Николай Борисов
Дмитрий Донской
(В сбивчивом тексте Московского свода начала XV века за 1364–1365 годы известие о кончине Ивашки повторено дважды и словно тонет в столь же «удвоенных» рассказах о бедствиях чумы.)
Таким образом, за два месяца до своей кончины княгиня Александра пережила большое горе – кончину младшего сына Ивана. Летописец называет его «князь Ивашко дитя» или более почтительно – «князь Иван Иванович Малой» (37, 435; 55, 121; 51, 118). Очевидно, эти имена (Ивашка, Иван Малой) были в ходу, предотвращая путаницу между Иваном Ивановичем Красным и его младшим сыном – «дитятей» Иваном Ивановичем.
Ко времени кончины «дитя» было не менее шести лет (столько лет прошло от упоминания сына Ивана в духовной грамоте Ивана Красного 1358 года до кончины самого Ивашки в октябре 1364 года). Однако можно думать, что в действительности Ивашка был значительно старше. Потребность отличать Ивана-сына от Ивана-отца могла возникнуть только тогда, когда первый из них стал хотя бы мало-мальски самостоятельной фигурой, то есть достиг возраста четырех-пяти лет. Таким образом, можно думать, что Ивашка был лишь годом или двумя младше Дмитрия.
Один хорошо осведомленный книжник конца XIV столетия называет Ивашку «любимым братом» Дмитрия Донского (25, 208). Возможно, это живая черта отношений двух отроков.
Примечательно, что тогдашние московские правители (княгиня Александра, митрополит Алексей, бояре) считали необходимым отправлять малолетнего Ивашку в походы вместе с его старшими братьями. Так, под 6870 (1362) годом летописи сообщают: «Того же лета на зиму князь великии Дмитреи Ивановичь съ своею братиею, съ князем Иваном Ивановичем, Володимером Андреевичем ходил ратью на князя Дмитрея Костянтиновичя к Переяславлю» (53, 113).
Заметим, что Владимир Андреевич Серпуховской родился 15 июля 1353 года и ходил в поход в возрасте девяти лет. Дмитрию Московскому было тогда двенадцать лет.
Обычай возить в походы княжеских детей был в ту пору весьма распространенным. Иван Грозный в юности повсюду брал с собой младшего брата – глухонемого Юрия. Учитывая обычную в то время жестокую борьбу за власть между братьями, трудно сказать, чего в этой практике больше – символики или осмотрительности.
СЕСТРИЦА АННУШКА
Помимо рано умершего младшего брата Ивана Дмитрий имел родную сестру Анну (180, 130). Предполагают, что это она – а не ее сводная сестра Любовь – вышла замуж за выехавшего из Литвы воеводу князя Дмитрия Михайловича Волынского по прозвищу Боброк (365, 290). Для того это был второй брак. (Возможно, Любовь была его первой женой.) Анна родила Боброку двух сыновей – рано умершего Василия и Михаила. Последний ушел в Новгород и принял там иноческий постриг в Троицком монастыре. Со временем он прославился как склонный к юродству суровый аскет по имени Михаил Клопский. Русская церковь причислила его к лику святых (365, 292).
Вот, пожалуй, и все, что можно сказать относительно «материнской составляющей» характера нашего героя, а также о его братьях и сестрах. Обратимся теперь к другой теме: его политическому и генетическому наследству по линии отца.
ДЕД ИВАН
Дмитрий всегда с особым уважением относился к памяти деда – Ивана Даниловича Калиты. Здесь срабатывал вечный закон мужского самоутверждения: установки отца подсознательно отвергаются, в то время как дед, ставший уже отстраненной, почти мифологической фигурой, служит кумиром, образцом для подражания.
Иван Данилович Калита.
