Николай Борисович Башмаков
Чеченский порог
*
Несколькими часами позже, когда улеглись все страсти и волнения от встречи, в доме Кузнецовых был накрыт праздничный стол. Искрящейся от счастья Екатерине Никифоровне помогали не менее счастливые Маринка и Света. После того, как собравшиеся выпили за возвращение солдата с войны и изрядно закусили, Димка принялся рассказывать о памятном бое в горах и последовавших за ним злоключениях.
Его слушали, затаив дыхание. Особенно внимательно, не спуская со своего любимого глаз, следили за рассказом мать и (теперь уже никто в этом не сомневался) его невеста. И умудренная жизнью женщина и молодая девушка думали почти об одном и том же. Как много пришлось пережить их парню в двадцать с небольшим лет. Какие испытания выпали на его долю в возрасте, когда многие из его сверстников еще не оторвались от материнской юбки и не видели в жизни ничего страшнее американского боевика по телевизору.
Глава 6
– Очнулся? – над Димкой наклонился седой усатый дед, по виду русский. – С возвращением на белый свет! – Дед улыбнулся, – на, выпей отвара… Ранение у тебя не очень серьезное, просто оглушило взрывом, да потерял много крови. Хорошо, что вовремя тебя подобрали.
– Кто вы? Где я?
– Лежи, лежи. Не беспокойся, ты у друзей. Меня зовут Петр Григорьевич, тебя, судя по военному билету, Дмитрий. Так что будем знакомы.
Димка огляделся. Он лежал на топчане в небольшой комнате. Ее убранство напоминало дома чеченцев, в которых ему удалось побывать. Как бы в подтверждение его оценки, в комнату вошел второй дед, явно чеченец. Вид у него был озабоченный и хмурый, но ненависти во взгляде не просматривалось.
– Ну, что, очухался? – по-русски с типичным акцентом задал он почти такой же вопрос. – Скоро должна подойти дочь. Она врач, осмотрит тебя и будет лечить… Нам с Петром самим тебя не поднять. Он добавил русскому деду несколько слов на чеченском и вышел.
– Это кто, хозяин? – вопросительно кивнул вслед ему Димка, – что он Вам сказал?
– Да, это хозяин дома. Мой фронтовой друг Ахмед Ротаев. Велел тебя предупредить, чтобы ты ничего не болтал лишнего, даже его дочери. Лучше, если вообще будешь молчать.
– А он не сдаст меня боевикам?
– На этот счет не волнуйся. Он человек проверенный. Но ты должен знать: мы с тобой у него на положении работников. Ахмеда боевики не трогают. Его старший сын был влиятельным командиром. Погиб в первую войну. Младший где-то в России. Бизнесмен. Один из тех, кто зарабатывает деньги для Ичкерии. Дочь работала врачом в Грозном. Переехала сюда накануне боев в городе. Так что ты, если хочешь вернуться домой, веди себя смирно. Будем ждать, пока в аул не зайдут русские войска.
– А что это за аул?
– Совсем небольшой аул из нескольких домов, недалеко от того места, где вы вели бой. Селение в стороне от дороги, поэтому войска заглядывают сюда редко. А вот боевики наведываются чаще.
– А как же Вы оказались в работниках у своего фронтового товарища?
– Не так все просто сейчас в Ичкерии. Я остался один и живу у Ахмеда потому, что мне некуда ехать. Но если всем говорить о нашей с Ахмедом дружбе, чеченцы не поймут его. Поэтому мы с ним уговорились поддерживать версию хозяина и работника.
– А как же Вы, русский человек, вообще оказались в этом чеченском ауле?
– Ну, если тебе это интересно, послушай. Я бывший учитель истории. Давно на пенсии…
Петр Григорьевич негромко, хорошо поставленным голосом опытного педагога принялся рассказывать свою биографию. Было видно: он соскучился по собеседникам. У старых учителей, всю жизнь общающихся с аудиторией учеников, возникает своего рода комплекс. Им тяжело переключаться на ритм жизни пенсионера, где редко удается говорить, а больше приходится молчать или слушать. Именно этим объяснил Димка словоохотливость Петра Григорьевича с совсем незнакомым ему человеком.
