Николай Иванов
Реки помнят свои берега
© Иванов Н.Ф., 2021
© ООО «Издательство «Вече», 2021
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021
ООО «Издательство «Вече»
http://www.veche.ru
А Россия войдёт в свои берега…
Человек, рождаясь на свет, уже имеет всё. Фамилию от родителей, молоко от матери, гражданство, историю страны, в которой явил миру свой голос. И поэтому главный вопрос во все времена и для любого из нас – зачем родился? Что будешь делать на этом свете? Небо коптить или, исполняя долг перед предками, продолжать цивилизацию?
Да, история любит делать зигзаги. Точнее, не история, не будем вешать на неё ярлыки. Зигзаги делают политики, у которых есть конкретные имена. И Николай Иванов назвал их в своём романе устами главного героя – «разведзверя» Главного разведуправления Генерального штаба капитана Егора Буерашина. Роман охватывает самые драматические события нашего Отечества в новейшей истории – с «Беловежского» 1991-го по расстрельный 1993-й. Он в определённой степени документален, и приходится только сожалеть, что его герой, находясь в службе охраны президента Ельцина и невольно участвуя в основных событиях того периода, не смог помешать Беловежскому сговору.
Но даже не достоверностью деталей всех исторических перипетий, происходивших на наших глазах, ценен роман. Он о том, как эти события отразились на судьбах семьи брянского лесника, охраняющего от пожаров заражённый чернобыльский лес. Как выстояли в этой круговерти он сам, бывший партизан, его дети и внуки. Как выживало русское село, пока кипели страсти внутри Садового кольца. Как зарождалась любовь, как трепетал её огонёк на сильнейшем ветру событий. Как одни воровали в селе старые церковные колокола, а другие их отливали и… разбивали, потому что не могли добиться благовеста, а фальшивый звук в небо выпустить не смели. Герои романа Иванова – выползающие из секретных тюрем-пещер по колумбийской сельве наши разведчики. Это Евгения Андреевна, печатавшая в Беловежье Соглашение о распаде СССР и единственная, кто пожалел среди веселящейся толпы политиков о распаде великой страны. Это молоденькая учительница, возрождающая в брянских лесах «Пионерские костры» и обряд прощания с детством у девочек «Кукушкины слёзки»…
Именно такие русские люди, как они, как семья Буерашиных, в момент, когда рушились основы государства, когда высунулись из своих нор все крысы, выедавшие страну изнутри, сохранили духовные и нравственные основы нашего Отечества. Не будь их великого стояния за правду истории, за моральные устои – не имели бы мы сегодня собственной страны. Не пошёл бы никогда по России и всему миру «Бессмертный полк», потому что изолгали бы нашу великую Победу окончательно, укрыли саркофагом, навесили бы ярлыки. Не получилось и не получится! И Николай Иванов как писатель подметил в том времени главное: реки и речушки, чьи течения когда-то и зачем-то увели в сторону, взяли в трубы, перегородили плотинами, – они, когда приходит большая вода, всё сметают на своём пути и возвращаются в свои исконные русла, к своим родным берегам. Так и Россия входит в свои берега – собственного достоинства, силы, гордости за историю своих славных предков, устремлённая в будущее и к океану.
Это народный роман. В нём узнают себя и те, кто подносил спички к костру для Советского Союза и кто в отчаянии, из последних сил отстаивал честь и достоинство страны. Он невероятно важен и для будущих поколений, которым изучать нашу историю. И хочется, чтобы это познание и изучение было не плоским, а объёмным, как сделал это в своём романе Николай Иванов.
Михаил НОЖКИН,
народный артист России
Часть первая
Без права на славу
Боже… Ты допускаешь страдания избранных твоих, чтобы они, как золото, на огне и через огонь страданий очистились, и еще больше засияли.
Молитва о русском народе Николая (Велимировича). Сербия 1935 г.
Глава 1
Холод никуда не спешил. Жертва, оставленная ему на прокорм, прикована к стене. Стена – в пещере. Пещера – в горе. Гора – среди кишащей гадами колумбийской сельвы. Кощею Бессмертному обзавидоваться, но не найти более надёжного места, чтобы спрятать свою смерть.