Миниатюра из Царского титулярника. 1672
Много лет спустя, когда какой-то московский книжник (возможно, Епифаний Премудрый) писал похвальное слово недавно скончавшемуся Дмитрию Донскому, то он, в соответствии с законами жанра, рассуждал о предках своего героя. Для Ивана Калиты агиограф нашел знаменитое определение – «собиратель Русской земли» (25, 209). Внук пошел по стопам деда. Но он не только продолжил «собирание Руси», но и начал ее освобождение…
ДЯДЯ СЕМЕН
По свидетельству источников, великий князь Семен Иванович уже в первой половине XVI века именовался Гордым (38, 238). Вероятно, это многозначительное прозвище родилось гораздо раньше и восходит к московскому летописанию времен митрополита Киприана.
Как относился Дмитрий к памяти Семена Гордого? Конечно, он не помнил его лично, но много слышал о нем от окружающих. В семье Ивана Красного Семена вспоминали со смешанным чувством вражды и почтения. Вражда объяснялась самим положением Семена как старшего брата, носителя верховной власти и связанного с ней произвола. Кроме того, сказывалась разница в возрасте. Семен был на девять лет старше Ивана. Он с отроческих лет привык глядеть на младшего брата свысока и не стеснялся показывать свое превосходство. Самолюбие Ивана жестоко страдало от подобной педагогики. Митрополиту Алексею стоило больших усилий восстанавливать мир между рассорившимися братьями.
Еще одним свидетельством недоверия между сыновьями Калиты служит то, что даже на смертном одре Семен не захотел передать Ивану все свои владения, завещав их жене Марии. Таким образом он надеялся спасти свою династическую линию, воплощенную тогда в двух младенцах-сыновьях.
И. Н. Никитин. Портрет князя
Симеона Гордого. 1731
Отношение Ивана Красного к памяти Семена определялось и религиозными мотивами. Гибель Семена и его потомства во время «великого мора» была явным знаком гнева Божьего, наказанием Семена за тяжкие грехи, и прежде всего – за «гордость». Священное Писание содержало много примеров такого рода. Сегодня нам трудно понять эту парадигму. Но нельзя забывать, что слова со временем изменяют свой смысл. Эпитет «гордый» ныне имеет положительное значение с легким привкусом упрека. Прежде, наоборот, он был отрицательным, хотя и с привкусом восхищения. Высшая добродетель христианина, смирение, была прямой противоположностью гордости. Прозвище Гордый можно было перевести как «наглый», «дерзкий», «самоуверенный». Всеми этими качествами, очевидно, и обладал князь Семен в восприятии своих современников.
В качестве примера того, как крут был Семен с теми, кто становился на его пути, можно вспомнить уникальное известие В. Н. Татищева. Взойдя на великое княжение, Семен столкнулся с отказом новгородцев платить дань в Орду. Собрав большую рать, он пошел войной на Новгород. Устрашенные новгородские бояре с повинной головой встретили его в Торжке. Великий князь согласился принять их только в том случае, если они явятся к нему босыми «и просят при всех князех на коленех» (71, 94).
Своим яростным темпераментом, истовой верой в свою провиденциальную миссию Дмитрий сильно напоминает Семена Гордого.
Глава 2
Рождение героя
Что существует, тому уже наречено имя.
Еккл. 6, 10
Человек, которому суждена была высокая судьба, появился на свет во вторник, 12 октября 1350 года (151, 42).
Он был долгожданным ребенком: отец и мать состояли в браке уже более пяти лет, но все еще не имели сына, наследника отцовских прав и владений (206, 62).
Летописец счел нужным отметить, что Дмитрий появился на свет «на память святых мученик Прова, Тарха и Андроника». В княжеских семьях помнили день рождения и чтили святых этого дня. В их житиях искали параллели с судьбой родившегося в этот день человека.
ИМЯ И СУДЬБА
Не более чем через 40 дней после рождения младенца следовало окрестить. К этому дню нужно было решить вопрос относительно имени (211, 121).
Известно, что и в наши дни новорожденного нередко называют в честь кого-то из близких родственников или же с каким-то иным смыслом. В античности имя считали признаком характера и матрицей судьбы. Плутарх рассказывает, что Александр Македонский подбадривал одного воина по имени Александр, советуя ему быть достойным своего имени (30, 419). Эту историю повторил знаменитый византийский хронист Георгий Мних (4, 52). Имя Александр означало «защитник людей» (4, 358).
В средневековой Европе правящая элита придавала большое значение династической преемственности вообще и семейной преемственности имен в частности. Так было, например, во Франции времен Людовика Святого. «Имена давали, как того требовала династическая традиция: преимущественно капетингские, гораздо реже – династий, к которым принадлежали жены, но в таком случае скорее по линии бабки, чем матери. Так, в именах прослеживается традиция династического континуитета. Старший сын получил имя деда, Людовик; второй – имя прадеда, Филипп; два следующих – имя кастильского происхождения Иоанн (Жан), причем ко второму из них добавили Тристан, в память о печальном рождении ребенка в осажденном, готовом к сдаче городе, в канун военного поражения, когда отец был в плену. Династическая память продолжительна» (223, 556).
Не менее внимательно относились к этому вопросу и на Руси. Среди потомков Рюрика существовало представление о «подобающих» и «неподобающих» для князя именах. Помимо этого, в каждой княжеской семье имелась традиция предпочтений, связанная с именами предков. Наконец, выбор имени должен был быть увязан с Божьим промыслом, проявлением которого считали день рождения. В результате всех этих соображений выбор имени осуществлялся по месяцеслову, но не был жестко привязан ко дню рождения. В поисках подобающего имени считалось допустимым отступать от дня рождения на несколько дней вперед или назад по календарю, но не более чем на две недели.
Для своего долгожданного первенца Иван Красный избрал имя Дмитрий. В результате этого выбора небесным покровителем княжича стал великомученик Дмитрий Солунский, память которого праздновалась 26 октября. Придет время – и князь Дмитрий прикажет поместить изображение святого Дмитрия Солунского на своих печатях, ввести образ этого святого в деисусный чин иконостаса и украсить ворота Московского Кремля его скульптурным изображением.
Святой Димитрий Солунский.
Икона XII – начала XIII в.
Имя Дмитрий было очень распространено в княжеских семьях Северо-Восточной Руси. Это имя как второе, «церковное», носил их общий предок – великий князь Владимирский Всеволод Юрьевич по прозвищу Большое Гнездо. Он родился 19 октября 1154 года, за неделю до дня памяти Дмитрия Солунского, и был назван в его честь. Другой Дмитрий, сын Александра Невского, родной брат и союзник родоначальника московской династии Даниила Александровича, был великим князем Владимирским в 1276–1293 годах. Он оставил о себе добрую память как выдающийся правитель и храбрый воин.
Со времен Киевской Руси Дмитрий Солунский считался особым покровителем воинов. Ему молились при нападении врагов – в особенности варваров. Над городскими воротами помещали его изображение. Всеволод Большое Гнездо в 1198 году привез из Византии доску от гроба святого Дмитрия (с изображением святого) и поместил ее в своем придворном Дмитровском соборе (45, 37). Успенский собор Московского Кремля, выстроенный Иваном Калитой, имел придел во имя Дмитрия Солунского. Ранее в Кремле была деревянная церковь во имя Дмитрия Солунского, в которой был похоронен убитый в Орде в 1325 году князь Юрий Данилович Московский (124, 149).
Таким образом, имя старшего сына Ивана Красного предсказывало ему военные дарования и роль защитника своей земли от врагов.
Православный философ Павел Флоренский утверждал, что у каждого имени есть сокровенное значение – своего рода код личности. Своей музыкой, своей онтологией оно формирует личность и предопределяет реализацию таинственной генетической матрицы. Тонкий слух Павла Флоренского слышал в именах шепот Провидения. «Дмитрий – характер и весь облик значительный, в отдельных своих возможностях нередко превышающий меру человечности и даже человеческого. Но проявлению во вне и закреплению в жизни этой безмерности чаще ставит препятствие сам он, другими словами, столь же безмерными желаниями. Это – натура с могучими задатками, но крайне несогласованными между собою, негармоничная, с резкими углами и всяческими неожиданностями» (332, 203).
Запомним эту характеристику. В ней узнаваем характер князя Дмитрия – человека с безмерными желаниями, разбивавшимися о стены невозможного.
А БЫЛ ЛИ ПОСТРИГ?
Одним из древних обычаев русских князей был постриг – обряд, символизирующий начало возмужания малолетнего княжича «при переходе из младенчества по четвертому году» (162, 26). Подобно монашескому пострижению, обряд заключался в отрезании у ребенка пряди волос. Потом его впервые в жизни сажали на коня. Вероятно, духовные лица говорили соответствующее напутствие, читали молитву, поздравляли счастливых родителей и окропляли всех святой водой. Затем следовало праздничное застолье.
«В лето 6700 (1192), июля 28. Быша постригы у великаго князя Всеволода (Большое Гнездо. – Н. Б.) сыну его Георгиеви в граде Суждали. Том же дни и на конь его всади, и бысть радость велика в граде Суждали. Ту сущу блаженому епископу Иоанну» (32, 409). Заметим, что Юрий родился 27 ноября 1188 года и имел ко дню пострига (28 июля 1192) возраст 3 года и 8 месяцев.
Два года спустя обряд был совершен над другим сыном великого князя Всеволода – Ярославом. Он родился 8 февраля 1190 года. Возраст ко дню пострига – 4 года и 2 месяца (275, 169).
В первом случае днем пострига был вторник, во втором – среда. При совершении обряда присутствовал ростовский владыка Иоанн. Однако примечательно, что в обоих случаях постриги не были связаны с каким-либо церковным праздником или хотя бы воскресным днем. Полагают, что обряд носил «чисто семейный», домашний характер (162, 26). Однако летописи указывают на публичное совершение постригов. Так поступил в 1230 году Михаил Всеволодович Черниговский: «В то же лето князь Михаил створи пострыги сынови своему Ростиславу Новегороде у Святей Софии и уя влас архиепископ Спиридон; и посади его на столе, а сам поиде в Чернигов» (18, 69).
Обычай постригов дожил и до XIV столетия. Однако в летописях сохранилось лишь одно известие такого рода. В 1302 году, «тое же осени месяца ноября в 8, на събор Михаилов, быша постриги у князя Михаила Тферскаго сыну его Дмитрию» (45, 85). Михаил Тверской приурочил совершение обряда над старшим сыном, которому было тогда около четырех лет, к церковному празднику – Собору Михаила Архангела. Этот день княжеских именин был и городским праздником Твери.
Все эти окольные сведения подводят нас к прямому вопросу: был ли обряд постригов совершен над будущим героем Куликова поля? Увы, источники молчат об этом.
Но в метафорическом, переносном смысле можно сказать, что судьба очень рано совершила над головой Дмитрия Московского свой обряд возмужания. Чума, война, ранняя смерть родителей, боярская фронда, раннее одиночество – все это оставило след в характере юного Дмитрия. Оставаясь ребенком, он вынужден был играть роль взрослого. Его возили в Орду и во Владимир, сажали то на великокняжеский трон, то на ханский ковер. Его заставляли с важным видом говорить слова, смысл которых он еще не мог понимать. Лишившись опоры в лице матери и младшего брата, Дмитрий рано стал самостоятельным. Подобно малолетнему Ивану Грозному, он, вероятно, тяготился зависимостью от бояр и митрополита. Самолюбивый и скрытный, он научился притворяться, скрывать свои подлинные мысли и чувства. Но в душе его бродили смутные и непреодолимые желания.
Словом, он прошел ту суровую школу трудного детства, выпускники которой чаще других оставляют свои имена на скрижалях истории.
Глава 3
День жнеца
Так говорит Господь: и будут повержены трупы людей,
как навоз на поле и как снопы позади жнеца,
и некому будет собрать их.
Иер. 9, 20–22
Яркой чертой характера Дмитрия Донского было личное мужество. Даже среди правителей своего воинственного века он выделялся постоянной готовностью смотреть в лицо смерти.