В голове у Димки шумело. Он был очень слаб. Болели раны, но слушал старика внимательно и главное сумел уловить.
*
Отец Петра Григорьевича был направлен учителем в чеченское селение (название Димка не запомнил) еще задолго до Великой Отечественной войны. Их семья состояла из трех человек. Мать, тоже учительница, и он, сын Петька, которому едва исполнилось десять лет.
Когда началась Великая Отечественная, отца забрали на фронт, но провоевал он всего полгода и в начале сорок второго вернулся домой без руки. Летом сорок второго пришел черед сына. Петр провоевал до конца войны. Судьба была благосклонна к нему. За все время боевых действий он получил только одно легкое ранение.
После войны окончил институт, приехал к отцу с матерью и стал преподавать историю в родной для него школе. Здесь же женился на девушке из казачьей станицы. У них родились сын и дочь. Жили счастливо до середины восьмидесятых годов.
С приходом "перестройки" повалила одна беда за другой. Сначала умерли почти в один год старики. Потом погибла вместе со своим сыном в автокатастрофе дочь. Автобус, на котором они ехали, свалился с обрыва. Жена не могла перенести этого горя. У нее побаливало сердце, и во время одного из приступов она умерла.
С сыном получилось еще хуже. С приходом к власти Горбачева и компании в республике, как и во многих других национальных образованиях, началось хорошо спланированное разжигание национальной розни. Чем это закончилось, теперь известно каждому. Его сын Алексей был на партийной работе. В отличие от наводнивших в то время партию лицемеров-перевертышей он был человеком честным, преданным идее социальной справедливости и дружбы между народами. Его противостояние с местными националистами закончилось тем, что его вместе с семьей сожгли в собственном доме.
Петр Григорьевич остался один. Пропаганда национализма сделала свое дело, разъедая души людей и сея недоверие и вражду между чеченцами и русскими. Чеченцы начали всеми способами выселять русскую диаспору из селения. Не остался в стороне и Петр Григорьевич. Его ученики, ранее уважавшие его, смотрели на него теперь косо. Многие перестали даже здороваться. А перед первым военным конфликтом начался полнейший произвол. Русских людей все чаще стали убивать, и уже никто не нес за это ответственности.
Петра Григорьевича спас его однополчанин Ахмед Ротаев. Он увез друга в свой маленький горный аул, и чтобы никто к ним не привязывался, объявил, что купил себе работника. Ахмед тоже остался один, управляться с хозяйством стало тяжело.
С тех пор и живут два старика вместе, изображая перед жителями аула хозяина и работника. На Димку они наткнулись случайно. Пошли в лес за хворостом, и вдруг неподалеку от них разгорелся бой. Когда стрельба и взрывы стихли, они вышли на ту самую площадку, где оборонялась застава, и нашли в кустах сержанта. Определили: парень жив, хотя и без сознания – и унесли его в дом.
Дом Ахмеда на краю селения, но жители моментально узнали о том, что он принес в дом раненого русского. Теперь об этом обязательно узнают боевики, но есть надежда: забрать силой "добычу" Ахмеда они не посмеют.
*
Через двое суток, ночью, в дом пришел командир одной из местных группировок, скрывающейся от федералов в лесу. Полевые командиры широко практиковали получение выкупа за пленных. Ахмед сумел отговориться: солдат тяжело ранен. Сначала его надо вылечить, потом решать, что с ним делать. Авторитет сыновей Ахмеда был высок, кроме того, ночные визитеры решили: все равно солдат от них никуда не денется. (Не лечить же его самим). Они предупредили Ахмеда, чтобы спрятал пленного на случай прихода русских, ушли и больше не появлялись.
