Николай Борисов
Дмитрий Донской
Обычным средством для прекращения мора было строительство обетных церквей. Эта традиция была повсеместной. «Исследование традиции церковного строительства в Пскове XV – начала XVI века убеждает, что обыденные, или обетные, церкви сооружались во время эпидемий. С 1407 по 1532 год в городе было построено 9 таких храмов на средства государства» (87, 33).
В Новгороде в 1353 году также прибегли к старому средству. «Того же лета (6861) владыка Моисии с новогородци поставиша церковь Святыи Семион заветный мору деля» (53, 110).
Почти не затронув Литву, эпидемия перешла из северо-западных земель в Окско-Волжское междуречье и в Юго-Западную Русь. Никоновская летопись приводит страшный в своем лаконизме перечень низовских городов, опустошенных чумой:
«Того же лета бысть мор силен в Смоленске, и в Киеве, и в Чернигове и в Суждале, и во всей земле Русстей смерть люта, и напрасна (внезапна. – Н. Б.) и скора; и бысть страх и трепет велий на всех человецех. В Глухове же тогда ни един человек не остася, вси изомроша; сице же и на Белеозере» (41, 224).
На Руси причины бедствия видели прежде всего в Божьем гневе. Об этом говорили еще ветхозаветные пророки. Соответственно, размышления над конкретными причинами Божьего гнева сводились к бесконечному плетению библейских сюжетов. Летописные тексты о чуме проникнуты аллюзиями и прямыми цитатами из Священного Писания. Чаще всего цитировали Псалтирь, знакомую каждому христианину по церковным чтениям и песнопениям. «Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя; страх и трепет прииде на мя, и покры мя тма…» (Пс. 54, 5–6).
Глава 4
«Великий мор»
Тем, кто не видел великих эпидемий чумы,
не понять, к каким катастрофическим
результатам они приводят.
Д. Бейкер
Подобно тому как землетрясение повторяет разрушительные толчки, так и «черная смерть» напоминала о себе новыми волнами эпидемии. В первой половине 60-х годов XIV века чума вернулась в русские земли с новой силой. Ее второй приход был не менее, а скорее даже более опустошительным, чем первый. Русские летописцы называли это второе пришествие чумы «великим мором». И если родившийся осенью 1350 года Дмитрий Донской едва ли имел какие-нибудь личные воспоминания об эпидемии 1352–1353 годов, то эпидемию 60-х годов он запомнил на всю жизнь. Такого рода впечатления не исчезают из тайников человеческой памяти. В особенности если речь идет о сложных и впечатлительных натурах.
«ВТОРОЙ МОР» ВО ПСКОВЕ
Как и в первый раз, чума начала свой поход по русским землям с северо-запада. В 1360 году она пришла в многострадальный Псков. Вероятно, ее занесли сюда пришельцы «из-за моря». В Швеции в эти годы эпидемия носила опустошительный характер. И если около 1300 года население Швеции вместе с Финляндией составляло примерно 700 тысяч человек, то после 1350 года оно было менее чем 500 тысяч (368, 31). Эпидемия унесла и нескольких членов королевской фамилии.
«В лето 6868 (1360). Бысть въ Плескове вторый мор лют зело; бяше бо тогда се знамение: егда кому где выложится железа (чумное воспаление лимфатических желез. – Н. Б.), то вскоре умираху мнози тою болезнью, много же время той смерти належащи на людех. Тогда же и Остафь князь преставися, и дети его два сына Карп и Алексей» (61, 22).
Новгородская летопись сообщает о поездке в охваченный чумой Псков новгородского архиепископа Алексея. Память о трагическом финале поездки во Псков прежнего владыки Василия Калики была еще свежа. И летописец явно гордится мужеством Алексея:
«Того же лета бысть мор силен въ Плескове, и прислаша послове плесковици к владыце с молбою и челобитьем, чтобы, ехавши, благословил бы еси нас, своих детей, и владыка, ехав, благослови их и город Пьсков съ кресты обходи, и литургии три совръши, прииха в Новъград, а плесковицам оттоле нача лучши бывати милость Божиа, и преста мор» (18, 367).