И времени – до утра. Много времени – сто звёзд упадут с небес, промелькнув отражением в священном озере Гуатавита, в котором смывал с себя позолоту вождь Эльдорадо[1].
В жертву принесён человек. Роста небольшого, потому что охранникам, которые привели его сюда, пришлось удлинять цепь, оставшуюся после предыдущего узника. Это не сильно облегчило жизнь пленника, но теперь он имел возможность хотя бы слегка касаться ногами пола, а не висеть на цепи.
Почему пленник здесь, холоду знать неинтересно. Люди вообще странные существа. На одном языке говорить не научились, но при этом спорят, кто из них ближе к Богу. Только ведь Всевышний охранной грамоты на главенство никому не выдавал, а потому и подвешивают раз за разом здесь несчастных…
Едва охранники вышли, холод коснулся оголённых рук пленника. Сбитые в кровь, жилистые, они не понравились ни на вкус, ни на запах. Тронул лицо, ощупывая скулы, изучая разрез глаз, трогая жёсткие чёрные усы. Попытался понять, конкистадору[2] из какой страны оно может принадлежать. Угадывались черты перса, но это наверняка внешний обман, разгаданный логопедами: чужестранец способен приобрести черты народа, среди которого живёт, потому что звуки и слова на местном диалекте заставляют напрягать определённые группы мышц, которые и формируют облик.
Да и холоду не раз предоставлялась возможность видеть здесь людей, которые в паспорте значились под одним именем, а потом признавались в иных. Следует лишь немного подождать: на каком языке человек молит о пощаде, оттуда и родом.
Пленник попытался размять лицо левой, свободной от наручников рукой. На какое-то мгновение оно раскраснелось, и холод чуть отступил. Но не из-за страха перед ожогами, а чтобы сосредоточиться: где-то он уже видел такие раскрасневшиеся на морозе лица, где-то встречал на земле этот жест. Где-то на севере, потому что тут, в Колумбии, особой надобности людям учить северные движения нет. К сожалению, темнота, даже не постучавшись, уже вползла в грот, и какие-то детали, позволившие бы раскрыть тайну с ходу, разглядеть не удалось. Да и важно ли, в конце концов, чья кровь начнёт застывать в несчастном теле?
Переждав, холод подступился к жертве вновь. Одежда на ней, хотя и летняя, для жаркого дня предназначенная, всё же мешала завладеть пленником сразу и полностью. Но ведь и ночь только начиналась. И темнота звала, увлекала сиреной в самые дальние закутки. Нет большей гармонии и идиллии на земле, чем союз мрака и холода, при которых люди солнца обречены на погибель. И впрямь надо лишь чуть подождать, и вкусный плод сам упадёт к твоим ногам.
…Потом холод так и не вспомнил, в какой момент прикрыл в блаженстве и усталости глаза. Но когда спохватился, выход из пещеры для него самого оказался отрезан: проснувшееся солнце босой ножкой-лучиком уже заступало в подземелье. Темнота, всю ночь набивавшаяся в жены, улизнула из пещеры в одиночку, не предупредив о рассвете ни вдохом, ни выдохом. Видать, женщинам если и страшно одиночество, то лишь ночью. При свете они все – неподступные королевы!
Зато никуда не исчез человек. Он висел на цепи без движения, пристроив голову около вздернутого плеча. Можно было ещё раз подступиться к сонному, потерявшему бдительность чужаку и пощипать его хотя бы в отместку за ночную неудачу, но временная победа не имеет мудрости. Не все песчинки на дне священного озера Гуатавита успеет осветить и пересчитать солнце, а день опять истлеет. Жертву же, судя по всему, привезли надолго. Так что время позабавиться ею ещё наступит.
У входа в пещеру послышался скрежет гравия. Холод юркнул в первую попавшуюся расселину, и вовремя: вошедший охранник освещал себе путь жарким факелом. Подвернись такому под руку – бока подпалит, не спросив фамилию.