Не появлялись в ауле и войска. Один раз, правда, прошло небольшое мотострелковое подразделение, но подгоняемая приказом колонна даже не остановилась.
Дочь Ахмеда оказалась хорошим врачом. Она вынула застрявший в плече осколок, и рана начала потихоньку затягиваться. Димка медленно поправлялся и все чаще стал подумывать над тем, как выбраться к своим. Старики удерживали его от каких-либо действий. Во-первых, свежая рана могла в любой момент открыться. Во-вторых, в случае его побега гнев боевиков несомненно обрушится на стариков, допустивших это. Они убеждали сержанта подождать до той поры, пока в селение не зайдут войска. В этом случае старикам можно будет отговориться: как ни прятали пленника, федералы все равно его нашли.
Томительные дни ожидания скрашивали беседы с Петром Григорьевичем. Старый учитель оказался удивительно хорошим собеседником. Они говорили много и обо всем. Димка досадовал. Почему такой грамотный, много знающий человек должен был вдалбливать историю в головы людей, которых эти знания интересовали меньше всего. А в его русском селе Большая Гора историю преподавал бывший чиновник, ныне обыкновенный пьяница, Семен Семенович, который путал восстание Разина с восстанием Пугачева и нес чушь о том, как адмирал Ушаков вместе с адмиралом Нахимовым по приказу Петра Великого разбили турецкий флот в Средиземном море.
Петр Григорьевич знал много такого, о чем не прочтешь в обычных книгах. Часто говорили они и о войне. И о той – Великой Отечественной, и об этой – контрпартизанской.
О далекой для Димкиного поколения войне историк говорил интересно и нестандартно. В его словах и доводах чувствовалась уверенность фронтовика-очевидца. Старик рассказывал об этой войне не только как историк, а как непосредственный ее участник. И эти знания очевидца меняли Димкины представления о войне, сформированные постсоветской пропагандой. Одна из таких бесед ему особенно хорошо запомнилась.
*
– Вот ты спрашиваешь, – отвечал на Димкин вопрос Петр Григорьевич, – чем отличается та война от этой? Отличается многим. Прежде всего, масштабами и, конечно, тем, что она была с нашей стороны справедливой, освободительной. Любая война, сынок (он все чаще стал так обращаться к Димке), скверная штука. Особенно мерзко, если эта война ведется против своего же народа. Но и на освободительной Отечественной было всякое.
Я попал на фронт примерно таким, как ты. Нас тогда не спрашивали: готов ты или не готов. Нужно было спасать Родину, и учились воевать мы сразу на передовой. Кто выжил, тот и научился.
Было все: и стойкость, и героизм, и трусость, и предательство. Героизма, конечно, было больше. Иначе мы бы не победили в той страшной бойне. Героизм был не единичным, он был массовым.
– А вот по телевидению все время твердят: массового героизма не было. Люди воевали из чувства страха, под дулами автоматов заградотрядов. Это было на самом деле?
– Ну, о пропаганде разговор особый. Пропаганда всегда искажает действительность в пользу той или иной власти. В советское время много говорили о героизме и забывали о предательстве и просчетах. Сейчас у власти пришел другой класс, и пропаганда перевернула все наоборот.
– Но ведь в таком же духе пишет и снимает фильмы о войне творческая интеллигенция. Это же грамотные люди. Кто их заставляет быть необъективными и писать в угоду власти?
– У меня есть этому объяснение. Я не согласен с тем, что вся творческая интеллигенция подстраивается под власть. В этой среде много самостоятельных, честных людей, способных объективно оценивать и историю, и современную действительность. Другое дело, что этим людям искусственно перекрывается доступ к массовому читателю и зрителю. Скажу об этой проблеме немного образно. Видишь ли, и телевидение, и искусство сейчас в руках детей и внуков тех, кто воевал на "ташкентском фронте". И они подают историю войны так, как им вдолбили в голову их отцы.
– А разве Ташкентский фронт был? Вроде бы немцы дошли только до Сталинграда.
