Николай Александрович Добролюбов
Стихотворения Ивана Никитина
Во славу имени Христова
Кипит священная война.
И вновь Россия торжествует!
Пускай Европа негодует,
Пускай коварствует и лжет:
Дух отрицанья, дух сомненья,
Врагов бессильное шипенье
Народный дух в нас не убьет…
В то время за такие стихи поэт преисполнялся даже удивлением к самому себе, уверял, что «его стих есть тоже меч», что —
В нем блещет идеал России молодой,
Который светит нам водительной звездой, – и пр.
что —
Он рвется из души, как отклик боевой
На зов торжественный отечественной славы…
Все это было естественно и понятно в ту пору всеобщего увлечения воинственным величием России; но все это прошло, и поэты стараются уничтожать следы тогдашних увлечений в полных собраниях стихов своих. Теперь все это направление отдано уже в исключительную и неотъемлемую собственность г. Лилиеншвагера, переводчика австрийских стихотворений Якова Хама.
Итак, г. Никитин хорошо сделал, что выбросил из нового издания барабанно-патриотические стихотворения военного времени. Не менее заслуживает одобрения и уничтожение им стихотворений метафизического свойства, как, например, «Кладбище», «Успокоение», «Новый завет», «Сладость молитвы» и т. п. Все это были – или риторические упражнения на заданную тему, например о бессмертии души человеческой, об ограниченности человеческого разума и т. п., или же весьма близкие подражания «думам» Кольцова. Изгнание их из нынешнего издания стихотворений г. Никитина доказывает, что и в этом отношении мысль поэта возмужала и образовалась, так что уже не нуждается во многих схоластических отвлеченностях, к которым прибегала прежде.
Третий разряд выброшенных стихотворений составляют те, в которых был слишком ясно слышен напев с чужого голоса и слишком ощутителен был недостаток собственной мысли и чувства. Сюда относятся все стихотворения, в которых говорилось о морях, кораблях, мраморах, муках художника и т. п.
Мы нарочно обратили внимание на множество стихотворений, исключенных г. Никитиным из второго издания: по нашему мнению, это доказывает, что он способен сознавать ложь и недостаточность своих произведений и отрекаться от того направления, которое могло породить их. Видно, что он не принадлежит к числу таких поэтов, которые, как, например, г. Фет, никак уж не могут, несмотря на всевозможные усилия критики, перейти ту грань, на которую раз стали в своих произведениях. Видно, что талант г. Никитина как будто еще не совсем определил себя, не нашел своей настоящей дороги, но очень ревностно старается найти ее. Кропотливая обработка и переделка прежних пьес доказывает его заботу о совершенствовании своего стиха; уничтожение многих стихотворений свидетельствует о стараниях его избавиться от тех направлений, под влиянием которых они были писаны; наконец, новые его стихотворения указывают на новые стремления и чувства, волнующие поэта и видоизменяющие содержание и тон его произведений. Странно, конечно, такое постоянное колебание в таланте поэта, который пишет стихи уже по крайней мере лет двенадцать (самые ранние стихотворения в первом издании помечены 1849-м годом); но нельзя не признаться, что развитие человека трудно ограничить определенным годом. История литературы представляет нам довольно много примеров писателей, которые только в очень уже зрелых годах попадали на свой настоящий путь и у которых окончательное развитие таланта совершалось очень поздно. У нас, и особенно в положении г. Никитина, подобное явление должно быть даже считаемо совершенно нормальным. Грамотейство, писательство у нас дело далеко не всем и каждому доступное; оттого у нас в обществе, особенно провинциальном, нередко какой-нибудь господин считается литератором за то, что описал красноречиво какую-нибудь торжественную процессию, приезд высокой особы или бал в дворянском собрании. А если еще человек пишет стихами – тут и говорить нечего: поэт, да и только… Не мудрено, что такая малая требовательность общества, соединенная с чрезвычайно ничтожною начитанностью, отражается и на воззрениях пишущих людей на самих себя. Они тоже привыкают считать чем-то важным всякий свой фельетон или стихотворение, тоже начинают смотреть, как на свою исключительную собственность, на мысли, давно известные, давно прекрасно высказанные другими и сделавшиеся, наконец, достоянием всего образованного общества. Таким образом, с ослаблением внутренней требовательности и строгости суда над собою, естественно замедляется и даже останавливается живое развитие писателя, и остается только сторона формальная, – слог, стих, диалектическое развитие мысли… Многие только этим и довольствуются и всю жизнь стоят на звучных фразах и общих местах, и все-таки считаются литераторами и поэтами. Нередко они даже печатают свои бессознательные подражания чужим впечатлениям и бесцветные, но звучные пересказы чужих мыслей и стремлений; нередко и временный успех венчает их, даже среди людей, причастных литературе, но имеющих слишком много добродушия и слишком короткую память… В таком положении был и г. Никитин при первом своем появлении; но он, как мы видели, не остался в ослеплении насчет значения своих подражательных опытов, уничтожил их, и теперь мы видим в его новых стихотворениях – хотя все еще большею частию не свое, а заимствованное содержание, но уже гораздо более им усвоенное и переработанное, нежели как было прежде. В прежних его стихотворениях можно было много насчитать таких, которые составляют просто вариации на такое-то стихотворение известного поэта. В нынешнем издании таких пьес гораздо меньше, подражательность не так ярко выражается в самом строе стиха, а состоит более в заимствовании основной мысли и тех или других отдельных черт для обрисовки предмета. Все-таки эта подражательность еще очень сильна, и по крайней мере половину из напечатанных ныне стихотворений г. Никитина надо бы выкинуть. Например, пьеса «Поэту», как она ни переделана г. Никитиным в новом издании, все-таки осталась подражанием стихотворению Полонского: «О, подними свое чело»; стихотворение «Дитяти» взято из «Младенца» Огарева и такой же пьесы Кольцова; «Похороны» напоминают тоже пьесу Огарева:
