные из истории исправления книг, именно доказывают, что переписка была весьма часто бессмысленна. Следовательно, обилие списков (если и допустить, что оно было так велико, как предполагают некоторые) может быть важно только разве для истории каллиграфии, а никак не для истории образованности народа. То же влияние византийского педантизма видим мы и в самых расколах русских: значительная часть их произошла из-за внешних формальностей. И в то время, когда в Европе общее умственное движение возбуждено было Реформацией, у нас все спорило о нескольких словах и фразах, искаженных в книге безграмотными и бестолковыми переписчиками. Подавляя нас своим педантизмом в теории, чем же могла Византия IX века научить нас на практике? Льстивость, хитрость и вероломство были отличительными, объявленными качествами греков, современных образованию русского государства. Русские до принятия христианства ездили в Константинополь продавать там рабов; при византийском дворе они видели пышность и роскошь, которые дразнили их. Все это не слишком благотворно могло действовать на нравы древней Руси.
Без всякого сомнения, принятие христианства при Владимире много смягчило и улучшило нравы. Но это необходимо должно было идти постепенно, а византийский формализм не только не содействовал улучшению народной нравственности, но даже как будто пренебрегал им, обращая все свое внимание на внешность. Оттого-то мы и видим, что общественная нравственность в древней Руси была в состоянии весьма печальном. Не решаясь пускаться в подробные изыскания, мы приведем здесь лишь несколько заметок на этот счет из наиболее известных и уважаемых у нас источников.
«Купель христианская, освятив душу Владимира, не могла вдруг очистить народных нравов», – говорит Карамзин (том I, стр. 154). Ту же мысль подробнее развивает г. Соловьев в следующих словах:
Понятно, что древнее языческое общество не вдруг уступило новой власти свои права, что оно боролось с нею, и боролось долго; долго, как увидим, христиане только по имени не хотели допускать новую власть вмешиваться в свои семейные дела; долго требования христианства имели силу только в верхних слоях общества и с трудом проникали вниз, в массу, где язычество жило еще на деле, в своих обычаях. Вследствие родового быта у восточных славян не могло развиться общественное богослужение, не могло развиться жреческое сословие; не имея ничего противопоставить христианству, язычество легко должно было уступить ему общественное место; но, будучи религиею рода, семьи, дома, оно надолго осталось здесь. Язычник русский, не имея ни храма, ни жрецов, без сопротивления допустил строиться новым для него храмам, оставаясь в то же время с прежним храмом – домом, с прежним жрецом – отцом семейства, с прежними законными обедами, с прежними жертвами у колодца, в роще. Борьба, вражда древнего языческого общества против влияния новой религии и ее служителей выразилась в суеверных приметах, теперь бессмысленных, но имевших смысл в первые века христианства на Руси: так, появление служителя новой религии закоренелый язычник считал для себя враждебным, зловещим, потому что это появление служило знаком к прекращению нравственных беспорядков, к подчинению его грубого произвола нравственно-религиозному закону (Соловьев, «История России», том I, стр. 291).
Замечания г. Соловьева совершенно объясняют, какое значение нужно придавать сведениям о распространении церквей, монастырей и т. п. в древней Руси. Очевидно, что это распространение никак не может служить мерилом того, как глубоко правила новой веры проникли в сердца народа. К этому можно прибавить заметку г. Соловьева и о том, что самые известия о содержании церквей щедротами великих князей могут указывать на недостаточность усердия новообращенных прихожан.
Нельзя не заметить, что даже замечание г. Соловьева о том, что в «верхних слоях общества новая вера скоро получила силу», требует значительных ограничений. Множество фактов говорит против него. Добрыня и Путята, крестившие новгородцев огнем и мечом, конечно не была проникнуты началами любви христианской. Ярослав, поднявший оружие против отца, обманувший и избивший новгородцев, поступал, конечно, противно христианской нравственности. Святополк, избивший братьев, представляет ужасное явление среди новообращенного народа, в котором, однако же, нашлось много пособников для исполнения кровожадных замыслов этого князя. Междоусобия Изяслава, Всеволода и последующих князей, вероломство Олега Святославича, ослепление Василька тотчас после мирного съезда князей и крестного целования, кровавая вражда Олеговичей и Мономаховичей, – вот явления, наполняющие весь домонгольский период нашей истории; видно ли из них, что кроткое влияние новой веры глубоко проникло в сердца князей русских? А подобных явлений не мало можно отыскать и в последующей истории Руси.
И не только частные факты доказывают, что язычество долгое время было сильно у нас даже в верхних слоях общества; то же самое видно из законодательства. Многие статьи Ярославовой «Правды» носят на себе несомненные признаки языческого происхождения. На забудем, что в ней узаконяется родовая месть и холоп признается вещью.