«ВЕЛИКИЙ МОР» В НИЗОВСКОЙ ЗЕМЛЕ
Для Северо-Восточной Руси неожиданным возвращением чумы был ознаменован 1364 год. В летописях, наиболее близко отразивших летописание ранней Москвы, под 6872 (1364) годом сохранилась своего рода повесть «О мору о великом». В ее основе, по-видимому, лежит свидетельство современника событий, жившего в Москве или Переяславле Залесском. (До конца XV века город Переславль-Залесский назывался именно так.) Позднее летописец присоединил к этой основе сообщения местных источников:
«Того же лета гневом Божиим за умножение грехов наших бысть мор силен велик на люди в Новегороде в Нижнем и на уезде, и на Сару, и на Киши, и по странам, и по волостем. Овии хракаху кровию, а друзии железою, и не долго боляху, но два дни или три, или един день поболевше и тако умираху. На всякъ же день мнози умираху и толь множество их, яко не успеваху живии мертвых погребати.
Тое же осени месяца октября в 23 преставися князь Иван Иванович, брат князя великаго Дмитриа Ивановича и положен бысть на Москве в церкви Святаго Архангела Михаила.
Тое же осени и тое зимы бысть мор велик на люди в граде Переяславли, мерли люди по многу на день, по 20, по 30 на день, а иногды на день 60 или 70 человек, а иногды 100. А таковы дни были же, поболе ста на день человек умирало. А болесть была такова: преже как рогатиною ударить за лопатку или противу сердца под груди, или промежи крил и разболиться человек и начнет кровию хракати и огнь разбиеть и по сем пот, потом дрожь иметь и тако в болести полежав овии (одни. – Н. Б.), день един поболевше, умираху, а друзии два дни, а инии 3 дни. Преже же мор был, кровно храчюче мерли, потом же железою (нарывами. – Н. Б.) разболевшесь, ти тако же два дни или 3 дни полежавше умираху, железа же не единако, но иному на шее, иному на стегне, овому под пазухою, овому же под скулою, иному же за лопаткою. Не токмо же в граде Переяславли было се, но и по всем волостем Переяславьскым был мор, и по селом, и по погостом и по монастырем. А преже того был мор в Новегороде в Нижнем, а пришел с низу от Бездежа в Новъгород въ Нижнии, а отътоле на Коломну, а с Коломны на другое лето в Переяславль (1364/65 год. – Н. Б.), а от Переяславля на другое лето (1365/66 год. – Н. Б.) на Москву. Тако во всех странах и градех и во всех пределех их был мор великыи, страшный» (43, 77).
Никоновская летопись дает перечень городов, по которым разошлась чума: «И во Тверь, и въ Володимерь, и в Суздаль, и в Дмитров, и в Можаеск, и на Волок… А на Белеозере тогда ни един жив обретеся» (42, 3).
Далее следует своего рода «плач» летописца, потрясенного размахом бедствия:
«Увы мне! како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великыи мор, како везде туга и печаль горкаа, плачь и рыдание, крик и вопль, слезы неутешимы. Плакахуся живии по мертвых, понеже умножися множество мертвых и в градех мертвые, и въ селех и в домех мертвые, и во храмех и у церквей мертвые. Много же мертвых, а мало живых, тем не успеваху живии мертвых опрятывати, ниже доволни беху здравии болящим послужити, но един здрав и десятерым болемь на потребу да послужить.
(Составитель Никоновской летописи вставляет здесь собственное красочное суждение: «И бысть скорбь велиа по всей земли, и опусте земля вся и порасте лесом, и бысть пустыни всюду непроходимыа…» (42, 3). – Н. Б.)
Погребаху же овогда два, три в едину могилу, овогда же 5, 6, иногда же до десяти, есть же другоици егда и боле 10 в едину могилу покладаху, а въ дворе инде един человек остася, а инде два, а инде же един детищь остася, а инде мнози дворы пусты быша» (43, 76).
Под тем же годом Рогожский летописец сохранил тверское по происхождению известие: «В лето 6873 (1365) бышет мор на люди в Кашине…» (43, 78).
РЮРИКОВИЧИ НЕСУТ ПОТЕРИ
Печальный ряд известий о бедствиях чумы в Рогожском летописце сопровождается целой подборкой некрологов князей и княгинь ростовского и тверского дома.