Пришелец проделал это с человеком, ткнув смердящий огонь под его вздёрнутую руку. Пленник, вмиг проснувшись, отбил факел свободной рукой. Охранник остался недоволен, но играть огнём перестал. О чём-то заговорил. До расселины, где затаился случайный свидетель пыток, донеслось лишь одно разборчивое слово – «советский», и холод, едва не выдав себя, хлопнул по лбу: точно, его ночной соперник – славянин, из России. Как же он сразу не догадался! Именно там при его появлении трут носы и щёки. Там в стодавние времена его измеряли не в градусах, а в смешных записях «зело» или «не зело холодно». После появления термометра, научив красный ртутный шарик скользить в стеклянной трубке, опять же там требовали от наблюдателей «смотреть накрепко, чтобы в близости оного инструмента никакая чужая теплота, кроме той, которая по воздуху чинится, не была». Уважали. Ценили его в России. По большому счёту там его историческая родина.
Но какие ветры занесли человека с края света в самый центр земли? И стоит ли подтверждать «советскую» догадку надзирателю с факелом? Не получится ли, что вместо благодарности самому ткнут в лицо огнём, требуя подробности?
– Е-гор Бу-е-ра-шин.
Голос факельщика тихий, вкрадчивый. Так сдерживают радость, когда узнают тайну. Она – в имени?
– Е-гор Бу-е-ра-шин, – повторилось с ещё большим ехидством, теперь уже над самым ухом пленника.
Факел рисовал на стенах мало кому понятные разводы. В их дрожащих завитках прятал свои щупальца и холод, с интересом разглядывая при свете жертву. Пленник оказался настолько слаб, что повис на руке, не имея сил распрямить колени и опереться носками о пол. Прозвучавшее имя открыло ему глаза, но веки в тот же миг вновь бессильно опустились, оставив для света лишь тончайшую сеточку из ресниц. Возможно, чтобы увидеть приближающуюся смерть.
Охранник, освобождая ей путь, ушёл, воткнув факел в расселину. Огонь потянулся следом за хозяином, но оторваться от маслянистой, пузырящейся пакли сил не хватило. Оглянулся на того, с кем предстояло коротать время, и несказанно удивился перемене, вдруг произошедшей с пленником. И колени у того выпрямились, и ноги обрели упругость, и пальцы заработали, сжимаясь в кулаки. Значит, всё, происходящее с ним, – обман?
Но едва охранник вновь появился в пещере, русский обмяк, повис на наручниках, уронил голову на грудь.
– Смотри не подохни, падаль, – пригрозил конвоир.
Сказал на своём языке, но понятно и для огня, и для холода, и для несчастной жертвы. Но вместе с пренебрежением к пленнику в голосе послышалась и тревога. Скорее всего, в планы сторожей не входило заполучить подвешенный на наручниках труп.
– Эй, ты жив?
«Жив, – бессловесно откликнулся тот, кого назвали Егором Буерашиным. – Но ты подойди, посмотри».
Умолял не зря: вплотную охранники приближались к пленнику, если действовали в паре. Это случалось лишь по вечерам, когда снимали с петли – вывести в туалет и дать лепёшку с чаем. Сейчас день, и надзиратель зашёл один: пленник хирел на глазах и требовалось наблюдать за ним чаще.
Колумбиец приблизился настолько, что почувствовался запах чеснока и перегара. Егор задержал дыхание, и охранник сделал ещё один шажок. В ту же секунду Буерашин выбросил вперёд ноги, обхватил ими шею врага. Тот запоздало попытался отпрянуть, но свободной рукой пленник уже ухватил его за волосы. Правая рука обрывалась на цепи, не выдерживая двойную тяжесть, но Егор продолжал тащить к себе отбивающегося тюремщика. И едва позволило расстояние, замкнул ноги на горле у чесночного пьяницы.
Захрипели – один от боли, второй от напряжения. Победителем мог выйти только один, и когда под коленкой Егора мягко хрустнуло, тело охранника мгновенно обмякло.
– Стоять! – зашептал Егор, заваливая мертвеца себе на грудь.
Труднее, чем совладать с колумбийцем, оказалось удержать его на весу, не дать упасть: ключ от наручников лежал в кармане, и теперь предстояла не менее сложная задача – достать его.
– Стоя-ять, – уговаривая и угрожая, шипел Егор в ухо мертвецу.
Тело удержалось, и пленник смог опереться на одну ногу, дал передышку правой руке, по которой текла кровь от содранной кожи. Осторожно заскользил рукой к карману, боясь оплошным движением уронить труп.