Отношение к смерти – глубоко личная, сокровенная сторона души каждого человека. Она определялась многими обстоятельствами биографии князя Дмитрия. И первой среди них была губительная эпидемия чумы, несколькими волнами прокатившаяся по русским землям в 50-е и 60-е годы XIV столетия.
(Заметим, что на Руси слово «чума» не употреблялось. Любую эпидемию называли просто «мор». И только признаки этой страшной болезни, отмеченные летописцами, позволяют ее идентифицировать.)
Люди, пережившие чуму, рассматривали каждый день своей жизни как знак особой милости Божьей. Они думали, что Всевышний приберег их для какой-то особой миссии, дал им продолжение жизни, так сказать, «взаймы». И этот долг они обязаны вернуть сполна…
КЛИНИЧЕСКАЯ КАРТИНА
Не имея желания пересказывать своими словами то, что уже сказано достаточно ясно, предоставим слово современному историку, повествующему об ужасах чумы в средневековой Европе:
«Термин “чума”, означающий в современной медицине конкретную болезнь, в прежние эпохи использовался в широком смысле для названия почти всех эпидемических, инфекционных, быстро распространяющихся заболеваний. Если дизентерию (flux de sang, “кровотечение”) относительно легко опознать по симптомам, описанным в дошедших до нас текстах, то другие эпидемические заболевания историку “вычислить” труднее. Под названиями “чума” (pestis), “зараза” (contagium) или “пагуба” (morbus) могли скрываться сыпной тиф, эпидемический менингит, геморрагические лихорадки, а также различные формы собственно чумы – болезни, которая вызывается бациллой, открытой в 1894 году А. Йерсеном и С. Китасато, и передается человеку через блох и черных (чумных) крыс либо, в первичной форме, воздушно-капельным путем.
Под именем чумы в свое время “действовали” и другие, неизвестные в настоящее время заболевания…
…Собственно чума принадлежит к числу высокозаразных заболеваний. Простого контакта с больным или принадлежавшей ему одеждой было достаточно, чтобы заразиться. Обычно чума начиналась с легкого озноба, за которым следовали жар, державшийся в течение всей болезни, краснота глаз и воспаление горла, сухой черный язык с трещинами, неутолимая жажда, зловонный запах изо рта и затрудненное дыхание.
Похороны жертв черной смерти в Турне. 1349–1352.
Миниатюра из рукописи Жиля Ле Мюизи «Antiquitates Flandriae»
Некоторые несчастные, обезумев от мучительной жажды, бросались в реки или колодцы. У больного наблюдались мертвенно-бледное лицо и шатающаяся походка. Затем болезнь переходила на грудь, за первыми симптомами следовали частое чихание, изнуряющий кашель, хрипота (симптомы легочной формы чумы), тошнота, кровохарканье и желчная рвота. Затем приходили судороги и общее истощение. Бубонная чума сопровождалась вздутием лимфоузлов шеи, подмышек и паха, а также высокой температурой и бредом. Даже если на улице было прохладно, кожа становилась красной и сухой, тело покрывалось кровоизлияниями (петехиями) и черными нарывами (карбункулами). Образованию язв в точках укусов блох – переносчиков чумы – предшествовали тяжелая рвота, черные и зловонные испражнения, липкий пот. Возбуждение и помрачение сознания (симптомы поражения оболочек мозга), частые спутники чумы, приводили к страшным, шокирующим сценам. Многие больные практически не спали, пребывая в постоянном возбуждении. Люди впадали в отчаяние и с нетерпением ждали смерти – лишь она могла положить конец их страданиям. Exitus letalis наступал в среднем в течение недели (отмечались и случаи молниеносной формы чумы, когда болезнь убивала человека в первые же сутки). Одни больные умирали в летаргическом состоянии, другие – в бреду и приступах ярости» (256, 52).