В Москве положение было не лучше, чем в Твери. Продолжая тему «великого мора» под 6874 (1366) годом, Рогожский летописец отмечает: «Бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московьскым по тому же, яко же преже был в Переяславли, яко же преди сказахом и написахом» (43, 81).
Никоновская летопись сообщает и кое-что новое относительно эпидемии чумы в 1366 году: «В лето 6874. Бысть знамение на небеси. Того же лета бысть мор велик въ граде Москве и по всем властем Московьским. Того же лета бысть мор на Волоце велик зело. Того же лета бысть мор в Литве велик зело, Того же лета бысть сухмень и зной велик, и въздух куряшеся и земля горяше, и бысть хлебна дороговь повсюду и глад велий по всей земле, и с того люди мряху» (42, 6).
Известие о «великом гладе» и дороговизне хлеба по всей русской земле в 1360-е годы согласуется с наблюдениями медиевистов: в Западной Европе эпидемия чумы приходила одновременно с голодом и в значительной мере как его последствие.
В ПОИСКАХ СПАСЕНИЯ
В отличие от «черной смерти» 1352–1353 годов, когда господствовала легочная форма чумы, эпидемия 1364–1366 годов явилась сразу в двух видах – легочной («хракаху кровию») и бубонной («железою мряху»). Именно эта эпидемия унесла мать Дмитрия Донского княгиню Александру и его младшего брата Ивана. Но будущий герой Куликова поля остался жив и невредим…
Что спасло княжича Дмитрия от «черной смерти»? Рука Всевышнего? Случайность? Крепкий организм? Забота и предусмотрительность матери, княгини Александры? Разумеется, мы никогда не узнаем точного ответа. Однако попробуем поставить вопрос несколько иначе: что было наилучшим способом уберечься от заразы? Здесь можно высказать некоторые предположения.
Обращение к врачам и их услуги сразу выносим за скобки. Даже в Западной Европе врачи в XIV столетии практически ничего не могли поделать со страшной болезнью. Русские источники вообще не упоминают их в этой связи. Столь же мало пользы могло принести и обращение к знахарям и колдунам. Остается обратиться к наблюдательности и сообразительности самих потенциальных жертв чумы.
Люди еще в глубокой древности заметили, что страшная болезнь передается при общении больного человека со здоровым. Невидимая зараза витает в воздухе, окружающем больного и отравленном его смрадным дыханием. Отсюда следовал простой вывод: больные должны подвергнуться строгой изоляции. Никто не смеет выходить из дворов, деревень, сел и городов, где замечена чума. Нарушители подлежат немедленной казни. Так поступали в средневековой Европе. Так должны были действовать правители русских земель и княжеств в эпоху Дмитрия Донского.
Однако летописцы, столь внимательные к симптомам болезни и ареалу ее распространения, по непонятным причинам ни слова не говорят о борьбе тогдашних властей со страшной опасностью. Может быть, эта борьба не вписывается в общую трактовку чумы как наказания за грехи. А может быть, летописцы, как и во многих других случаях, не считали нужным писать о самоочевидных вещах… Как бы там ни было, но при восстановлении картины «великого мора» 1360-х годов приходится закрыть бесполезную летопись и обратиться к текстам иного происхождения.
Яркую и жуткую картину московских чумных карантинов в 1570 году рисует в своих «Записках» немец-опричник Генрих Штаден:
«…Дом или двор, куда заглядывала чума, тотчас же заколачивался, и всякого, кто в нем умирал, в нем же и хоронили; многие умирали от голода в своих собственных домах или дворах.
И все города в государстве, все монастыри, посады и деревни, все проселки и большие дороги были заняты заставами, чтобы ни один не мог пройти к другому. А если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нем было, – с повозкой, седлом и уздечкой.
Многие тысячи умерших в этой стране от чумы пожирались собаками.
Чума усиливалась, а потому в поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу. В Московском государстве по большим дорогам были построены особые церкви; в них ежедневно молились, чтобы Господь смилостивился и отвратил от них чуму» (353, 50).