Сумел. Дотянулся до вожделенного схрона, мелким воришкой запустил внутрь пальцы. Ухватил щепоткой нить, на которой – он помнил всегда! – висели два блестящих, словно от шифоньера, ключа. На этом силы кончились, и он опустошённо стряхнул с себя тюремщика. Теперь можно, теперь весь мир под ногами, когда в руках ключи от собственной свободы.
Передохнув и прислушавшись, Егор встал на труп. Не церемонились с ним, бьётся за жизнь и он. Дотянулся до наручников, не с первого раза, но попал ключиком в отверстие.
Рука, освобождённая из металлического захвата, упала вниз. От неё, покалеченной и прижаренной, помощи ждать не приходилось, и Егор сунул болявую меж оборванных пуговиц рубашки к животу: греться, лечиться.
Ещё пару секунд потратил на то, чтобы однолапо обшарить одежду убитого. Оружия не оказалось, попался лишь складной нож, а в нагрудном кармане куртки – плоская зажигалка да завёрнутый в фольгу кусок недоеденной шоколадки.
– Спасибо, – порадовался находкам Егор. Пленнику вредно мечтать о будущем: чтобы оно существовало, необходимо подчиняться только настоящему.
А оно звало к выходу.
Факел, остающийся в пещере в одиночестве, заметался от страха, потянулся за сокамерником – возьми с собой. Не возьмёт. От выхода сеялось зыбкое свечение наступающего дня, и это шло бывшему заключённому на руку: ночью в сельве делать нечего, к темноте нужно готовиться, чтобы проснуться утром живым, а не ублажать брюхо койота или крокодила.
Густеющий с каждым шагом свет манил, но Егор как мог сдерживал порыв. Свободы ещё нет, она лишь приподняла вуаль со своего прекрасного личика. Существует ли внешняя охрана пещеры? С какой целью его прячут в сельве? От кого? Сколько времени прошло после ареста?[3]
Недалеко от входа послышались голоса, но охрана, на счастье, занималась утренней приборкой лагеря и пропавшего сотоварища могла хватиться не сразу. Но как узнали его имя? Кто из группы не выдержал?[4]
Егор осторожно осмотрел местность. Перед гротом лежала небольшая, свернувшаяся преданной собачкой, поляна. Справа – сборно-щитовой домик. Дверь распахнута, словно приглашает в гости. Спасибо, когда-нибудь в следующий раз. И желательно не в этой жизни. А вот налево должна уходить тропинка к туалету – это Егор помнил по ночным выводам. Где-то внизу протекает ручей – водили мыться. Туда по склону и легче бежать, но разведчик юркнул за пещеру. В густую, даже на вид непроходимую, влажную лесную гущу.
Глава 2
У старого с малым отношения – клятву пионера читать не надо, всё рядком и чередком.
– Дедуль, вот сколько живу на свете, столько и удивляюсь!
– Что я опять не то сделал?
– А глянь сам: одна колошина ворует, а другая – караулит.
– Так это я специально брючину закатал, когда ехал на велосипеде. Чтобы в цепь не попала.
– А дед Петя штанину прищепкой схватывает.
– Дед Петя живёт с выгодой. Он молодец.
– Ты у меня молодец лучше. Я тебя люблю.
– Я тебя тоже.
Старому с малым всё к сердцу, когда они рядом.
– А можно я поеду в Пустынь на багажнике, а не на раме?
– Можно, если пятки в колесо не станешь совать…
– Что я, совсем без царя в голове? У девочек ноги должны быть красивыми.
Фёдор Максимович Буерашин оторвался от корыта, по старости лет переведённого из помоечных нужд на хранение скобяной мелочи. В задумчивости посмотрел на девятилетнюю внучку, пытающуюся совместить Василису Прекрасную с Василисой Премудрой. Аня сидела на ступеньках крыльца перед ведром с запаренными отрубями, жеманно поглаживая пятнистые от зелёнки и йода колени.
– Красивые, красивые, – не позволила деду ни возразить, ни возмутиться девочка. – А то кто ж меня замуж позовёт.