Современная медицина знает о чуме все или почти все. Она установила, что сотни тысяч людей во всех концах земли уничтожили микроскопические организмы – чумные палочки. Под сильным микроскопом они предстают в виде коротеньких, слегка овальных образований. Так невзрачно выглядит страшный враг человечества, которого ставили в один ряд с войной, голодом и стихийными бедствиями. И словно не желая признавать свое поражение от такого ничтожного противника, люди до последней возможности признавали чуму орудием в руках разгневанного Бога.
ЧУМА В ДРЕВНЕМ МИРЕ
Эпидемия чумы, захлестнувшая не только Русь, но и всю Европу в середине XIV столетия, не случайно получила свое устрашающее имя – «черная смерть». Это имя, похожее на мрачную поэтическую метафору, в действительности отражало специфические признаки болезни. При некоторых формах чумы на коже больного перед кончиной появлялись большие черные пятна. Воспаленные лимфатические железы превращались в огромный нарыв (бубон), наполненный черным гноем.
В середине XIV столетия разгул «черной смерти» достиг небывалого размаха. По самым примерным подсчетам, эта эпидемия унесла около трети всего населения Европы (325, 155). Однако старая Европа далеко не в первый раз испытывала на себе грозную силу невидимого врага. О губительной эпидемии чумы в Афинах рассказывает в своей «Истории» древнегреческий историк Фукидид (ок. 460–400 до н. э.). Чума была известна и в Римской империи. Знаменитый историк Евсевий Памфил (ок. 260–340) в своем труде «Церковная история» приводит письмо святителя Дионисия Александрийского (ум. 265) пастве, посвященное эпидемии чумы, свирепствовавшей по всей Римской империи с 250 по 265 год (146, 262). Наиболее важная часть этого письма – картина самоотверженного поведения христиан в охваченном чумой городе:
«Весьма многие из наших братьев по преизбытку милосердия и по братолюбию, не жалея себя, поддерживали друг друга, безбоязненно навещали больных, безотказно служили им, ухаживая за ними ради Христа, радостно умирали вместе; исполняясь чужого страдания, заражались от ближних и охотно брали на себя их страдания» (146, 262).
М. Свертс. Чума в древнем городе. 1654–1662
Созданная Евсевием Памфилом модель поведения христианина в условиях гибельного мора стала стереотипом в византийской литературе. В частности, ее воспроизводит переведенная на Руси уже в XI веке Хроника Георгия Амартола (4, 253). Она служила образцом для русских летописцев при описании чумных эпидемий.
ЧУМА В ЗОЛОТОЙ ОРДЕ
Распространение эпидемии в Нижнем Поволжье и на Северном Кавказе русские заметили быстро. Под 6854 (1346) годом Троицкая летопись сообщает:
«Того же лета бысть казнь от Бога на люди под восточною страною в Орде и в Орначи, и в Сарае, и в Бездеже, и в прочих градех и странах, и бысть мор велик на люди, на Бесермены и на Татары, и на Ормены, и на Обезы, и на Жиды, и на Фрязы, и на Черкассы, и на прочая человекы, тамо живущая в них. Толь же силен бысть мор в них, яко не бе мощно живым мертвых погребати» (здесь и далее курсив автора. – Н. Б.) (72, 368).
(Заметим, что последняя фраза – мор был так силен, что живые не успевали погребать мертвых, – относится к числу литературных клише, используемых в любом сообщении об эпидемии.)
Летописи свидетельствуют о том, что русские князья в разгар чумы продолжали как ни в чем не бывало ездить по своим делам в Орду. В 1347 году в охваченных эпидемией степях побывал московский великий князь Семен Иванович с братом Андреем (43, 58). Трудно сказать, что было причиной такой смелости: политическая необходимость или пресловутый русский фатализм? Как бы там ни было, но ордынская чума в 1347 году не тронула сыновей благочестивого Ивана Калиты…
Нанесенная на карту траектория распространения «черной смерти» в 1347–1352 годах напоминает огромную петлю, захлестнувшую всю Европу и Ближний Восток. В этой петле задохнулись сотни тысяч людей разных племен и народов.