– Да нет. "Воевал на ташкентском фронте" говорили о тех, кто уклонился от фронта и был эвакуирован в тыл. Среди тех, кто имел "броню", было много порядочных людей, нужных стране и народу, а были и такие, что прикрывались "броней", чтобы спасти свою шкуру. Особенно много такого народца было в среде околотворческой интеллигенции. Вот они и стали мишенью для едкой иронии фронтовиков. Фронтовики недолюбливали их так же, как вы сейчас не любите "закосивших" от армии.
Когда закончилась война, праздновал победу весь народ. Фронтовики с гордостью носили боевые награды и рассказывали своим детям о боях и битвах, в которых участвовали. А что своим детям мог рассказать о войне "ветеран ташкентского фронта"? Им приходилось оправдываться и выкручиваться перед потомством, чтобы прикрыть комплекс своей неполноценности. Они "видели" войну по-своему и "освещали" по-своему, принижая героизм фронтовиков и оправдывая свою трусость. От них и пошло все это: и на войну людей гнали под страхом расстрела (будто бы и не было миллионов добровольцев); и "бездарные" полководцы зазря положили слишком много народа; и в плен сдавались целыми армиями; и не было героизма, а люди сражались из чувства страха; и немцы бежали обратно в Берлин, испугавшись не нашего солдата, а русских морозов.
Их дети и внуки хорошо усвоили эту науку и, когда дорвались до власти, начали показывать воинский и трудовой подвиг народа в искаженном виде. Тем более по этим же самым направлениям принижала и принижает нашу Победу западная пропаганда. Эти потомки ищут правду о войне в мусорном баке. При этом постоянно настраивают людей: дескать, еще не открыты "секретные архивы", где и сосредоточена "вся правда" о войне. А тех, кто воевал на этой войне и действительно знает правду, они игнорируют. Вот как не станет совсем нас, фронтовиков, свидетелей той войны, так "откроют"… Откроют такое, чего на самом деле и не было… Опровергнуть их и плюнуть им в глаза будет уже некому.
– Ну, почему некому? Ведь честных людей на свете больше. Да и свидетельств о войне осталось много.
– Нет, в условиях современного информационного прогресса поставить все с ног на голову легче, чем раньше. Легче переписать историю, легче вдолбить ее "новый" вариант тем самым честным людям, о которых ты говоришь. Тут все зависит от степени контроля над информационным полем. А контроль этот со стороны власти сейчас почти тотальный.
– Но как можно вдолбить то, чего не было? Если наши взяли Берлин, разве это опровергнешь?
– Опровергнуть этот очевидный факт, конечно, нельзя. Но принизить и свести все к "случайности" и "везению" можно. Можно и убедить в этом весь мир. И повернуть дело так, что народ, победивший в войне, потеряет (фактически уже потерял) веру в себя и свои силы. А таким народом управлять легко.
– Петр Григорьевич, а почему разрушился Советский союз? Ведь он победил в такой кровопролитной войне и вдруг сам оказался побежденным?
– Ну, однозначно на этот вопрос не ответишь. На этот счет сколько людей, столько и мнений. Но я бы не стал все сводить к "застою" и предательству верхов. Попробую объяснить тебе свою точку зрения.
СССР был носителем нового строя – социализма. Страна первой пошла на смену старых приоритетов на новые, где во главе не материальные, а духовные ценности. А новое всегда пробивает себе дорогу с большим трудом. Старое дерево сильнее молодой поросли. Вот сейчас некоторые любят повторять величайшую глупость: дескать, социализм не выдержал проверки историей и ушел в прошлое. Социализм – это явление новое и предъявлять к его самой ранней стадии требования со старых позиций по меньшей мере неразумно. Представь себе, если бы человеку во времена Кромвеля сказали, что Англия после буржуазной революции – это и есть истинный капитализм. Вряд ли бы кто-то был в восторге от такого капитализма. Людей вела мечта и идея довести этот строй до расцвета. Он и дошел… И теперь начал тормозить развитие человеческого общества.