– Не скажу насчёт замужества, а я точно не возьму, ежели язык будет мести помелом.
– И что мне теперь, немтырём расти? Ой, лихо мне, – внучка от праведного возмущения хлопнула по только что взлелеянным коленкам.
Получилось больновато, и, скрывая досаду, девочка закатила глаза к небу: прости, Боженька, моего дедушку, что такой непонятливый растёт. Это оттого, что по лесу в одиночку много ходит, леших пугает. Что ему знать о женской доле?
Посчитав, что просьбе хватило времени долететь до неба, достала карамельку: подсластить рот и судьбу.
– Расти как растётся, – разрешил внучке Фёдор Максимович. – Только кур не забудь покормить. И сама конфет меньше ешь, а то твои красивые ножки от сладкого возьмут и отвалятся. Вместе с ручками.
Настал черёд Анечке замереть: угадывала, сколь серьёзна угроза. На всякий случай быстро разгрызла сосалку, подвинула ведро и взялась разминать муку, слипшуюся комочками в горячей воде.
Вернулся к своему корыту и Фёдор, высматривая среди собранных за десятки лет гвоздей, гаек, штырей и болтов, моточков проволоки, подшипников, старых журналов «Наука и жизнь» запропастившееся зубило. Тому, видать, самому надоело царапать бока и нюхать ржавую труху, подлезло под руку. И не прогадало: хозяин огладил его ладонями, завернул в тряпицу и положил вместе с молотком в холщовую сумку.
Новое соседство для зубила оказалось благородным. Тут лежали и обёрнутые в газету варёные яйца, и бутылка молока, и соль в спичечном коробке. Густел, настаивался в пакете с укропом запах варёной картошки, хлеба, малосольных огурцов, редиски, лука и помидоров. Сладко будоражили воображение и подтаявшие конфеты, так что новому постояльцу оставалось надеяться на тесноту, при которой можно протереть обёртку и подсластить губы.
Что касалось самого Фёдора, тому прожить день без крошки во рту – занятие привычное. Туесок собирался для той, которая о ногах и замужестве с девяти лет беспокоится.
Аня уже разбрасывала корм по двору:
– Куря, куря, куря.
Зря люди грешат на куриные мозги. Уйти от дома так далеко, чтобы не слышать голос хозяйки, – таких дур в птичьем семействе днём с огнём не найти. Мчатся по первому зову из любых закутков.
– Кыш, чужая, – замахнулась Аня, разглядев в стае подрезанный хвост.
Посторонняя курица редко бежит на чужой зов. За это и петух может настучать клювом по темечку, и хозяйка запустить чем ни попадя, и собака не поленится обгавкать.
Так что короткохвостка заранее знала за собой вину и отскочила от общей трапезы без лишних понуканий. Но поскольку маленькая хозяйка большого страха не внушила, а петух вместе с собакой сам подзагулял на чужих задворках, скатерть-самобранку не покинула. Сновала вокруг, исподтишка ухватывая крохи, отлетавшие от перепачканных клювов соперниц. Так бы и насытилась невзначай, не вмешайся мужской голос:
– Пошла, топчешься тут. Степану квохтать будешь.
Хвосты своему выводку обрезал сосед, чтобы сослепу не кормить приблудных. Но поскольку свой ларь с зерном он открывал раз в день, а в ковшик зачерпывал зерна не более трёх пригоршней, то квочки и шныряли голодные по чужим дворам, позоря хозяина.
– Всё, дедушка, – доложилась внучка. Сполоснула руки в чугунке нагретой солнцем водой, делово поинтересовалась: – Дверь запирать?
– Запирай, а то Тузик куда-то хвостом вильнул. Но ты вправду сказала деду с бабушкой, что уезжаешь?
– Ой, дедуль, – вздохнула девочка, благоразумно не став больше бить по коленям. – Я же не с бухты-барахты согласилась в такую даль мостылиться. И Васька знает.
– Ну-ну, – покивал Фёдор, не особо доверяя ясному взору внучки: тут старого от малого разделяет целая жизнь. – Брата твоего самого ищи как блоху на собаке. Так что гляди, девка, сама: ежели хватятся, отлупцуют тебя, а не меня.