Предвидя желание людей бежать из охваченных чумой русских земель в другие страны (а может быть, и опасаясь случайного или умышленного переноса заразы из-за рубежа), Иван Грозный усилил и без того строгий режим на границах. «Все окрестные границы были закрыты, и во время голода и чумы никто не мог убежать из опричнины в другую страну; а кого хватали на польской границе, тех сажали на кол, некоторых вешали» (353, 59).
Сто лет спустя меры, принимаемые властями для предотвращения распространения чумы, оставались практически теми же, хотя и не столь свирепыми, как при Иване Грозном. Это бедствие случилось летом 1654 года. В то время как царь Алексей Михайлович с войском находился под Смоленском, Москву посетила чума. Фактический глава боярского правительства патриарх Никон распорядился подготовить выезд царицы Марии Ильиничны и ее детей в Макарьев Калязинский монастырь. Эта окруженная высокими стенами обитель находилась в двух сотнях верст к северу от Москвы, в уединенном месте на правом берегу Волги. Отправив царское семейство, Никон по царскому указу покинул зараженную столицу. Вслед за патриархом из Москвы стали разбегаться и приходские священники. Некому стало причащать и отпевать многочисленных жертв эпидемии. Это вызвало возмущение горожан. Но тайной заботой оставалось находившееся под Смоленском московское войско. Там, в полевом лагере, чума могла собрать самую обильную жатву.
Неизвестный художник.
Портрет царя Алексея Михайловича. Вторая половина XVII в.
«Чтобы сберечь государя и войско, поставлены были крепкие заставы на Смоленской дороге, также по Троицкой, Владимирской и другим дорогам; людям, едущим под Смоленск, велено говорить, чтобы они в Москву не заезжали, объезжали около Москвы. Здесь в государевых мастерских палатах и на казенном дворе, где государево платье, двери и окна кирпичом заклали и глиною замазали, чтоб ветер не проходил; с дворов, где обнаружилось поветрие, оставшихся в живых людей не велено выпускать: дворы эти были завалены и приставлена к ним стража» (310, 605).
«Зараженные деревни велено было засекать и расставлять около них сторожи крепкие, на сторожах разложить огни часто; под смертною казнию запрещено было сообщение между зараженными и незараженными деревнями».
В Москве смертность была катастрофической. «На боярских дворах: у Бориса Морозова умерло 343 человека, осталось 19; у князя Алексея Никитича Трубецкого умерло 270, осталось 8; у князя Якова Куденетовича Черкасского умерло 423, осталось 110; у князя Одоевского умерло 295, осталось 15; у Никиты Ивановича Романова умерло 352, осталось 134; у Стрешнева изо всей дворни остался в живых один мальчик и т. д.» (40, 607). Такого же порядка убыль населения наблюдалась тогда и в главных русских городах.
УЕДИНЕНИЕ КАК ЛЕКАРСТВО ОТ ЧУМЫ
Европейское Средневековье сохранило много свидетельств людей, переживших эпидемию чумы. Большой интерес проявляют к этому материалу западные историки. Благодаря этому мы имеем немало наблюдений, позволяющих лучше представить ситуацию не только в Европе, но и на Руси в годы «великого мора».
«Чужаки были подозрительными. Когда приближалась эпидемия, городские ворота закрывали, приезжих не пускали, ввезенный товар распаковывать не решались. Родственников и друзей больше не было. На флюгер смотрели с тревогой. Ветер, дувший из зараженных краев, нес смерть…
…В сельской местности избежать недуга можно было в небольшом имении, как следует изолировав его и хорошо запасясь продуктами, но в деревенской общине укрыться от него было почти невозможно. Зараза там, несомненно, распространялась медленней и трудней, чем в городе, и община вполне могла жить достаточно замкнуто, причем эпидемия усугубляла замкнутость, парализуя торговлю, которую обычно стимулировал город. К тому же при сравнительно редком населении крестьянину было проще не покидать усадьбы, чем подмастерью – свой дом: за жалованьем ему приходилось идти в мастерскую, а за хлебом – к булочнику. И затем, если “полевая крыса” – соня, лесная мышь – наносила ущерб урожаю, то большая черная крыса, переносчица чумы, редко встречалась вдали от городов. В сельской местности главным носителем эпидемии был человек…
…Что до остального, то надо жить дома, плотно закрывать окна и двери, избегать зловония городских площадей, а тем более парилен. Богачей для борьбы со зловонием убеждали жечь ладан, алоэ, орехи, мускус, камфару. Если кого-то пугают затраты, пусть жжет хотя бы сушеные фиги. Все это мало что давало, но зато отгоняло мух» (325, 152–160).
НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА
Итак, масштабы бедствия и при Донском, и при Грозном, и при первых Романовых были примерно одинаковыми. Но каковы были политические, экономические и духовные последствия этого бедствия? Можно ли в прямых последствиях эпидемии 1350-х и 1360-х годов усмотреть какой-либо исторический креатив?
Карамзину принадлежит известный парадокс: Москва обязана своим величием ханам. Правильно понятый, этот парадокс содержит в себе глубокую историческую истину. Выражаясь в стиле Карамзина, можно утверждать: Москва обязана своим величием чуме…
В результате эпидемии в середине XIV века резко сократилось количество «игроков» не только на политическом, но и на любом другом поле. Выжившие умножили свою власть и собственность за счет умерших. На всех уровнях – от крестьянской избы до княжеского дворца – произошла своего рода «консолидация власти и собственности». И Московское, и Тверское княжества оказались в руках одного-двух правителей. То же относится и к другим регионам. Да и сами правители стали действовать с безоглядной уверенностью.
Победитель, выигравший схватку в этом предельно сузившемся кругу, мог получить почти все. Объединение страны под властью одного правителя стало реальной перспективой.
В Западной Европе роль «водостока» для количественных излишков правящей элиты играли крестовые походы. Там погибали (или надолго оставались в Святой земле) наиболее влиятельные и энергичные представители младших линий европейских династий. Это помогало королям «собирать страну». На Руси функцию «водостока» выполняла «черная смерть». Источники не позволяют назвать сравнительные цифры человеческих потерь в русских княжествах. Пострадали, конечно, все. Но в разной степени. Соответственно, и военный потенциал княжеств существенно изменился. Но опять же – в разной степени. Но думается нам, что потери Москвы были сравнительно невелики. Вот некоторые основания для такого мнения.
Беспощадная и полная изоляция заболевших, а также перекрытие дорог воинскими заставами приносили больше пользы там, где эти меры выполнялись более четко. Иначе говоря, для борьбы с чумой нужны были силы и средства. И нужна была основанная на страхе наказания строгая исполнительская дисциплина. Эпидемия стала проверкой работоспособности военно-полицейской системы. Прежде всего нужно было перекрыть движение по дорогам. К началу эпидемии московские князья уже достигли определенных успехов в этом направлении. Современники хвалили Ивана Калиту за то, что он «исправи Русьскую землю от татей и от разбойник» (18, 465). В сущности это и означало установление контроля на дорогах. Теперь этот опыт пригодился его сыновьям для борьбы с чумой…
ВЫЖИВШИЕ
Итак, князь-отрок ускользнул от холодных объятий чумы. Это спасло Москву от большой беды. Московская династическая ситуация по состоянию на 1364 год складывалась так, что в случае кончины Дмитрия верховная власть в княжестве могла перейти к младшей, серпуховской линии потомков Калиты, а именно – к Владимиру Серпуховскому. Такие переходы обычно сопровождались перетасовкой правящей элиты, а следовательно – заговорами и смутой.
Вдова Ивана Красного княгиня Александра готова была на все, чтобы не допустить подобного поворота событий. И как мать, и как душеприказчица Ивана Красного, она видела свою задачу в том, чтобы уберечь Дмитрия от болезни, которая унесла его дядю Семена и, вероятно, отца.
«Лучший рецепт от чумы – убежать пораньше и подальше, а вернуться попозже», – гласит французская поговорка (255, 62). Лучшее, что могла придумать княгиня, это отправить старшего сына на время в какое-нибудь укромное место в лесной глуши. Вероятно, именно так она и поступила. При этом сама княгиня вместе с младшим сыном, вероятно, осталась в Москве. В охваченном бедствием городе в любой момент грозил вспыхнуть бунт. Александра не могла оставить смятенную столицу на попечение бояр. Это решение спасло жизнь Дмитрию, но стоило жизни его матери и малолетнему брату.