При капитализме основное направление – достижение материальных ценностей Этот строй хотя и расплодил великое множество паразитов, но одел и накормил человека. Теперь, чтобы не поползти назад, человечество просто вынуждено сместить вектор развития в духовную сферу. А строй, основанный на торговом обмене, этого сделать не дает.
Да, в природе каждый индивидуум наполняет свое брюхо, поедая того или другого представителя флоры и фауны. И если он сыт, значит жизнью доволен. Капитализм и человека сводит до этой формулы. Но тогда зачем Господь Бог дал ему разум? Может, как раз для того, чтобы мыслить, созидать и осознавать то, что можно прожить счастливую жизнь "не поедая", "не угнетая" и "не эксплуатируя" сородичей?
Но при старом строе это сделать невозможно. Этот строй превозносит материальное над духовным и раскручивает небывалую в истории гонку абсолютно нерационального и неразумного потребления. Потому он и превратился в тормоз цивилизации.
На смену капитализму идет новый строй. Он пробивает себе дорогу в борьбе. Запомни: легко просто отрицать новое. Не так уж сложно критиковать его со старых базовых ценностей и традиций. Даже для того чтобы разрушать новое ума много не надо. А вот утверждать новое – наивысшая сложность и для Человека, и для страны. Торить дорогу всегда труднее, чем двигаться по накатанной колее. Для этого нужно всегда больше сил, чем плестись в основном пелетоне цивилизации.
Наша страна уверенно торила эту дорогу, пока Европа не направила на нас свою главную ударную силу – европейский фашизм. Ценой неимоверных усилий и потерь страна разбила авангард коричневой чумы, но сильно подорвала свои силы. Она не смогла больше торить дорогу и теперь вынуждена идти в пелетоне и накапливать силы. Роль лидера взял на себя Китай.
– Да, Вы объясняете образно, но очень понятно. Я спрошу еще раз о войне. Петр Григорьевич, а скажите честно, заградотряды действительно были? И свои стреляли по своим?
– На той войне всякое было. Иногда и свои стреляли по паникерам и предателям. От них ведь вреда порой было больше, чем от немца. Были и заградотряды на отдельных важных участках, где отступать было уже нельзя. Ну, например, в степях под Сталинградом в сорок втором. Но это были отдельные случаи. В таких масштабах, как сейчас преподносится, заградотряды не создавались. Лично я за всю войну их не видел ни разу. Вообще-то ими больше пугали тех, кто способен был бежать с позиции. Говорят, у страха глаза велики. Вот эти трусы и раздули миф о заградотрядах. В реальности у командования не было столько войск НКВД, чтобы прикрывать ими действующий фронт. Эти отряды ловили шпионов и диверсантов, и только иногда, если припечет, их использовали как резерв для закрытия брешей в обороне.
Должен тебе сказать, армия училась воевать в ходе боев, потому и был этот негатив. И сдача в плен, и бегство с позиций. После сорок второго солдат понял главную истину: плен или бегство с поля боя гораздо хуже, чем стойкая оборона. При грамотной обороне больше шансов уцелеть и выжить. Поэтому заградотряды были уже в принципе не нужны. Хотя отрицать не буду, командиры иногда пугали ими малодушных бойцов. Особенно штрафников.
– Штрафников? Их же сейчас преподносят, как главных героев войны!
– И это полуправда. Тут тоже все не однозначно. В штрафных батальонах было много людей, угодивших туда за различные провинности с передовой. Эти воевали, как надо. Иногда даже геройски. Они стремились кровью искупить свою вину. Но еще больше в штрафных батальонах было уголовников. Тех, кого заставили воевать силой. Вот от них героизма ждать не приходилось.