– А мы им водицы святой привезём, ещё и похвалят, – успокоила Аня.
– Хитрая ты.
– Не хитрая, а умная. Сам говорил.
– Я много чего говорил. Только ты вот запоминаешь одну свою выгоду.
– Сердцу не прикажешь, – не к месту, но с полным оправданием себя пояснила Аня. И поставила точку: – А будем и дальше антимонию разводить, вообще никуда не доедем.
Ехать и взаправду – не близкий путь, хоть и на велосипеде. По селу дорога ещё ничего, успели до перестройки уложить асфальт. А вот за околицей как стоял с дореволюционных времён бурьян, так и советская власть с ним не справилась. И хотя Фёдор пытался какое-то время крутить педали, спина взмокла быстро.
– А ты сиди, – остановил внучку, сам слезая с седла.
Но та, жалея деда, тоже спрыгнула наземь. Сняла сандалии: деревня приучает беречь обувь, а не ноги. Даже если они и важны для замужества.
Потащились по солнцепёку пешком.
– Дождичка бы, – помечтала Аня. Он ей и за пять копеек не был нужен, но бабки около магазина по нему вздыхали с весны.
На дождь дед согласился охотно:
– Не помешал бы.
– Господи, помоги, – опять повторила взрослые слова внучка.
Фёдор скосил на неё глаза: рано ещё в Бога ударяться. Когда глаза к небу поднять – жизнь подскажет, а не старухи у магазина.
Поднял гул самолётов. Военный аэродром располагался хоть и рядом, но уже на Украине, так что знатные женихи доставались украинским девчатам. Да и у военных, видать, кризис с горючкой, потому как редко нарушается тишина гулом моторов над Журиничами, не летают орлами, как раньше, по небу хлопцы.
– А мы на кладбище к папке с мамкой зайдём? – не смогла долго находиться наедине с собой Аня.
– К папке с мамкой надо ходить обязательно.
– Я им гостинец несу.
Оттопырила кармашек в сарафане, оглядела оставшиеся конфеты. Удивилась их малому количеству: если делиться с родителями, то выходило по одной. Запустила руку пошарить дыру, но худинки не нашла. Как испарились…
– А почему ты со вторым дедушкой не дружишь? – поспешила перевести разговор.
– Кто тебе отчебучил такую глупость?
– А у меня у самой глаз, что ль, нетути? – не дала провести себя внучка. – И бабушка Маня часто вздыхает, что ты не хочешь с ними знаться.
– Бабушка вечно что-нибудь выдумает.
– Хорошо, если так, – согласилась на обман Аня и замолчала, нащупывая сквозь кармашек конфетки: эти хоть не исчезли?
А Фёдор задумался о своём. Возраст такой, когда внукам – сладкие конфеты, а ему – горькие воспоминания. А их у Фёдора Буерашина – целая жизнь, почти от Гражданской войны.
Хотя на судьбу грех обижаться, перепадали и счастливые времена за семьдесят пять годков. Да вот крылья у ангела, что прикрывал доселе их род, видать, сильно истончились, а беда как ждала за воротами. Сначала списали по сердцу из лётчиков старшего сына Ивана. Словно доказывая врачебную ошибку, боясь оказаться ненужным, сразу же подрядился на ликвидацию аварии на Чернобыле. Да ещё с женой. Успокаивал земным: за день работы в заражённой зоне – месячный оклад. Зато дом обустроят.
Да только когда это дармовая копейка счастье приносила? Свой угол с Марией не успели поставить, здоровье долго не продержалось. Купили имеющийся колхозный. Да пожили в нём совсем ничего, и всё больше в радиационных муках. Чернобыль закрыли в саркофаг, а Ивана с женой – в домовины…
Сердце ещё не перестало разрываться за детей, а на погост вслед за ними отправилась жена. Думал, после всех напастей от пушинки повалится, но и случившегося кому-то показалось мало – пропал младший сын Егор. Считай, с Нового года ни слуху ни духу. Был бы пьяница или коммерсант, волнений меньше: память отшибло или дела закрутили. Но тут расклад иной, офицерский. Военком, знамо дело, убеждён в лучшем:
– Раз процент от его зарплаты переводят вам строго по месяцам, то жив. Значит, он так велел финансистам делать.