Как это нередко бывало в истории, у начала больших событий оказался маленький, случайный человек – приближенный правителя Золотой Орды хана Джанибека по имени Могул-Буга. Занимая должность бекляри-бека (первого министра), он был назначен командующим войсками, посланными в Крым для взятия Каффы (современная Феодосия). Город был хорошо укреплен, а жившие в нем генуэзцы оказали степнякам упорное сопротивление. Ни первая (1344), ни повторная (1345) осада Каффы не принесли успеха. Раздосадованный Могул-Буга приказал с помощью катапульты перебросить в город тело человека, недавно умершего от чумы. Этот приказ имел ужасные последствия. В переполненном людьми осажденном городе болезнь стала распространяться очень быстро. Спасаясь от беды, местная знать поспешно отплыла на родину – в Геную и Венецию. Однако беженцы уносили с собой и невидимые бациллы чумы. Константинополь стал новой сценой для торжества «черной смерти». Вскоре Византия и все Средиземноморье были охвачены губительной заразой.
ЧУМА В КРЫМУ И В СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ
Средневековые арабские историки также отметили небывалую эпидемию и ее гибельные последствия. Ибн ал-Варди сообщает следующее: «В 747 году (24 апреля 1346–12 апреля 1347) приключилась в землях Узбековых чума, [от которой] обезлюдели деревни и города; потом чума перешла в Крым, из которого стала исторгать ежедневно по 1000 трупов, или около того, как мне рассказывал об этом заслуживающий доверия купец. Затем чума перешла в Рум (Константинополь. – Н. Б.), где погибло [много] народу. Сообщал мне купец из людей нашей земли, прибывший из того края, что кади (мусульманский судья. – Н. Б.) Крымский рассказывал [следующее]: “Сосчитали мы умерших от чумы, и оказалось их 85 тысяч, не считая тех, которых мы не знаем. В настоящее время чума на о. Кипре, да голод великий также”. В месяце реджебе 749 года (25 сентября – 24 октября 1348) чума перешла в Халеб (город Алеппо в Сирии. – Н. Б.) – да устранит Аллах от нас зло ее! Чума эта, говорили нам, началась в “Стране Мраков” (мифическая страна на крайнем севере Европы. – Н. Б.), за 15 лет до этого года. Сочинил я на нее Послание, которое назвал “Вестью о Чуме”» (11, 237).
ЧУМА В ЕВРОПЕ
Невидимый меч чумы разил сильнее, чем меч войны. Вот как выглядело это бедствие в одном из самых цветущих городов тогдашней Европы – Флоренции:
«Страшная, свирепствовавшая по всей Европе эпидемия чумы 1348–1359 годов выкосила больше двух третей населения Флоренции. В городе, насчитывавшем около 120 тысяч жителей, умерло больше 80 тысяч, а вместе с жителями близлежащих деревень – 96 тысяч! Демографический подъем, наметившийся к 1380 году (60 тысяч жителей), был оборван новыми волнами эпидемий: в 1427 году, согласно налоговому цензу (catasto), в городе насчитывалось всего 37 тысяч жителей! Флоренция могла еще выдержать сравнение с Севильей и Лондоном (по 50 тысяч жителей), но очень бледно выглядела рядом с крупнейшими городами Италии – Неаполем и Венецией, насчитывавшими по 100 тысяч человек» (176, 21).
Зараженные бубонной чумой.
Миниатюра из Тоггенбургской Библии. 1411
Обогнув всю Европу, чума, как бы затягивая свою роковую петлю, с запада пришла в русские земли. Летописи отражают развитие эпидемии с разной степенью полноты. Особое внимание к этой теме (как и вообще к теме Божьего гнева) проявляет составленная под началом митрополита Даниила и переполненная церковной риторикой Никоновская летопись (1520-е годы). Под 6854 (1346) годом она повторяет известие Троицкой летописи о начале мора в Орде (41, 217). Под 6857 (1349) годом Никоновская летопись дает уникальное известие: «Того же лета мор бысть на люди в Полотске» (41, 221).