Ты вот сильно переживаешь, что остался жив, а твои товарищи погибли. Я тоже побывал в такой ситуации. Как раз тогда, когда выполнял задачу совместно со штрафной ротой. Расскажу тебе эту историю, и ты поймешь: в штрафбатах был разный народец. И воевал этот народец по-разному.
*
Я воевал в саперной роте и по возрасту был таким, как ты, когда меня назначили помощником командира взвода. Фактически мне пришлось командовать взводом. Старый командир взвода был ранен, а пришедший вместо него младший лейтенант командовал всего неделю и погиб от пули снайпера. Немецкие снайперы специально охотились за офицерами, и необстрелянные командиры часто становились их добычей.
Со дня на день мы готовились к переходу в наступление, но когда меня, помкомвзвода, вызвал сам командир полка, я сильно струхнул. Подполковник Сафронов слыл крутым мужиком. Мы уважали его, но боялись, как огня. Меня вызвали на КП вместе с командиром штрафной роты капитаном Сорокиным. Мой саперный взвод придавался этой роте для проделывания проходов в минных полях. Командир полка лично поставил нам задачу.
Перед правым флангом обороны полка возвышалась господствующая над местностью высотка, занятая немцами. Почти такая же высота, но чуть в глубине немецкой обороны, была и перед левым флангом. Эти высотки мешали нашей дивизии, как кость, застрявшая в горле. При любой фронтальной атаке наступающие оказывались в низине, которая простреливалась с этих высоток. Поэтому, прежде чем переходить в наступление, нужно было овладеть ими. Такая задача и была поставлена полку: провести разведку боем и захватить господствующие высоты. Там, где наметится успех, развивать наступление.
Уже позднее я узнал, силы, которые должны были атаковать правую и левую высоту, были неравными. Левофланговую высоту поручалось взять лучшему в полку батальону, усиленному полковой артиллерией. Правофланговую высотку должна была взять штрафная рота, в интересах которой должен был действовать только один саперный взвод. Задача саперам была определена конкретно: проделать проходы в минных полях, пропустить по этим проходам роту и содержать проходы на случай развития наступления.
Ты спросишь, почему такое неравенство при выполнении вроде бы равноценных задач? Мне тогда тоже было это непонятно, но приказ обсуждать было не принято. Его нужно было выполнять. Зато любой из наших современников, сильный задним умом, почти наверняка объяснит это тем, что штрафников на войне не жалели и бросали на самые опасные участки.
На самом деле все было не так. Никакой опытный, уважающий себя командир не пошлет штрафников на направление главного удара. Сделать так, означало: поставить выполнение полученного приказа под угрозу срыва. На главное направление командир пошлет тех, на кого он может полностью положиться.
Подполковник Сафронов уже выбрал главное направление для атаки, и атака штрафной роты была лишь отвлекающим маневром. Я, как и капитан Сорокин, конечно, этого не знал. Мы считали: именно от нас зависит успех полка. Но об этом чуть позже, а сначала о том, как протекал сам бой.
За ночь саперы моего взвода успешно проделали проходы и в своих и в немецких минных полях. Как ни странно, противник нас почти не беспокоил. С началом артподготовки я доложил капитану Сорокину о выполнении задания и показал ему проходы на местности. Светало, но видимость была плохая и, чтобы атакующие не сбились, саперы подсвечивали проходы фонариками. Я думал, что основную задачу взвод выполнил успешно, и в душе даже рассчитывал на похвалу. Но капитан повел себя странно. Он не доверял молоденькому сержанту и потребовал, чтобы саперы атаковали противника вместе с его ротой, причем впереди. Доводы у него были железные: "Людей у меня не хватает, а вы, если плохо разминировали, сами и подорветесь!"
Я попытался возразить: "Мне был приказ лишь проделать проходы и содержать их!"
В ответ на это Сорокин загнул трехэтажным матом, выхватил пистолет и пригрозил сей же час пристрелить меня, если я откажусь выполнить его приказ.