– Но ведь не случалось, чтобы на 23 февраля не поздравил.
У военкома и на это свой расчёт:
– По погибшим платят другим макаром и один раз.
Майор вышел в начальники из местных и не чурался земляков. Шепнул военную тайну:
– Скорее всего, на каком-либо задании ваш Егор. Может, и за границей. Вот поглядите, моя будет правда.
При другом случае погордиться можно было бы секретным заданием сына, но ведь неспроста ни с того ни с сего эти почтовые проценты-переводы идут, всё-таки стряслась с Егором какая-то беда. Бог с ним, с Днём Советской армии, но и в День Победы весточки не подал…
А что не нравятся сваты, то сроку той занозе – с самой войны. И не он тому виной. В 41-м, при оккупации, выбор в селе встал одинаково для всех: или в партизаны на еловые шишки, или в полицаи – на сало. Времени на раздумья не оказалось, власть в районе поменялась за одну ночь. И вышло у них со сватом глядеть друг на друга из разных окопов. И хотя по молодости война случилась, и отсидел за свою белую повязку на рукаве Пётр сполна, знаться с ним Фёдор более не желал категорически.
Сюрприз поджидал Фёдора через несколько лет, когда подросли дети и пожелал его Иван взять в жены дочку Петра и Мани. Уж как просил не связываться! Грешным делом даже на городских девок кивал, приезжавших летом на молоко и чистый воздух. Сын лишь усмехался, подтверждая свою взрослость:
– Такой же чернозём, только издалека привезён.
– Но она ж дочь полицая! А потом полицайские внуки пойдут!
– Внуки будут партизанские.
– Ох, Ванька, дуришь.
– Не, батя, не дурю. Люблю, – бесхитростно улыбался Иван. – И жить нам с ней до гроба.
Пророчество нестрашное, если проговорено шуткой. Только вот с Чернобылем слишком быстро всё исполнилось наяву…
Вообще-то плохо старикам в дальней дороге, слишком много дум за порогом ждёт. А за спиной к тому же топают маленькими ножками новые большие проблемы. Переводы от Егорки и держат на плаву…
– Анютка!
– Аюшки?
– Ты там жива?
– Иду. Я прыткая.
– Не хвастайся. Жди, когда другие похвалят.
– От других дождёшься.
– Ох, не того боишься, девка. Люди страсть как любят косточки друг у друга перемывать.
– Тут правда твоя, дедуль. Зойка Алалыхина надысь такое отчебучила – слыхом не слыхивала о себе подобного, – Аня вздохнула своей горемычной судьбе. – Сама как роза из навоза, а туда же… Да что тут говорить, сам, небось, натерпелся за жизнь.
– Натерпелся.
Помолчали, припоминая каждый свои обиды от злых языков. Но поскольку обиды той вселенской от подруги наверняка было с хвост Степановой курицы, Аня ожила быстро:
– Деда, а может, к мамке с папкой в другой раз зайдём?
– Зачем в другой? Ты же им гостинец несёшь.
Понял уже, что Анюткины карманы пусты, но поблажки не дал: лучше наказать дитё сейчас и самому, чем потом это за тебя сделает жизнь. Анюткин язык, правда, для семерых рос, помогает ей крутиться и на горячей сковородке. Да только жизнь состоит не из одних слов.
– Дедушка! – вдруг встревоженно вскрикнула Аня.
Фёдор Матвеевич поднял голову. Возле одного из столбов, замерших вдоль дороги с обвисшими, словно казацкие усы, проводами, увидел людей. По машине узнал Бориса Сергованцева, первого фермера в районе, про которого устали писать даже газеты. Сын бывшего комиссара их партизанского отряда, а затем первого секретаря райкома партии Евсея Сергованцева, на встречу с которым в Пустыни и надеялся Фёдор.
– Дедушка, а что они делают? – вцепилась в рубаху Аня.
Испугалась не зря: Борис с шофёром, придавив к земле мальчика, надевали ему на шею металлический ошейник. Кто-то третий при появлении свидетелей юркнул в машину, и Фёдор, боясь угадать знакомую спину внука Василия, опустил взгляд на валявшиеся у обочины кукурузные початки. Крикнул:
– Что ж вы творите, ироды!