Общественная нравственность была в весьма печалью ном состоянии во весь допетровский период. При Владимире царствовали по всей Руси грабежи и убийства, по принятии христианства Владимир из человеколюбия не хотел казнить разбойников, а брал только виры, и разбои умножились, так что сами епископы должны были просить его, чтоб он опять принялся казнить (Полное собрание летописей, I, 54). В уставе о церковных судах, приписываемом Ярославу, находится изложение бесчисленного множества самых тонких подразделений любодеяния, с определением за него денежных штрафов (Карамзин, том II, пр. 108){44}. Митрополит Иоанн писал в конце XI века: «О, горе вам, яко имя мое вас ради хулу приимает во языцех! Иже в монастырех часто пиры творят, сзывают мужи вкупе и жены, и в тех пирех друг другу преспевают, кто лучший творит пир» (Карамзин, том II, пр. 158). О нравах XII века свидетельствует Нестор, говоря в летописи, что мы только словом называемся христиане, а живем поганьскы. «Видим бо игрища утолочена, и людий много множество, яко упихати начнут друг друга, позоры деюще от беса замышленного дела, а церкви стоят; егда же бывает год молитвы, мало их обретается в церкви» (Полное собрание летописей, I, 72). Из XIII века можно привести отрывок одного поучения Серапиона: «Много раз беседовал я с вами, желая отвратить вас от худых навыков; но не вижу в вас никакой перемены. Разбойник ли кто из вас, – не отстает от разбоя; вор ли кто, – не пропустит случая украсть; имеет ли кто ненависть к ближнему, – не имеет покоя от вражды; обижает ли кто другого, захватывая чужое, – не насыщается грабежом; лихоимец ли кто, – не перестает брать мзду» («Обзор духовной литературы» Филарета, 50{45}). В начале XIV века митрополит Петр в окружном послании запрещает духовенству заниматься торговлей и давать деньги в рост (там же, 67). В начале XV века Фотий, вследствие некоторых беспорядков, писал послание к новгородскому духовенству, предписывая, что «в котором монастыре живут черницы, там не должны жить чернцы, – и где будут жить черницы, там избрать священников с женами, а вдового попа там не должно быть» (там же, 88). Еще через столетие один священник, Георгий, представлял собору 1503 года: «Господа священноначальники! Недуховно управляются верные люди: надзираете за церковью по обычаю земных властителей, чрез бояр, дворецких, тиунов, недельщиков, подводчиков, и это для своего прибытка, а не по сану святительства» (там же, 113). Такого рода разнообразные обличения обращались весьма нередко даже и к лицам духовным; что же говорить о мирских людях? Карамзин отзывается, что в монгольский период вообще «отечество наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась правом; кто мог, грабил, – не только чужие, но и свои; не было безопасности ни в пути, ни дома; татьба сделалась общею язвою собственности» (V, 217). По свержении монгольского ига нравственное состояние общества немного улучшилось. Об этом можем судить по известиям иностранцев и по некоторым русским сочинениям того времени. Заключение выводится очень неблагоприятное: праздность, пьянство, обман, воровство, грабеж, лихоимство, роскошь высших классов, бесправие и нищета низших – вот черты, приводимые у Карамзина (том VII, глава 4; том X, глава 4), которого никто не назовет противником древней Руси. Надеемся, всякий согласится, что общество, в котором господствуют подобные пороки, не совсем удобно превозносить за глубокое проникновение нравственными началами христианства. Влияния византийского тут, конечно, отрицать нельзя; но едва ли стоит тщеславиться его проникновением в русскую народность.
Истинные начала Христовой веры не только не отражались долгое время в народной нравственности, но даже и понимаемы-то были дурно и слабо. Во весь допетровский период в нашей духовной литературе не прерываются обучения против суеверий, сохраненных народом от времен язычества. Нестор с негодованием говорит о суеверах, боящихся встречи со священником, с монахом и со свиньею (Лаврентьевская летопись 1067 года, Стр. 73), а между тем сам он, несмотря на свою значительную по тогдашнему времени образованность, беспрестанно обнаруживает собственное суеверие. То его смущают знамения небесные, то урод, вытащенный из реки, кажется зловещим признаком, то злобный характер князя объясняется волшебной повязкой, которую носил он от рождения, и т. д. Древнейший письменный памятник нашей поэзии – «Слово о полку Игореве», конца XII века – отличается совершенно языческим характером. В XIII и даже XIV веках сохранялось еще языческое богослужение во многих местах. Об этом есть свидетельство в Паисиевском сборнике{46}. Несколько ранее этого времени есть свидетельство (в «Слове Христолюбца»{47}) о том, что язычество долго держалось даже в образованных слоях общества. Христолюбец говорит, что много есть христиан, «двоверно живущих, верующих и в Перуна, и в Хорса, и в Мокошь, и в Сима, и в Ргла, и в Вилы… Огневи ся молять, зовуще его Сварожицем, и чесновиток богом творять… Не токмо же се творять невежи, но и вежи, попове и книжники» (Филарет, «Обзор духовной литературы», 48). Какую роль волшебство и чародейство постоянно играло в древней Руси не только в простом народе, но даже при дворе и среди самого духовенства, – известно, конечно, всем и каждому. «Стоглав»{48} свидетельствует, между прочим, что даже некоторые чернцы пользовались суеверием народа, так как в это время, хотя и воздвигалось множество новых храмов, но истинного усердия к вере не было, а делалось это единственно по тщеславию. Вообще постановления Стоглавого собора дают много весьма грустных свидетельств о духовном состоянии Руси в половине XVI века. Мы не хотим приискивать самых мрачных его обличений, а просто приведем те из них, которые указываются у Карамзина (том IX, стр. 271–272), вовсе не желавшего выбирать только худшее.