И вот тут я смалодушничал: "и вправду пристрелит, а разбираться потом будут без меня". Я дал команду своим саперам подготовиться к атаке. Сам, чтобы не выглядеть трусом, настраивал себя выскочить из траншеи первым.
Как только начала стихать канонада артподготовки, взлетела ракета, и мы поднялись в атаку. Сорокин бежал впереди. Чуть в стороне бежал здоровенный детина, которого все звали Гога. Гога был правой рукой Сорокина и пользовался непререкаемым авторитетом у той части роты, которая состояла из уголовников. Я и еще несколько моих саперов бежали следом, стараясь не отстать. Сорокин был боевым офицером. Я не знал, за что его определили в штрафбат, но мужик он был опытный и смелый. Мы пробежали треть пути, когда с высотки ударил пулемет. Сорокин упал на землю и перекатился чуть в сторону. Плюхнулся следом за ним и я. Как только пулеметчик перенес огонь на других и над нами перестали посвистывать пули, мы поднялись и побежали снова. Так за несколько перебежек достигли вершины. Я оглянулся. Вместе с нашей троицей до верха добежали лишь четверо моих саперов и два штрафника. Немцев на позиции не было. В траншее, испуганно озираясь, с поднятыми руками стоял молоденький немецкий солдат.
"Сталин гут! Гитлер капут!.. Сталин гут! Гитлер капут!.. – беспрерывно повторял пулеметчик, вымаливая себе пощаду.
– Ах ты, фашистская сука!!! – звериным рыком закричал на него Сорокин, – положил всю роту а теперь в плен собрался?! Мне пули для тебя жалко! – он стал доставать висящий на поясе нож, но Гога с полуслова понял командира, подскочил к немцу, сдернул с того каску и ударом пехотной лопаты раскроил пулеметчику череп.
Я впервые видел подобную жестокость. Она меня потрясла, но на этом мои потрясения не кончились. Штрафная рота, которую "положил один пулеметчик", вдруг начала оживать. Вот тут до меня и дошло. В атаке добросовестно участвовали только пятеро опытных штрафников да мои саперы. Уголовники после первой же очереди попадали на землю и лежали, пока пулемет не замолк. Потерь среди них не было, за исключением двух раненых в руку. Ранение давало шанс на снятие судимости. (Искупил вину кровью).
В моем взводе было два человека убито, еще четверо получили ранения. Из пятерых штрафников, участвовавших в атаке, убит был один.
Стала понятна и причина пассивного поведения немцев на этой высоте. На соседней высотке, где наступал пехотный батальон, гремел настоящий бой. А нам фрицы дали зеленый свет. Я тогда был еще не силен в тактике, но понял: немцы хотели обхитрить нас и заманить в ловушку. Мы быстро взяли высоту, и, если бы полк нанес главный удар на нашем направлении, в глубине немецкой обороны наши подразделения неминуемо попали бы в огневой мешок. Тогда как на левом фланге, сразу за высотой, начинался удобный для наступающих пологий склон.
Наши командиры разгадали замысел немцев, но мне от этого было не легче. Мой и без того куцый взвод в самом начале наступления потерял шестерых бойцов. И за "самовольное" участие в атаке я вместо награды чуть не угодил под военный трибунал. Спасибо Сорокину. Капитан честно доложил командиру полка, что заставил меня идти в атаку угрозой. Сафронов, конечно, взбеленился на капитана, но меня простил.
Я стоял возле КП и, размазывая по лицу слезы, слушал, как командир полка "разносил" командира штрафной роты.
– Под суд надо отдать тебя капитан, а не этого сержанта! Сейчас у меня нет на это времени, но я тебя предупреждаю: еще одно такое самовольство и я сделаю с тобой то, чем ты грозил этому юнцу! Пристрелю тебя лично!.. Стрелков, не умеющих толком стрелять у меня много, а саперов – кот наплакал… Без них в наступление не пойдешь! А ты знаешь, сколько нужно времени, чтобы подготовить опытного сапера?!