На него безбоязненно обернулись. Почувствовав слабину в хватке, мальчик попытался вырваться, однако его ударили по ногам, заставив замереть.
– Езжай, дед, как ехал, – огрызнулся водитель.
Но Борис узнал прохожих, вышел навстречу, поднимая лёгкое пыльное облачко от потревоженной придорожной травы.
– Здоров, Фёдор Максимович. Куда собрался?
– Я-то собрался, а вот вы что творите?
– Не будет шляться по чужой кукурузе. Посидит до вечера – и другим закажет.
– Но на цепь… – не понимал Фёдор.
– Так если на веревку – перегрызёт, – в свою очередь не понял удивления фермер.
– Отпусти, – приказал старик, для острастки застучав передним колесом велосипеда по дороге. – Никто не давал тебе права людей за собак держать.
– Фёдор Максимович, ты мне не указывай, – улыбнулся Борис, не убоявшись велосипедного гнева. – Земля моя, дадена государством, и я буду на ней делать всё, что пожелаю.
– Отца постыдись.
Напоминание не пошло на пользу. Борис раздражённо хмыкнул, развернулся идти обратно. Водитель уловил настроение начальника, побежал к машине, завёл мотор. Стараясь не пылить, бережно подал джип к ногам хозяина. Вытолкнул дверцу с нарисованной на ней молнией.
– Ты бы лучше уговорил его поехать в больницу, – попросил Борис лесника, закрывая глаза тёмными очками. Не попрощавшись, скрылся теперь уже за тонированными стеклами джипа весь. Был человек – и нету. Лишь мальчик остался на цепи. И в машине второй спрятался. Васька или, даст Бог, не он?
Прижал внучку, укрывая от взметнувшейся после машины пыли. Ветра не было, облако повисло надолго, и к столбу пришлось идти едва ли не на ощупь.
Мальчик лет тринадцати отрешённо сидел на земле. Походил на городского, и Фёдор первым делом поинтересовался:
– Ты чей?
Заложник пробормотал что-то неразборчивое и уткнул голову в поднятые колени, стыдясь своего рабского и воровского положения.
– Погоди, Анечка, – Фёдор попробовал оторваться от внучки. Но та вцепилась мертвой хваткой, и только сейчас он заметил, что она дрожит. Положил на землю велосипед, присел перед девочкой. Заслоняя заложника, постарался как можно спокойнее улыбнуться: – Это дяди так шуткуют. А мы поможем мальчику. Поможем?
Аня закивала, и старик снял с руля сумку. Отыскал в ней кулёк с конфетами:
– Вот, ещё гостинец маме с папой. И сама можешь взять.
Сладости пересилили испуг, и пока девочка возилась с кульком, Фёдор Максимович выудил молоток и зубило. Для иных целей предназначались, а в дело вступать придётся им раньше срока.
– Дай посмотрю, – подступил к парню.
Тот опустил руки, открывая схваченный болтом ошейник из медной пластины. Фёдор приноровился к цепи, и нескольких ударов по зубилу хватило, чтобы она разъехалась по столбу обрубленным хвостом.
– А ошейник дома ножницами срежешь, – посоветовал мальчику.
Аня сердобольно протянула ему конфету. Забота маленькой девочки совсем отняла у парня силы, и, поняв, что слёз не спрятать, он сквозь прорвавшиеся рыдания проговорил:
– Я приехал в Алёшки… а у бабушки кушать нечего, болеет… Я всегда кукурузу рвал…
– А откуда приехал? – попробовал отвлечь мальчугана Фёдор.
– Из Москвы. А бабушка лежит…
– А что ж вы в Москве не можете доглядеть за властью?
Спросил, прекрасно зная, что не мальчик виноват в балагане, устроенном в столице. Но ведь именно там чёртом из табакерки выпрыгнула суетливая и говорливая, под стать Горбачёву, перестройка. Расшумелась, разлаялась, заставила всех бежать, выпучив глаза. А куда и зачем – так никто и не понял. На кой ляд спешили? Кто гнал из тёплого и обихоженного дома? Выбежали вот на окраину кукурузного поля – голодные, злые, с ошейниками на детях…