Ближайший сосед Полоцка и его торговый партнер Смоленск через два года тоже был охвачен эпидемией. «Того же лета мор бысть велик в Смоленьсце на люди», – сообщает Рогожский летописец под 6860 (1352) годом (43, 61). Заметим, что датировка событий середины XIV столетия в летописях весьма сбивчива. Возможная неточность составляет год, а иногда и более.
ПСКОВСКАЯ ПОВЕСТЬ
Понятно, что такое бедствие не могло остаться без внимания летописцев. Но, как всегда, изначальная версия летописного рассказа короче и прозаичнее расцвеченных риторикой и домыслами более поздних редакций. Синодальный список Псковской второй летописи (конец XV века) дает лишь краткое сообщение: «В лето 6860 (1352). Бысть мор зол въ Пскове и по селом и по всей волости хракотныи (кровохарканье служит признаком легочной формы чумы. – Н. Б.); о сем пространне обрящеши написано в Руском летописци» (62, 27).
Новгородский архиепископ Василий был человеком мужественным и решительным. Он отправился в охваченный эпидемией Псков и там совершил крестный ход и молебен. Этот вызов судьбе стоил ему жизни. В Пскове владыка занемог и умер на обратном пути. «Сана светлостью не умолена бывает смерть: на всех внизаеть многоядныа своа зубы», – философски замечает по этому поводу летописец (62, 99).
Рассказав о кончине архипастыря, псковский летописец возвращается к общей картине «великого мора». Он вспоминает, что упустил один важный вопрос: откуда, из каких краев пришла на Русь небывалая беда? Подобные географические (или топографические) изыскания имели не только отвлеченно-познавательный характер. Найти первоисточник беды, ее непосредственного виновника необходимо было для правильного понимания причинно-следственных связей как на небесном, так и на земном уровнях. Не случайно, рассказывая о больших городских пожарах, летописец обязательно отмечает, откуда, из какого дома началось распространение огня.
На вопрос о географическом происхождении «великого мора» летописец дает уклончивый ответ: «Некотории же реша: той мор из Ындискои земли от Солнца града» (62, 102).
«Солнечный град Фригийской страны» – Илион во Фригии, в районе древней Трои (4, 253). Фантастическое на первый взгляд выведение псковской чумы из Индии в действительности не столь уж фантастично. Некоторые районы Индии ученые относят к эндемическим (постоянным) очагам чумы.
«СТРАХ И ТРЕПЕТ…»
Из Пскова мор перекинулся в Новгород:
«В лето 6860 (1352). Бысть мор силен велми в Плескове… Того же лета бысть мор силен в Новеграде, прилучися приити на ны, по человеколюбию Божию, праведному суду его; вниде смерть в люди тяжка и напрасна, от Госпожина дни (праздник Успения Богоматери 15 августа. – Н. Б.) почалося нольне (аж, даже. – Н. Б.) и до Велика дни (то есть до Пасхи, 24 марта 1353 года. – Н. Б.), множество бещислено люди добрых помре тогда. Сине же бысть знамение тоя смерти: хракнеть кровью человек и до треи день бывъ да умрет. Не токмо же в едином Новеграде бысть сиа смерть, мню, яко по лицю всея земъля походи; и ему же Бог повеле, тъ умре, а его же снабди (сохранил. – Н. Б.), сего кажа (показывая. – Н. Б.) наказует, да прочее дни о Господе целомудренно и безъгрешно поживем» (18, 363).
Новгородская летопись по списку П. П. Дубровского уже в первой фразе рассказа «О мору новгородцком» дает некоторые уточнения к приведенному выше сообщению: «Тое же осени бысть мор силен в Новегороде и в Ладозе» (55, 119). Таким образом, эпидемия, опустошавшая Псков, осенью 1352 года перекинулась не только на сам Новгород, но и на его «пригороды».
Никоновская летопись сообщает об эпидемии в Новгороде на основе местных источников, но в значительной редактуре (41, 224). Суровый лаконизм северных летописцев становится канвой, по которой вышивает свои узоры московское церковное красноречие.