Так моя молодость и последовавшее за этим боем наступление спасли меня от позора. Но я еще долго корил себя за то, что из-за моей робости погибли мои товарищи. Только потом, когда побывал в более сложных передрягах, пришло осознание: на войне бывает всякое и распускать нюни по каждому поводу не резон. На войне каждую секунду нужно воевать!
*
Через несколько дней в селение зашло подразделение внутренних войск. Они прибыли, чтобы произвести так называемую "зачистку" с целью поиска боевиков, участвовавших в боях против федеральных войск. В селении таковых обнаружено не было. В природе торжествовала весна. Горы покрылись зеленкой, и все, у кого рыльце было в пушку, убрались подальше от аула в горы.
Когда солдаты пришли к дому Ахмеда, старики предъявили командиру группы раненого сержанта. Димка вышел из комнаты радостный (наконец-то!), но солдаты встретили его холодно. Мало того, командир группы вызвал по рации командира подразделения:
– Товарищ майор, мы тут дезертира поймали!..
Димка обиделся, за то, что его обозвали дезертиром. Его радость угасла, и он буркнул Петру Григорьевичу.
–Зря вы меня спасали. Эти сделают из меня преступника, сдадут в прокуратуру и орден получат!
Петр Григорьевич успокоил его.
– Не паникуй. Сейчас придет офицер, все расскажем ему, как было.
Когда в дом прибыл майор, Димка подробно рассказал ему о бое, о том, как старики вынесли его с перевала и лечили. Хмурый майор (не удалось поймать ни одного боевика) выслушал сержанта, буркнул: "разберемся" – и приказал надеть на Димку наручники.
Петр Григорьевич попытался вступиться за своего подопечного.
– Товарищ майор, этот парень герой! Мы подобрали его среди убитых. Я свидетель того, что вся застава погибла, но не сдалась.
Майор смерил Петра Григорьевича нехорошим взглядом и отрезал
– Нам в свидетели чеченские прихвостни не нужны! Сами разберемся!
– Да… – печально произнес Петр Григорьевич, – все меняется, только офицеры внутренних войск все те же!
– Что ты имеешь ввиду, старик?
– А то… Видно общение с бандитами сбивает вам мозги. Вас поставили защищать свой народ, а вы в каждом честном человеке видите преступника.
– Ты я вижу сильно грамотный. Лучше сиди тут в работниках у чеченцев и помалкивай. А то прихвачу, как сообщника.
– Не хами, майор, я фронтовик! Не таких хамов видел! Если потребуется, поеду к вашему командующему, чтобы защитить этого паренька!..
– Я сказал, замолкни, дед! – перешел на крик майор. – А то пристрелю, на хрен, как чеченского пособника!
Димку вывели под охраной. В пункте дислокации части внутренних войск его поместили в лазарет при гауптвахте, где он пробыл несколько дней, в течение которых его не столько лечили, сколько допрашивали. В его часть сделали запрос и неизвестно, сколько бы его еще мурыжили, если бы об этом разбирательстве не стало известно генералу Красину. Личное вмешательство начальника инженерных войск округа сняло все вопросы.
Димку отправили долечиваться в госпиталь, после чего он, наконец, прибыл в родную часть. Там его встретили как героя, вручили полученный за операцию под Грозным орден и торжественно уволили в запас.
Еще в госпитале он написал (чтоб не волновались) письма родителям и Маринке. Чтобы показать, что жив-здоров, вложил в письма свои фотографии. Именно благодаря фотографиям его письма не дошли. Где-то по пути следования письма вскрыли и, убедившись, что в них нет денег, попросту выбросили. Случаи, когда солдаты пытались пересылать в письмах родителям "денежку", были нередки. И "чистка" писем, так же как и прямой рэкет по отношению к уволенным дембелям, процветали. Особенно усердствовали в этом плане на блокпостах.
Вот так и получилось, что долгие четыре месяца о Димке ничего не знали ни родители, ни любимая девушка.
